.. Конечно, мать желала ему добра, но не стоит оглядываться на мертвых и позволять им усложнять жизнь живых. Так можно дойти до того, что начнешь и котермана бояться.
Только бы не опоздать с Анете! Толстобрюхий Викштрем тоже вертится вокруг нее. Вдруг возьмут да обвенчаются, капиталы и фирмы тоже обвенчают — вот и выкуси тогда! Нет, черта с два, этому не бывать, если только эта женщина не стала настоящей потаскушкой! Ведь Анете спала с ним, а не с Викштремом, она любит его, а не этого старого брюхана... Но откуда ты знаешь, что она не спала с Викштремом? За старого Хольмана вышла из-за денег и, уж раз вкусив богатства... Нет, этого нельзя допустить! Такая возможность случается раз в жизни, и ее нельзя выпустить из рук! И о чем он раньше думал? Почему не ответил Анете телеграммой еще из Архангельска: жди, мол, скоро прибуду? Весь приход давно полон разговоров о нем и Лийзу. Ведь у Анете есть сердце, возьмет да и выкинет со злости и ревности такую штуку — выйдет за Викштрема! И какая чертовщина вышибла тогда разум из его головы, что он отнесся спустя рукава ко всему этому и даже в Ставангере еще не соображал точно, как поступить? Неужто в самом деле и посреди океана, где, кажется, голова мужчины должна быть особенно трезвой, чары Лийзу еще так сильно владели им?
Штурман Танель Ыйге, проходя мимо Сааремаа, тоже думал свою думу. Они вот там, за Весилоо, среди береговых извивов, его утята — Пауль и Хенно, Хилья и Айно, да еще маленький карапуз Виллю. Наверно, смотрят, вытянув шеи, всякий день на море, как и он с биноклем в руках смотрит сейчас на землю. Но на этот раз, возвратясь домой, отец не сможет рассказать вам ничего отрадного... капитанская фуражка теперь так далека от него, как никогда прежде. Тынис отметил в судовом журнале «Каугатомы», что матрос Яэн Панк исчез с корабля в его, штурмана, вахту. Теперь ему не помогут ни его незаурядные способности в математике, ни пятерки, с которыми он в свое время окончил мореходное училище.
Оказывается, чтобы человек не споткнулся, даже сердце должно оставаться в разумных, предусмотренных законом границах.
Но Танель не раскаивался в своем поступке. При входе в залив на «Каугатому» обрушился сильный северный шторм с градом. Борясь с волнами, штурман по крайней мере на два дня забыл обо всех невзгодах, ожидавших его на берегу.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Кто в Таллине живет, друзья, Тот слышал, уж конечно, Как трижды в день труба одна Орет бесчеловечно.
Сочинитель этих строк, какой-нибудь песнопевец из городских рабочих, имел, конечно, в виду высокую трубу фанерно-мебельной фабрики «Ланге и Цапман», которая своим басистым гудением каждое утро призывала его на работу, а вечером освобождала от фабричных забот, о чем он по дороге домой, в трактире «Нечаянная радость» за сороковкой, и сочинил первую строфу своей песни. На самом-то деле в начале нового века в Таллине басила уже не одна, а с десяток высоких фабричных труб, а если прибавить еще гудки приходящих и отчаливавших пароходов в порту и весь прочий городской шум и скрежет, то станет понятным, отчего так звенело в ушах у нашего друга, впервые приехавшего из деревни в Таллин на поиски работы. Даже бывалым плотникам с Сааремаа каждую весну, после зимней отлучки в деревню, этот рев фабричных труб казался новым — что же говорить о юном Йоосепе, сыне безмужней Анны, который только весной 1905 года впервые начал утаптывать своей увечной ногой булыжник таллинских мостовых и, навострив и глаза и уши, прихрамывая, спешил за лоонаским Лаэсом и Длинным Виллемом?
— А теперь чей?— спросил Йоосеп о низком протяжном реве, прорывавшемся через стрельчатые башни и хаос крыш вниз, в узкую и кривую, словно вырубленную меж каменными домами Старого города, улицу.
— Это «Двигатель» на Ласнамяэ,— ответил громогласный лоонаский Лаэс; с большим, доходившим ему почти до пят, мешком провизии он то и дело отставал от Длинного Виллема.
— А этот?— Йоосеп прислушался к громкому, резкому гудку, доносившемуся с противоположной стороны. Прежде чем Лаэс успел ответить, загудели разом несколько фабричных гудков и, в довершение всего, с оглушительным грохотом покатили мимо два ломовых извозчика. Окованные железом колеса подпрыгивали по булыжной мостовой, и если бы Лаэсу с его «иерихонской трубой» и посчастливилось перекрыть весь этот шум, он все равно не стал бы отвечать, так как и сам уже не мог толком разобраться в хаосе звуков и гудков. Тем более что на плечи тяжело давил мешок, в который домашние постарались запихать провизии на добрую половину летнего сезона, а ящик с инструментами оттягивал руку — словом, разговаривать было не очень весело.
У Длинного Виллема мешок с домашними припасами был не легче, чем у Лаэса: не станешь ведь тратить бесценный летний заработок на еду в городе; по крайней мере вяленую рыбу и солонину старались прихватить с собой из дому. К тому же у Виллема висел на груди второй мешок, поменьше,— для Прийду и Пеэтера. Но Биллем обладал медвежьей силой и благодаря своему огромному росту легко прокладывал себе и товарищам дорогу в потоке разноцветных и разнофасонных шляп и шапок, в большинстве едва достигавших его плеч. Для этого Виллему и не приходилось применять физическую силу. Господа франты, барыни и барышни, только завидев богатырского роста человека в деревенской сермяге, с мешками и ящиком инструментов, сами сторонились его, отступая на почтительное расстояние, чтобы какой-нибудь угол мешка с выпирающим бараньим окороком не задел ненароком светлого весеннего выутюженного манто или пышной шляпы и не испортил их безукоризненный вид.
Голоса фабричных гудков поредели и стихли, будто город неумолчным ревом опорожнил наконец свои огромные легкие. Йоосеп охотно остановился бы, чтобы оглядеться, но Биллем и Лаэс знай продвигались вперед да вперед, и ему, чтобы не отстать и не затеряться в чужом городе, пришлось поспешить со своим хлебным мешком в их кильватере. Эти кишевшие прохожими, велосипедистами и извозчиками улицы не похожи на знакомые питканинаские или рууснаские береговые тропинки, которыми он сам водил слепого Каарли. И, протискиваясь вперед в этом грохоте и суете, Йоосеп тревожился, душа его подчас готова была уйти в пятки. Не рано ли ему, шестнадцатилетнему хромому мальчишке, уже нынешним летом соваться
в город? Быть может, стоило послушаться материнского совета и остаться еще на год в батраках у папаши Пуумана?
Но теперь поздно было думать об этом. Часа полтора назад «Эмилия» доставила в Таллин около сотни каугатомасцев — мужчин и женщин, и едва корабль успел пришвартоваться, как они стали растекаться по городу большими и малыми группами. По просьбе песельника Каарли Лаэс взял Йоосепа под свою опеку, и теперь они втроем спешили на прошлогоднюю якорную стоянку Виллема и Лаэса, на чердак к старому Вельтману, на Щавелевую улицу, где-то на другом краю города, в Грязной слободе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Только бы не опоздать с Анете! Толстобрюхий Викштрем тоже вертится вокруг нее. Вдруг возьмут да обвенчаются, капиталы и фирмы тоже обвенчают — вот и выкуси тогда! Нет, черта с два, этому не бывать, если только эта женщина не стала настоящей потаскушкой! Ведь Анете спала с ним, а не с Викштремом, она любит его, а не этого старого брюхана... Но откуда ты знаешь, что она не спала с Викштремом? За старого Хольмана вышла из-за денег и, уж раз вкусив богатства... Нет, этого нельзя допустить! Такая возможность случается раз в жизни, и ее нельзя выпустить из рук! И о чем он раньше думал? Почему не ответил Анете телеграммой еще из Архангельска: жди, мол, скоро прибуду? Весь приход давно полон разговоров о нем и Лийзу. Ведь у Анете есть сердце, возьмет да и выкинет со злости и ревности такую штуку — выйдет за Викштрема! И какая чертовщина вышибла тогда разум из его головы, что он отнесся спустя рукава ко всему этому и даже в Ставангере еще не соображал точно, как поступить? Неужто в самом деле и посреди океана, где, кажется, голова мужчины должна быть особенно трезвой, чары Лийзу еще так сильно владели им?
Штурман Танель Ыйге, проходя мимо Сааремаа, тоже думал свою думу. Они вот там, за Весилоо, среди береговых извивов, его утята — Пауль и Хенно, Хилья и Айно, да еще маленький карапуз Виллю. Наверно, смотрят, вытянув шеи, всякий день на море, как и он с биноклем в руках смотрит сейчас на землю. Но на этот раз, возвратясь домой, отец не сможет рассказать вам ничего отрадного... капитанская фуражка теперь так далека от него, как никогда прежде. Тынис отметил в судовом журнале «Каугатомы», что матрос Яэн Панк исчез с корабля в его, штурмана, вахту. Теперь ему не помогут ни его незаурядные способности в математике, ни пятерки, с которыми он в свое время окончил мореходное училище.
Оказывается, чтобы человек не споткнулся, даже сердце должно оставаться в разумных, предусмотренных законом границах.
Но Танель не раскаивался в своем поступке. При входе в залив на «Каугатому» обрушился сильный северный шторм с градом. Борясь с волнами, штурман по крайней мере на два дня забыл обо всех невзгодах, ожидавших его на берегу.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Кто в Таллине живет, друзья, Тот слышал, уж конечно, Как трижды в день труба одна Орет бесчеловечно.
Сочинитель этих строк, какой-нибудь песнопевец из городских рабочих, имел, конечно, в виду высокую трубу фанерно-мебельной фабрики «Ланге и Цапман», которая своим басистым гудением каждое утро призывала его на работу, а вечером освобождала от фабричных забот, о чем он по дороге домой, в трактире «Нечаянная радость» за сороковкой, и сочинил первую строфу своей песни. На самом-то деле в начале нового века в Таллине басила уже не одна, а с десяток высоких фабричных труб, а если прибавить еще гудки приходящих и отчаливавших пароходов в порту и весь прочий городской шум и скрежет, то станет понятным, отчего так звенело в ушах у нашего друга, впервые приехавшего из деревни в Таллин на поиски работы. Даже бывалым плотникам с Сааремаа каждую весну, после зимней отлучки в деревню, этот рев фабричных труб казался новым — что же говорить о юном Йоосепе, сыне безмужней Анны, который только весной 1905 года впервые начал утаптывать своей увечной ногой булыжник таллинских мостовых и, навострив и глаза и уши, прихрамывая, спешил за лоонаским Лаэсом и Длинным Виллемом?
— А теперь чей?— спросил Йоосеп о низком протяжном реве, прорывавшемся через стрельчатые башни и хаос крыш вниз, в узкую и кривую, словно вырубленную меж каменными домами Старого города, улицу.
— Это «Двигатель» на Ласнамяэ,— ответил громогласный лоонаский Лаэс; с большим, доходившим ему почти до пят, мешком провизии он то и дело отставал от Длинного Виллема.
— А этот?— Йоосеп прислушался к громкому, резкому гудку, доносившемуся с противоположной стороны. Прежде чем Лаэс успел ответить, загудели разом несколько фабричных гудков и, в довершение всего, с оглушительным грохотом покатили мимо два ломовых извозчика. Окованные железом колеса подпрыгивали по булыжной мостовой, и если бы Лаэсу с его «иерихонской трубой» и посчастливилось перекрыть весь этот шум, он все равно не стал бы отвечать, так как и сам уже не мог толком разобраться в хаосе звуков и гудков. Тем более что на плечи тяжело давил мешок, в который домашние постарались запихать провизии на добрую половину летнего сезона, а ящик с инструментами оттягивал руку — словом, разговаривать было не очень весело.
У Длинного Виллема мешок с домашними припасами был не легче, чем у Лаэса: не станешь ведь тратить бесценный летний заработок на еду в городе; по крайней мере вяленую рыбу и солонину старались прихватить с собой из дому. К тому же у Виллема висел на груди второй мешок, поменьше,— для Прийду и Пеэтера. Но Биллем обладал медвежьей силой и благодаря своему огромному росту легко прокладывал себе и товарищам дорогу в потоке разноцветных и разнофасонных шляп и шапок, в большинстве едва достигавших его плеч. Для этого Виллему и не приходилось применять физическую силу. Господа франты, барыни и барышни, только завидев богатырского роста человека в деревенской сермяге, с мешками и ящиком инструментов, сами сторонились его, отступая на почтительное расстояние, чтобы какой-нибудь угол мешка с выпирающим бараньим окороком не задел ненароком светлого весеннего выутюженного манто или пышной шляпы и не испортил их безукоризненный вид.
Голоса фабричных гудков поредели и стихли, будто город неумолчным ревом опорожнил наконец свои огромные легкие. Йоосеп охотно остановился бы, чтобы оглядеться, но Биллем и Лаэс знай продвигались вперед да вперед, и ему, чтобы не отстать и не затеряться в чужом городе, пришлось поспешить со своим хлебным мешком в их кильватере. Эти кишевшие прохожими, велосипедистами и извозчиками улицы не похожи на знакомые питканинаские или рууснаские береговые тропинки, которыми он сам водил слепого Каарли. И, протискиваясь вперед в этом грохоте и суете, Йоосеп тревожился, душа его подчас готова была уйти в пятки. Не рано ли ему, шестнадцатилетнему хромому мальчишке, уже нынешним летом соваться
в город? Быть может, стоило послушаться материнского совета и остаться еще на год в батраках у папаши Пуумана?
Но теперь поздно было думать об этом. Часа полтора назад «Эмилия» доставила в Таллин около сотни каугатомасцев — мужчин и женщин, и едва корабль успел пришвартоваться, как они стали растекаться по городу большими и малыми группами. По просьбе песельника Каарли Лаэс взял Йоосепа под свою опеку, и теперь они втроем спешили на прошлогоднюю якорную стоянку Виллема и Лаэса, на чердак к старому Вельтману, на Щавелевую улицу, где-то на другом краю города, в Грязной слободе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113