— Лонни, Лонничка, это я, отец! Встань, уже не стреляют! Перевяжем рану!
Но Лонни не двигалась.
— Лонничка! Доченька, доченька! Встань, ну, встань же! Я ведь так не могу тебя перевязать!
Он пытался усадить Лонни, но в ее теле ощущалось что-то неподатливое, чужое, а измазанная кровью и дорожной пылью голова бессильно падала на его плечо.
— Золотко, крошка моя, голубка, не бойся, больше не стреляют!
Но Лонни не слышала.
— Доченька! Дорогая Лонничка! Можешь, можешь выйти замуж за Пеэтера!
Но и этого Лонни больше не слышала.
И тогда Тийта Раутсика сжала ледяная рука смерти. Только что он еще утешал себя последней обманчивой надеждой, стараясь оттолкнуть от своего сознания правду о смерти дочери, хотя уже при первом залпе он инстинктивно почувствовал эту правду. При повторных залпах
ужас смерти овладел им, но, увидя распростертое тело Лонни, он всей силой отцовской любви старался отогнать этот ужас. Теперь уже ничего не помогало. Одним рывком он расстегнул синее пальто Лонни, разорвал платье и пропитавшиеся клейкой кровью лиф и рубашку. Из раны еще сочилась кровь, пуля прошла под левым соском, тело не совсем остыло, но было уже безжизненным. И когда вся жестокая правда, обрушившаяся на Тийта Раутсика, дошла до его сознания, он прижался лицом к трупу, словно хотел отдать свою кровь, тепло своей жизни остывающему телу дочери, а из горла его вырвался странный хрип, будто ему самому пробили пулей грудь или вонзили кинжал в сердце.
Убедившись в смерти Лонни, Тийт Раутсик уже не видел рядом с ней других мертвецов — все плыло перед его глазами в каком-то кровавом тумане. (По официальному, составленному прокурором отчету, на основании которого, по всей вероятности, генералу Воронову, а впоследствии и «героям» из Онежского и Двинского полков раздавали награды, «мятежная толпа оставила на поле боя около ста пятидесяти убитых и раненых».) Тийт Раутсик поставил всю свою нелегкую жизненную игру на одну карту, на дочь, и когда пуля вырвала эту карту из его рук, отчаяние встало вокруг него темной стеной.
Может быть, именно в этот момент душа Тийта Раутсика, и прежде измученная и истерзанная, потеряла ту гибкость, эластичность и способность приспосабливаться, которую врачи считают признаком нормального человека. Его сознание работало теперь только в одном направлении и уже не могло возвратиться к прежнему состоянию. Важный Юхан утверждал, будто старик был уже помешан в воскресенье вечером, когда он привез его домой с Нового рынка вместе с телом дочери. (Не все трупы были перевезены с Нового рынка в покойницкую на Торнимяэ. Опасаясь полицейских дознаний и преследований, многие сразу же увезли тела своих близких и даже не решились хоронить их в четверг вместе с другими на торжественных похоронах. Так было и с Лонни Раутсик. Сестры ее матери боялись даже разговоров о ее смерти и тихо похоронили Лонни рядом с матерью на кладбище Каламая.) Что до самого Тийта Раутсика, то жители дома, вопреки мнению извозчика, утверждали, что в воскресенье вечером старик был еще в здравом уме\ и только ночью, оставшись один у тела дочери, сошел с ума. Во всяком случае, в понедельник, в послеобеденный час, когда весь город еще обсуждал
вчерашнее убийство, а также новый сюрприз царя — обнародованный в тот же день манифест (по поводу которого одни ликовали, а другие недоверчиво покачивали головой), Тийт Раутсик выбрался наконец из комнаты, где все еще покоилось тело его дочери, и стал налаживать шланг, собираясь поливать улицу.
— Ты что же это — в осеннее время?— спросил домохозяин мясник Пеэтсон, чья лавка из-за тревожных событий была закрыта уже второй или третий день.
— Ну и что ж с того, что осень?— сказал Тийт Раутсик, привинчивая шланг к водопроводному крану.— Все вокруг в крови, никак не отмыть.
В словах дворника домохозяин не усмотрел ничего умного, но и не мог назвать их особенно глупыми. Даже ему, мяснику, привыкшему к крови, после вчерашней бойни на Новом рынке казалось, что мир действительно слишком уж перепачкан кровью.
— Оно конечно, у нас теперь и крови, и всякой всячины довольно, но тебе с твоим шлангом всего не отмыть. Сегодня манифест объявили, может, что...
Маленький иссохший старичок, чьи волосы и прежде были седы и совсем побелели за минувшую ночь, ничего не сказал, оценивающе посмотрел на хозяина, будто взвешивая, с чего начать, и отвернул кран. Мощная холодная струя ударила по рукам и лицу господина Пеэтсона. Фыркая и пыхтя, он убежал за угол дома. Его так сильно окатило холодной водой, что он вначале даже не догадался выругаться. Придя в себя, Пеэтсон попытался подкрасться из-за угла к дворнику, но получил в лицо новый удар струи. Теперь он, видимо, догадался, как обстоят дела с дворником, и уже не пытался приблизиться к нему, а черным ходом поспешил к себе в квартиру, чтобы переодеться. Но и Тийт Раутсик не терял понапрасну времени. Весь мир был в крови, он сам залит кровью! И он направлял шланг попеременно на свои руки, на сапоги, на прохожих, с криком убегавших от него; он мыл дом Пеэтсона, окна и стены противоположного дома, мыл мостовую и крышу сарая, и лошадь проезжавшего извозчика, и седоков, и самого восседавшего на козлах извозчика, испуганно грозившего Тийту кнутом, обливал подворотни и пытался омыть даже небо, так как весь воздух, небосвод и тускло светившее солнце, как казалось ему, кровоточили. Он был так занят своим делом, что не заметил, как из-за угла дома к нему подкрались несколько человек во главе
с городовым и самим Пеэтсоном, и, прежде чем он успел обернуться, его схватили.
— Помогите! Помогите! Шпики напали! Кровавые шпики напали!— кричал изо всех сил Тийт Раутсик. Но городовой закрыл ему рот широкой волосатой рукой, словно в криках сумасшедшего и впрямь была доля правды, той правды, о которой миру не полагается знать.
А затем Тийта Раутсика увезли в сумасшедший дом, откуда он вырвался только спустя несколько лет, но уже лежа в гробу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Утром во второе воскресенье октября за калиткой хибарки Ревала появился высокий, в синем городском пальто и серой шляпе молодой человек. Справившись со щеколдой, он шагнул во двор. Кусти из Лайакиви, слепой Каарли и Михкель из Ванаыуэ, собравшиеся у раненного бароном Матиса, толковали в это время, кого бы послать от безземельных крестьян волости вместо Матиса на общеуездный съезд народных представителей. Они решили, что самый подходящий для этого человек — корабельный мастер Михкель из Ванаыуэ. Он входил в волостной партийный кружок (Пеэтер все же успел создать его здесь) и, как мастер, пользовался уважением народа.
— Во вторник я назову твое имя на собрании, только ты уж не отказывайся,— сказал Кусти и, услышав на улице шорох, повернул голову к маленькому окну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113