Толпа раскачивала фургон, крики сшибались в воздухе, из толчеи вопили дети, руки вцеплялись в упаковки, и неистовство стало настолько опасным, что человеку с мегафоном пришлось объявить:
— БЕЗ ПАНИКИ. У НАС ДОСТАТОЧНО БЕСПЛАТНОГО МОЛОКА ДЛЯ ВСЕЙ СТРАНЫ.
Его призыв только усугубил положение: люди поднимали миски, наполняли их, разбегались по домам и возвращались с удвоенным азартом. Вскоре устрашающий прилив мисок и корзин, лязгающих кастрюль и враждебных голосов буквально обрушился на фургон. От испуга лендлорд выглядел болезненно. Его прошиб пот, и он изо всех сил пытался удержать свое агбада, но оно попало в распростертые страждущие руки всех борющихся голодных людей. Чем сильнее он пытался его снять, тем больше оно запутывалось в чужих руках. Получилось так, что сама его одежда стала одним из знаков обещаний партии, бесплатным подарком для всех. По другую сторону фургона я увидел, как Мадам Кото вступила в переговоры с мужчиной с мегафоном и показывала рукой в направлении своего бара. Вокруг нее теснилась толпа. Женские косынки были порваны, рубашки разодраны, везде рассыпано молоко, оно было на лицах детей и женщин. С лицами, припудренными молоком вперемежку с потом, они были похожи на голодных духов. Толпа напирала, голоса нарастали, и водитель завел мотор фургона. Тогда страсть толпы обрушилась на саму машину, все закричали, и водитель забеспокоился; с лендлорда, наконец, содрали его агбада. Он пытался отнять его, в отчаянии цепляясь за рваные края и умоляя сжалиться. Но толпа, с ее суматошными хватательными движениями, загребая пакеты с молоком из-под ног громил, потащила с собой и агбада лендлорда. Он упрямо в него вцепился, и толпа стащила с фургона самого лендлорда вслед за его одеянием, он упал вниз головой и над толпой в воздухе беспомощно дрыгалась его нога. Один из громил прекратил раздачу молока и схватил эту ногу, пытаясь втащить лендлорда обратно, но проиграл свою битву с неуправляемыми движениями толпы, и лендлорд исчез в столпотворении людских тел. Его агбада передавалось над толпой из рук в руки, и вскоре так много рук схватило это кружевное одеяние, что агбада прямо в воздухе разорвалось на несколько частей, и лоскуты его голубой ткани летали тут и там, как перья ощипанного попугая.
Когда лендлорд возник снова, его спутанные волосы были в грязи, кто-то просыпал на него молоко — он выглядел как травестийная пародия на Эгангана*, и когда он попытался забраться обратно в фургон, его соратники по партии не пустили его, потому что просто не узнали. Он возмущенно кричал, и охранники, отложив свои занятия, вытолкали его взашей, швырнули на землю и оставили лежать на порядочном расстоянии от фургона. Пришел отважный фотограф с камерой и сделал снимки с жалкого лендлорда и беснующейся толпы. Лендлорд в ярости поднялся, пригрозил кулаком, выругался на партию и, весь в грязи и молочном порошке, в порванной одежде, в мятых брюках, стремительно зашагал прочь, одинокая фигура никчемного бунта.
* Эганган — мифическая фигура, олицетворяющая духов предков; то же ежегодный праздник духов предков в Нигерии.
Фотограф продолжал снимать. Мужчина, прекратив отмерять молоко, позировал ему с фургона, скалясь зафиксированной улыбкой, в то время как толпа все напирала. Я видел троих могучих мужчин, вдруг схвативших три упаковки молока с фургона; они побежали по улице, а их стали преследовать партийные громилы. От давки пострадало много детей. Мужчина упал в обморок. Кричали женщины. Одной из них подбили глаз. Кто-то, получив локтем в зубы, плевался кровью. Фотограф сделал снимок женщины с подбитым глазом и с корзиной молока на голове. Я видел, как мужчина с глубокими кровоточащими порезами на лице спасался бегством от передового отряда толпы, гнавшейся за ним. Окна фургона были разбиты во время рукопашной. Кровь на земле смешалась с молоком. Я услышал, как закричала Мама. Я начал пробивать себе путь по направлению к ее крику. Я видел, как Мадам Кото покидала поле всеобщего переполоха, не уронив достоинства, ее ожерелье сверкало на солнце. Я искал Маму в этом столпотворении, в жарких парах пота и волнах голодной злобы волнующегося многолюдья. Локтем мне заехали в голову, и чей-то кулак, разбил мне нос в кровь. Я двинулся назад, продираясь через острые локти и яростные ноги. Фургон внезапно начал движение. Он сбил мужчину и потащил за собой множество цепляющихся тел. Толпа шла за фургоном, напоминая священное шествие. Громилы в фургоне, положившись на диверсионную тактику, разорвали спрятанный пакет и стали швырять в воздух пенни и разную серебряную мелочь. Монеты сыпались нам на головы, мы ловили их лицами, были ослеплены их блеском и бросились их подбирать, забыв о молоке, в то время как фургон отчаливал, треща своими воззваниями и обещаниями партии, называя следующее место, где произойдет новый грандиозный публичный спектакль. Дети побежали за фургоном, но большинство, захваченное водоворотом новой лихорадки, продолжало искать монеты.
Фотограф преследовал фургон, постоянно делая снимки с громил, демонстрирующих свои мускулы, а в это время над нами в воздухе плавали партийные листовки, содержавшие слова, которые мы так и не сможем прочесть. И когда фургон исчез с нашей улицы, а усиленный голос затерялся в глубинах закоулков района, мы стали медленно оправляться от возбуждения. Дорога была усыпана молоком и усеяна листовками партии. Дети искали в пыли монеты. Из группы женщин вышла Мама — лицо в кровоподтеках, в волосах белый порошок, блузка порвана.
— Я не буду голосовать за них, — сказала женщина с подбитым глазом.
Мама, увидев меня, пошла ко мне и, найдя новый повод для недовольства, крикнула:
— Быстро марш в кровать!
Я побежал по улице. Все раскачивалось. Листовка партии прилипла к моей ноге. Порошок забил мне ноздри. В ушах рос жар. Головная боль стучала между глаз. Я лег на обочине дороги у домов, слушая голоса, сравнивавшие свои впечатления, спорящие о политике. Когда я увидел, как Мама переходит дорогу, я поспешил домой. Мама внесла корзину бесплатного молока, и в ее уставшем взгляде читался триумф. Она поставила корзину на комод, как особую драгоценность. Затем она пошла мыться.
Соседи толпились в проходе и вели без устали долгие дискуссии о том, какая из двух партий лучше, у кого больше денег, какая станет другом бедных, у какой лучшие обещания, и все в этом духе, пока ночь не спустилась на землю, окончательно завершая спектакль прошедшего дня.
Было уже темно, когда вернулся Папа. Он был трезвым и усталым. Он выглядел жалко, двигался вяло, лицо его было опущено, как будто каждую минуту он мог расплакаться. Он жаловался на голову, на спину, на ноги. Он ворчал о громилах, которые доставили ему неприятности в гараже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
— БЕЗ ПАНИКИ. У НАС ДОСТАТОЧНО БЕСПЛАТНОГО МОЛОКА ДЛЯ ВСЕЙ СТРАНЫ.
Его призыв только усугубил положение: люди поднимали миски, наполняли их, разбегались по домам и возвращались с удвоенным азартом. Вскоре устрашающий прилив мисок и корзин, лязгающих кастрюль и враждебных голосов буквально обрушился на фургон. От испуга лендлорд выглядел болезненно. Его прошиб пот, и он изо всех сил пытался удержать свое агбада, но оно попало в распростертые страждущие руки всех борющихся голодных людей. Чем сильнее он пытался его снять, тем больше оно запутывалось в чужих руках. Получилось так, что сама его одежда стала одним из знаков обещаний партии, бесплатным подарком для всех. По другую сторону фургона я увидел, как Мадам Кото вступила в переговоры с мужчиной с мегафоном и показывала рукой в направлении своего бара. Вокруг нее теснилась толпа. Женские косынки были порваны, рубашки разодраны, везде рассыпано молоко, оно было на лицах детей и женщин. С лицами, припудренными молоком вперемежку с потом, они были похожи на голодных духов. Толпа напирала, голоса нарастали, и водитель завел мотор фургона. Тогда страсть толпы обрушилась на саму машину, все закричали, и водитель забеспокоился; с лендлорда, наконец, содрали его агбада. Он пытался отнять его, в отчаянии цепляясь за рваные края и умоляя сжалиться. Но толпа, с ее суматошными хватательными движениями, загребая пакеты с молоком из-под ног громил, потащила с собой и агбада лендлорда. Он упрямо в него вцепился, и толпа стащила с фургона самого лендлорда вслед за его одеянием, он упал вниз головой и над толпой в воздухе беспомощно дрыгалась его нога. Один из громил прекратил раздачу молока и схватил эту ногу, пытаясь втащить лендлорда обратно, но проиграл свою битву с неуправляемыми движениями толпы, и лендлорд исчез в столпотворении людских тел. Его агбада передавалось над толпой из рук в руки, и вскоре так много рук схватило это кружевное одеяние, что агбада прямо в воздухе разорвалось на несколько частей, и лоскуты его голубой ткани летали тут и там, как перья ощипанного попугая.
Когда лендлорд возник снова, его спутанные волосы были в грязи, кто-то просыпал на него молоко — он выглядел как травестийная пародия на Эгангана*, и когда он попытался забраться обратно в фургон, его соратники по партии не пустили его, потому что просто не узнали. Он возмущенно кричал, и охранники, отложив свои занятия, вытолкали его взашей, швырнули на землю и оставили лежать на порядочном расстоянии от фургона. Пришел отважный фотограф с камерой и сделал снимки с жалкого лендлорда и беснующейся толпы. Лендлорд в ярости поднялся, пригрозил кулаком, выругался на партию и, весь в грязи и молочном порошке, в порванной одежде, в мятых брюках, стремительно зашагал прочь, одинокая фигура никчемного бунта.
* Эганган — мифическая фигура, олицетворяющая духов предков; то же ежегодный праздник духов предков в Нигерии.
Фотограф продолжал снимать. Мужчина, прекратив отмерять молоко, позировал ему с фургона, скалясь зафиксированной улыбкой, в то время как толпа все напирала. Я видел троих могучих мужчин, вдруг схвативших три упаковки молока с фургона; они побежали по улице, а их стали преследовать партийные громилы. От давки пострадало много детей. Мужчина упал в обморок. Кричали женщины. Одной из них подбили глаз. Кто-то, получив локтем в зубы, плевался кровью. Фотограф сделал снимок женщины с подбитым глазом и с корзиной молока на голове. Я видел, как мужчина с глубокими кровоточащими порезами на лице спасался бегством от передового отряда толпы, гнавшейся за ним. Окна фургона были разбиты во время рукопашной. Кровь на земле смешалась с молоком. Я услышал, как закричала Мама. Я начал пробивать себе путь по направлению к ее крику. Я видел, как Мадам Кото покидала поле всеобщего переполоха, не уронив достоинства, ее ожерелье сверкало на солнце. Я искал Маму в этом столпотворении, в жарких парах пота и волнах голодной злобы волнующегося многолюдья. Локтем мне заехали в голову, и чей-то кулак, разбил мне нос в кровь. Я двинулся назад, продираясь через острые локти и яростные ноги. Фургон внезапно начал движение. Он сбил мужчину и потащил за собой множество цепляющихся тел. Толпа шла за фургоном, напоминая священное шествие. Громилы в фургоне, положившись на диверсионную тактику, разорвали спрятанный пакет и стали швырять в воздух пенни и разную серебряную мелочь. Монеты сыпались нам на головы, мы ловили их лицами, были ослеплены их блеском и бросились их подбирать, забыв о молоке, в то время как фургон отчаливал, треща своими воззваниями и обещаниями партии, называя следующее место, где произойдет новый грандиозный публичный спектакль. Дети побежали за фургоном, но большинство, захваченное водоворотом новой лихорадки, продолжало искать монеты.
Фотограф преследовал фургон, постоянно делая снимки с громил, демонстрирующих свои мускулы, а в это время над нами в воздухе плавали партийные листовки, содержавшие слова, которые мы так и не сможем прочесть. И когда фургон исчез с нашей улицы, а усиленный голос затерялся в глубинах закоулков района, мы стали медленно оправляться от возбуждения. Дорога была усыпана молоком и усеяна листовками партии. Дети искали в пыли монеты. Из группы женщин вышла Мама — лицо в кровоподтеках, в волосах белый порошок, блузка порвана.
— Я не буду голосовать за них, — сказала женщина с подбитым глазом.
Мама, увидев меня, пошла ко мне и, найдя новый повод для недовольства, крикнула:
— Быстро марш в кровать!
Я побежал по улице. Все раскачивалось. Листовка партии прилипла к моей ноге. Порошок забил мне ноздри. В ушах рос жар. Головная боль стучала между глаз. Я лег на обочине дороги у домов, слушая голоса, сравнивавшие свои впечатления, спорящие о политике. Когда я увидел, как Мама переходит дорогу, я поспешил домой. Мама внесла корзину бесплатного молока, и в ее уставшем взгляде читался триумф. Она поставила корзину на комод, как особую драгоценность. Затем она пошла мыться.
Соседи толпились в проходе и вели без устали долгие дискуссии о том, какая из двух партий лучше, у кого больше денег, какая станет другом бедных, у какой лучшие обещания, и все в этом духе, пока ночь не спустилась на землю, окончательно завершая спектакль прошедшего дня.
Было уже темно, когда вернулся Папа. Он был трезвым и усталым. Он выглядел жалко, двигался вяло, лицо его было опущено, как будто каждую минуту он мог расплакаться. Он жаловался на голову, на спину, на ноги. Он ворчал о громилах, которые доставили ему неприятности в гараже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145