– Чтобы бой церковных часов будил тебя по ночам?
– И грачи кричали в вязах.
– Коробейники и лоточники подходили к дверям…
– И оттуда недалеко… Ах, только подумать, что там можно было бы жить!
– А как насчет запаха от ручьев, когда туда спускают отходы фабрики?
– О, я совсем не возражаю против этого! Я просто закрою окна и двери и подожду, пока все это не развеет ветер. – Нэн робко рассмеялась. – Ах, Мартин, – страстно сказала она. – Ты думаешь, что это возможно? Отец говорит, что когда-нибудь так и будет. Он говорит, что мы должны быть терпеливы и должны доверять ему, и когда-нибудь мы будем жить так, что даже и представить себе сейчас не можем.
– Да, но он никогда не говорит, когда это будет и каким образом. Но у тебя когда-нибудь должен быть приличный дом! У чардуэлльской церкви, если ты захочешь. Если этого не сделает отец, то это сделаю я сам.
– Как ты это сделаешь?
– Я не знаю. Я думаю, что в этом я похож на отца. Но как-нибудь я этого добьюсь, могу поклясться на Библии, если ты хочешь.
Мартин и его сестра были очень близки; им всегда было о чем поговорить и они всегда были согласны друг с другом; они черпали утешение друг в друге, и это скрашивало их жизнь. Хотя Мартин был на два года моложе Нэн, он чувствовал себя покровительственно по отношению к ней, потому что его жизнь не была такой однообразной и скучной. Он понимал, что по сравнению с ней ему повезло, потому что, работая, ему приходилось бывать в разных местах, в городках, расположенных в долине, или в окрестных деревнях. Единственным развлечением Нэн была прогулка по пятницам в Чардуэлл за продуктами. Не считая этого, она редко покидала каменоломню, и когда ее отец и брат отсутствовали, она не видела ни единой живой души с раннего утра, когда они уходили на работу, и до позднего вечера, когда они возвращались, а в летние месяцы они, как правило, возвращались около десяти часов вечера. И нет ничего удивительного в том, что она с таким восторгом слушала все, что они могли ей рассказать, но поскольку Руфус не терпел пустой болтовни, то на долю Мартина выпадало рассказывать ей все, что они видели днем.
Но этим теплым летним вечером Руфус, вернувшись из Ньютон-Рейлз, сам был расположен поговорить, поскольку он был доволен сделкой, которую заключил с Джоном Тэррэнтом.
– Это может помочь твоему брату, – сказал он. – Он умный мальчик, такого не каждый день встретишь, но ему нужен шанс, чтобы занять в этом мире подобающее место. Это было мудро с моей стороны заговорить об этом таким образом, и мистер Тэррэнт понял все с полуслова.
Мартин ничего не говорил, но Нэн видела, что у него есть сомнения насчет этого; позже, когда они остались одни, она спросила его:
– Ты не хочешь ходить в Рейлз учиться?
– Нет, не хочу.
– Но ты ведь часто повторял, что хотел бы ходить в школу.
– В школу – да, – сказал Мартин, – но не к ним, не в Рейлз.
– Но ведь тебе же нравилась эта семья, правда? Ты всегда говорил, что нравилась.
– Да, может оно и так. Но после того, как отец сказал мне сегодня, что мистер Тэррэнт не заплатит нам еще месяца три, а то и больше, я уже не уверен в этом. Почему эти люди заставляют нас так много работать, а потом еще требуют, чтобы мы ждали наших же денег?
– Я не знаю. Но всегда было так. Отец повторял это много раз.
– Это несправедливо. Мы и так живем в доме, который годится разве что для свиней.
– О, Мартин, не говори так! Тебе выпадает такое счастье. Если бы это случилось со мной, я была бы на седьмом небе.
– Да. – Он молча посмотрел на нее, тронутый тем, что его сестра, даже слегка завидуя ему, все равно так рада за него. – Жаль, что ты не можешь пойти туда вместо меня.
– Все, что ты узнаешь в Рейлз, – продолжала Нэн, – ты сможешь рассказать мне.
– Да. Я об этом как-то не подумал.
– Какие они, дети мистера Тэррэнта? Они разговаривали с папой или с тобой?
– Мисс Кэтрин разговаривала с нами несколько раз о работе, которую мы делали, и мистер Хью тоже. Но еще одна, ее зовут мисс Джинни, никогда не разговаривала с нами. Она лишь проходила мимо с высоко поднятым носом.
– А дом? Он хорош?
– Он не просто хорош, он великолепен. И потом в нем есть еще что-то такое… Это трудно объяснить словами… Какое-то особенное чувство.
– Ощущение счастья?
– Да, правильно. А как ты догадалась?
– Потому что, когда ты рассказывал о нем, мне передавалось это ощущение. Покоя и счастья. Света и простора летом, тепла и уюта зимой. Ощущение безопасности и доверия… Ты чувствуешь то же самое?
– Да. И я не знаю, отчего это происходит. Я нигде больше не чувствовал себя так, как там. Я даже ни разу не был внутри дома – только на кухне. Но я каким-то образом знаю каждую комнату… Не знаю, почему. Я не могу понять этого.
– Тогда тебе должны понравиться занятия там. Ведь правда?
– Но интересно, к чему это может привести? И что из этого выйдет в конце концов? Этого я не могу себе представить – что у папы на уме.
– Я уверена, что уж куда-нибудь тебя это приведет.
– Да, но куда?
– Для начала, прочь из этой хижины, я надеюсь.
– О, если бы это было так… – Его глаза блеснули. – Если это поможет нам выбраться отсюда… если у нас будет лучшая жизнь… тогда я, наверно, должен туда ходить и постараться извлечь из этих занятий как можно больше.
Он вышел из хижины и прошел через каменоломню туда, где его отец уже работал, обтесывая большую сырую глыбу камня. Мартин взял свой топор и начал обрабатывать следующую глыбу, откалывая от нее все лишнее, пока одна из ее сторон не стала ровной. Эта была простая механическая работа, его ум был свободен, и он мог помечтать, и, поскольку Нэн вселила в него оптимизм, его мысли были уже не такими мрачными.
* * *
В понедельник незадолго до половины девятого Мартин прибыл в Ньютон-Рейлз. Он пришел на несколько минут раньше, надеясь застать Кэтрин одну перед уроками.
– Мисс Кэтрин сейчас занята, – сказала горничная и провела его наверх в классную комнату. – Она придет, как только сможет.
Так что Мартин, войдя в комнату, застал близнецов сидящими за столом у окна и разговаривающими по-французски; перед ними лежала карта Франции. Они замолчали, когда он вошел, но Джинни, оглядев его с головы до ног, сделала какое-то замечание на французском языке, о смысле которого нетрудно было догадаться. Он был одет в свой лучший воскресный костюм из коричневой саржи, который был ему слишком мал, и новые ботинки, которые были ему велики; он стоял в проеме двери, мешая горничной закрыть ее. Он внезапно увидел себя их глазами: неуклюжая фигура, невеселая и грубая, у которой из рукавов пиджака слишком сильно вылезали запястья. Он снял шляпу, и его густые каштановые волосы, хотя Нэн и привела их в порядок, упали ему на брови.
– Заходи, Мартин, – сказал Хью. – Повесь свою шляпу на крючок и садись рядом с нами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98