— Слава Богу, уехали. Старушки все перепутали, давай сюда колбасу. Это они мне передали!
Женек начал морщить носик и, наверно, ужасно жалел, что пришел к нам за информацией. Он ушел таким же недоуменным, каким появился, с единственной разницей, что котелка колбасы уменьшилась ровно наполовину.
Мы расправились с чертовски вкусной яичницей и бросились с Витюшкой на заделку.
Администратор я или нет? На этот вопрос я должен, был ответить себе ровно через полчаса, как только несчастные дети уткнутся в буквари. Пока они едят манную кашу и запивают ее обезжиренным молоком, а у их родителей еще не повытягивались носы, чтобы с криком: «Ни-и черта себе!» отдать рубль на невероятное зрелище. — Ну, Евгешка, давай! — рванул я дверь, едва только прозвенел звонок на урок. — Завуч где находится? — спросил я первого попавшегося двоечника.
В том, что он был двоечником, я даже не сомневался, он был копейка в копейку моим отражением в юности, такой же наглец и негодяй.
— Пошел ты… — бросил он мне через плечо и тут же схлопотал от меня могучий пинок.
— На втором этаже, семнадцатый кабинет, если хочешь, могу проводить! Ты чего куришь?
— Пошел ты, — небрежно посмотрел я на него и побежал к завучу.
В кабинете № 17 страдала женщина с белоснежными роскошными плечами.
Безумная жажда по интеллектуальному другу не просто читалась в ее глазах, каждое слово было наполнено таинством и ожиданием.
— Вы артист? — засветились ее голубоватые с поволокой глаза. — Скажите, вы верите в чистую любовь?
— Платон, — прошептал я, — не мой дедушка. Не знаю. Урок давно начался, а я еще не приступал к заделке.
— Сцена, — мечтательно произнесла женщина. — Я ведь тоже была совсем молодой, — смотрела она в окно своими голубоватыми глазами на молодую конопатую осень. — Как я мечтала о сцене…
Я не понимал, откуда столько откровений, но почему-то вспомнились слова Левшина: «Если уж это чудовище Петя встал на довольствие, то о чем думаешь ты?»
Женщина лет тридцати пяти сидела в вязаном пурпурном платье с открытыми плечами и поигрывала носком вишневой туфельки. Она была вся там, на задворках своей молодости, и в больших искрящихся глазах было непонимание: когда же все пролетело и неужели ничего не вернешь… Она забыла обо мне и лишь теребила выбившийся белокурый локон.
— Простите, — вторгся я в прошлое и оборвал паутину воспоминаний. — Мне бы очень хотелось пригласить вашу школу на спектакль, конечно, в первую очередь вас…
Завуч вспыхнула, румянец разлился по ее бледным матовым щекам, рука метнулась в сумочку за платочком.
Я рассказал ей о нашем удивительном театре, который еще сам в глаза не видел.
Она слушала с широко раскрытыми глазами, но когда я добрался до Женька, женщина опять схватилась за платочек и прошептала:
— Какой ужас. Бедненькие лилипутики…
И вдруг, прижав руки к лицу, заплакала.
— И они на всю жизнь такими останутся? — простонала она.
Я никак не ожидал такого вопроса. Женщина плакала, а от моего хорошего настроения не осталось и следа.
— Неужели ничего нельзя сделать? — чуть подалась она ко мне.
— Медицина бессильна, — вздохнул я, втягивая горьковатый запах ее духов.
До безумия захотелось сделать что-нибудь приятное этой женщине.
— Бессильна… — прошептала в отчаянии завуч, медленно отстраняясь от меня. — Какая жестокость…
Она давила мою веру в себя как в администратора, и я живо представил Витюшку, который сейчас бегает по школам, наводя ужас на преподавателей и учеников своим хорошим настроением, начисто срывая уроки… Единственное, что успел сделать я, — это расстроить завуча, будто был виноват во всех несчастьях лилипутов.
Женщина в пурпурном вязаном платье взглянула на меня с отвращением.
— И вы ходите по школам и рекламируете несчастье? — воскликнула она гневным голосом. — Как вам не
стыдно?! Разве дети могут увидеть в них артистов?
«Неужели я такой болван? Да, она права, но почему я снова должен остаться без работы? Разве от меня что-нибудь зависит?»
Мысли цеплялись одна за другую, и тогда я прошептал: — Я вас люблю.
Но она этого не слышала. Женщина смотрела через, поволоку голубоватыми глазами на рыжую юность осени. Она страдала.
— У меня отличное настроение! — каркнул я, выскочив из школы.
Захотелось спрятать куда-нибудь свою бестолковую головенку — и ничего не слышать, и ничего не видеть, и ничего…
«Прыг — и полетел! — вспомнил я восхищенную физиономию Левшина. — Как у него все просто… прыг… прыг — и раскидал билеты, а здесь…»
Неожиданно передо мной выросла школа № 1.
— Так! — прорычал я. — Сейчас разорву эту школу! Ну, сейчас я устрою!
Невысокую, пухленькую, с восторженными черными глазками завуча-организатора я нашел на втором этаже.
— Неужели из самой Куралесинской филармонии! — тут же вскочила она, когда я представился. — Меня зовут Мила Африкановна. Давно, давно у нас никто не был!
Начало было многообещающим. Кажется, здесь я не пролечу.
— Ах! — захлопала она в ладоши, как маленькая девочка. — Лилипутики! Как интересно! Мы обязательно пойдем смотреть. Так, давайте тысячу билетов!
Я чуть не грохнулся от неожиданности на пол.
— Мы всей школой пойдем! — затараторила Мила Африкановна. — Ваш удивительный «Мойдодыр» будет интересен даже для старших классов! Подумать только, увидеть «черный кабинет» самого Станиславского! Какой же он все-таки талант! Нет больше таких людей… А сколько он мог сделать еще таких кабинетов! Не научились, не научились мы беречь таланты, не научились… — полезла она в сумочку за платочком.
Не хватало, чтобы и эта завуч разревелась. Что-то не получается у меня веселой заделки, как у Витюшки, будто я не администратор, а председатель похоронной службы.
— Знаете, мне бы хотелось самому рассказать о нашем удивительном театре детям и вам облегчить работу. Поэтому, с вашего разрешения, я пройдусь по классам, сделаю маленькое объявление и отдам билеты классным руководителям. Скажите, шестнадцатое сентября вас устроит?
— Да, конечно!
«Ну, Евгешка, давай!» — подбодрил я сам себя, когда мы остановились возле класса, на двери которого висела табличка 1 «А».
Завуч поздоровалась с пожилой преподавательницей и усадила на место вскочившие белые бантики и растрепанные чубчики.
— Дети, — строго сказала она. — Послушайте маленькое объявление. В классе повисла гробовая тишина. «Сейчас бы им рассказать что-нибудь страшное, — подумал я. — Чтоб поплакали вместе с завучем… У меня это лучше получается, чем насмешить.»
Дети сложили руки на партах и уставились в тревожном ожидании на дядю: что же умного он сейчас скажет.
— Здравствуйте, ребята, — сказал я и не услышал своего голоса. Первоклассники тут же вскочили. — Сидите, сидите!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Женек начал морщить носик и, наверно, ужасно жалел, что пришел к нам за информацией. Он ушел таким же недоуменным, каким появился, с единственной разницей, что котелка колбасы уменьшилась ровно наполовину.
Мы расправились с чертовски вкусной яичницей и бросились с Витюшкой на заделку.
Администратор я или нет? На этот вопрос я должен, был ответить себе ровно через полчаса, как только несчастные дети уткнутся в буквари. Пока они едят манную кашу и запивают ее обезжиренным молоком, а у их родителей еще не повытягивались носы, чтобы с криком: «Ни-и черта себе!» отдать рубль на невероятное зрелище. — Ну, Евгешка, давай! — рванул я дверь, едва только прозвенел звонок на урок. — Завуч где находится? — спросил я первого попавшегося двоечника.
В том, что он был двоечником, я даже не сомневался, он был копейка в копейку моим отражением в юности, такой же наглец и негодяй.
— Пошел ты… — бросил он мне через плечо и тут же схлопотал от меня могучий пинок.
— На втором этаже, семнадцатый кабинет, если хочешь, могу проводить! Ты чего куришь?
— Пошел ты, — небрежно посмотрел я на него и побежал к завучу.
В кабинете № 17 страдала женщина с белоснежными роскошными плечами.
Безумная жажда по интеллектуальному другу не просто читалась в ее глазах, каждое слово было наполнено таинством и ожиданием.
— Вы артист? — засветились ее голубоватые с поволокой глаза. — Скажите, вы верите в чистую любовь?
— Платон, — прошептал я, — не мой дедушка. Не знаю. Урок давно начался, а я еще не приступал к заделке.
— Сцена, — мечтательно произнесла женщина. — Я ведь тоже была совсем молодой, — смотрела она в окно своими голубоватыми глазами на молодую конопатую осень. — Как я мечтала о сцене…
Я не понимал, откуда столько откровений, но почему-то вспомнились слова Левшина: «Если уж это чудовище Петя встал на довольствие, то о чем думаешь ты?»
Женщина лет тридцати пяти сидела в вязаном пурпурном платье с открытыми плечами и поигрывала носком вишневой туфельки. Она была вся там, на задворках своей молодости, и в больших искрящихся глазах было непонимание: когда же все пролетело и неужели ничего не вернешь… Она забыла обо мне и лишь теребила выбившийся белокурый локон.
— Простите, — вторгся я в прошлое и оборвал паутину воспоминаний. — Мне бы очень хотелось пригласить вашу школу на спектакль, конечно, в первую очередь вас…
Завуч вспыхнула, румянец разлился по ее бледным матовым щекам, рука метнулась в сумочку за платочком.
Я рассказал ей о нашем удивительном театре, который еще сам в глаза не видел.
Она слушала с широко раскрытыми глазами, но когда я добрался до Женька, женщина опять схватилась за платочек и прошептала:
— Какой ужас. Бедненькие лилипутики…
И вдруг, прижав руки к лицу, заплакала.
— И они на всю жизнь такими останутся? — простонала она.
Я никак не ожидал такого вопроса. Женщина плакала, а от моего хорошего настроения не осталось и следа.
— Неужели ничего нельзя сделать? — чуть подалась она ко мне.
— Медицина бессильна, — вздохнул я, втягивая горьковатый запах ее духов.
До безумия захотелось сделать что-нибудь приятное этой женщине.
— Бессильна… — прошептала в отчаянии завуч, медленно отстраняясь от меня. — Какая жестокость…
Она давила мою веру в себя как в администратора, и я живо представил Витюшку, который сейчас бегает по школам, наводя ужас на преподавателей и учеников своим хорошим настроением, начисто срывая уроки… Единственное, что успел сделать я, — это расстроить завуча, будто был виноват во всех несчастьях лилипутов.
Женщина в пурпурном вязаном платье взглянула на меня с отвращением.
— И вы ходите по школам и рекламируете несчастье? — воскликнула она гневным голосом. — Как вам не
стыдно?! Разве дети могут увидеть в них артистов?
«Неужели я такой болван? Да, она права, но почему я снова должен остаться без работы? Разве от меня что-нибудь зависит?»
Мысли цеплялись одна за другую, и тогда я прошептал: — Я вас люблю.
Но она этого не слышала. Женщина смотрела через, поволоку голубоватыми глазами на рыжую юность осени. Она страдала.
— У меня отличное настроение! — каркнул я, выскочив из школы.
Захотелось спрятать куда-нибудь свою бестолковую головенку — и ничего не слышать, и ничего не видеть, и ничего…
«Прыг — и полетел! — вспомнил я восхищенную физиономию Левшина. — Как у него все просто… прыг… прыг — и раскидал билеты, а здесь…»
Неожиданно передо мной выросла школа № 1.
— Так! — прорычал я. — Сейчас разорву эту школу! Ну, сейчас я устрою!
Невысокую, пухленькую, с восторженными черными глазками завуча-организатора я нашел на втором этаже.
— Неужели из самой Куралесинской филармонии! — тут же вскочила она, когда я представился. — Меня зовут Мила Африкановна. Давно, давно у нас никто не был!
Начало было многообещающим. Кажется, здесь я не пролечу.
— Ах! — захлопала она в ладоши, как маленькая девочка. — Лилипутики! Как интересно! Мы обязательно пойдем смотреть. Так, давайте тысячу билетов!
Я чуть не грохнулся от неожиданности на пол.
— Мы всей школой пойдем! — затараторила Мила Африкановна. — Ваш удивительный «Мойдодыр» будет интересен даже для старших классов! Подумать только, увидеть «черный кабинет» самого Станиславского! Какой же он все-таки талант! Нет больше таких людей… А сколько он мог сделать еще таких кабинетов! Не научились, не научились мы беречь таланты, не научились… — полезла она в сумочку за платочком.
Не хватало, чтобы и эта завуч разревелась. Что-то не получается у меня веселой заделки, как у Витюшки, будто я не администратор, а председатель похоронной службы.
— Знаете, мне бы хотелось самому рассказать о нашем удивительном театре детям и вам облегчить работу. Поэтому, с вашего разрешения, я пройдусь по классам, сделаю маленькое объявление и отдам билеты классным руководителям. Скажите, шестнадцатое сентября вас устроит?
— Да, конечно!
«Ну, Евгешка, давай!» — подбодрил я сам себя, когда мы остановились возле класса, на двери которого висела табличка 1 «А».
Завуч поздоровалась с пожилой преподавательницей и усадила на место вскочившие белые бантики и растрепанные чубчики.
— Дети, — строго сказала она. — Послушайте маленькое объявление. В классе повисла гробовая тишина. «Сейчас бы им рассказать что-нибудь страшное, — подумал я. — Чтоб поплакали вместе с завучем… У меня это лучше получается, чем насмешить.»
Дети сложили руки на партах и уставились в тревожном ожидании на дядю: что же умного он сейчас скажет.
— Здравствуйте, ребята, — сказал я и не услышал своего голоса. Первоклассники тут же вскочили. — Сидите, сидите!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63