Основная пища медведей — морской зверь, значит, и он появляется на дрейфующем льду. Судя по скорости, с которой она от нас убегала, и габаритам, медведица явно не голодала. Следовательно, есть и нерпы…
— Наличие живых существ в центре полярного бассейна установлено, — поставил точку наш гидробиолог Пётр Петрович Ширшов.
Трудным был день 1 августа. Льдину несло то на север, то на северо-восток. Двадцать один километр в сутки! Если льдина не затормозит, не сбавит прыть, наши планы прожить на льдине минимум год полетят вверх тормашками…
Из Москвы пришло приветствие от Международного конгресса геологов. Приветствие с дальним прицелом: нас не столько хвалят, сколько говорят, чего же от нас ждут.
Радиосвязь наша была ступенчатой: с Диксона — на Рудольфа, оттуда — к нам. Полярные радиобури нарушили связь между Рудольфом и Диксоном. Мы знали, что для нас скопилось много телеграмм на Диксоне, и не могли получить их.
Зато была радость: по длинным волнам к нам ворвалась радиостанция имени Коминтерна. Пионеры прочитали стихотворение, попросили оставить им хоть одно белое пятно на карте. Каждый из нас в тот момент спутешествовал в своё детство.
3 августа я увидел лахтака — морского зайца. Ничего себе зайчик, туша пудов на двадцать. И снова, вместо того чтобы переживать радость нового открытия, подтверждающего жизнь в океане, я занялся охотой: мы с Петровичем спустили байдарку, пытались подстрелить нежданного гостя. Меня интересовали его мясо, жир. Петровича же, главным образом, содержимое желудка. Но лахтак пырнул, и больше мы его не видели. Зато заметили перевернувшуюся льдину, на ней было множество водорослей. Новое пополнение коллекций.
Пока солнце светило круглые сутки, в минуты отдыха мы читали. Пусть у меня учёная степень доктора географических наук — присуждалась-то она без защиты. От себя не убежишь: систематического образования я не получил. Приходилось навёрстывать упущенное всю жизнь.
После льдины, когда услышал ненароком: «Доктор — жестянки паял, мясо жарил», меня словно по щеке ударили.
Знал бы тот желчный человек, какую неоценимую услугу мне оказал! Знал бы, как нелегко самому постигать то, что ему преподаватели втолковывали! А ведь пришлось постигать, просто иного выхода не было.
Не мне судить, надо ли было нам, зимовщикам «СП-1», присуждать тогда учёные степени. Во всяком случае, где бы я впоследствии ни выступал — и в Академии наук, и оппонентом на защитах докторских и кандидатских диссертаций, — профаном себя не чувствовал. Помогли книги. Я не пропускал ни одной публикации — газетной или журнальной по своему, арктическому профилю, непременно участвовал в работе симпозиумов, конференций, выступал с докладами. Готовился я к докладам, наверное, раз в десять дольше, чем кто-либо другой. Спрос-то с меня особый: льдина принесла шумную славу. А слава — тяжёлая ноша. Она и раздавить может. Меня радовал Юрий Гагарин: слава его не испортила, остался таким же простым, обаятельным, скромным, интересным собеседником, каким был до полёта в космос. Слава заставила его быть гораздо требовательнее к себе, стремиться к новым высотам. А Андриян Николаев? Это же воплощение скромности…
Я тоже познал известность, знаю, как она приятна и как тяжела. Иногда у меня было ощущение, что я живу на витрине большого магазина, потому что нигде не мог избежать любопытных или оценивающих взглядов.
Обращаюсь снова к своему дневнику, запись помечена 12 августа:
«Арктика продолжает напоминать о себе, как бы опасаясь, что мы забудемся, предадимся благодушию, покою и развлечениям.
Чёртовой силы ветер, мокрый снег. Батометры по-прежнему в плену. Петрович рвёт и мечет: надо делать новые замеры, а тут ещё со старыми не все в порядке. Льдина осатанела: шестнадцать миль за сутки — и все на юг. Ширшов предсказывает:
— Будем мчаться ещё быстрее.
Эрнст опять привязан к рации: Леваневский вылетает через полюс на Аляску, просит у нас лётной погоды. Дали ему «добро». Лёг спать около пяти утра выжатый как мочалка — крутил лебёдку. Уснуть не мог: думал о Леваневском».
И теперь, спустя десятилетия, не могу забыть тех трагических дней. К гибели нельзя привыкнуть. Полёты Чкалова и Громова, прошедшие, что называется, без сучка, без задоринки, убаюкали многих.
Мы ловили сообщения:
— Сильные встречные ветры до ста километров в час.
— Стекла кабины самолёта покрыты изморозью.
— Летим над Северным полюсом. Достался он нам трудно. Ещё бы: облачность и лобовой ветер!
— Отказал правый крайний мотор, идём на трех, очень тяжело, сплошные облака.
Только получив последнее сообщение, мы осознали серьёзность ситуации: до материка ещё ой сколько! И уж если самолюбивый, всегда находивший выход из любого положения Леваневский признал, что им очень тяжело, представляю, как же там было. Больше сообщений не поступало. Эрнст просил кофе:
— Погуще!
Он сидел у рации, и на него страшно было смотреть, так он позеленел. Приказ из Москвы: Кренкелю следить за самолётом на аварийной волне, кто знает, может приледнились. Настроили аварийную радиостанцию. Кренкель не отходил от неё больше двух суток. Безрезультатно. Московское радио сообщило: Леваневский молчит.
Я вытащил Эрнста из радиорубки, предварительно попросив радистов острова Рудольфа подменить его хотя бы часа на два. Сердце брало в тиски: неужели погибли?!
Потом я сказал:
— Ну, Петрович, пойдём крутить «разлуку», — так, не знаю почему, прозвали мы ручную гидрологическую лебёдку.
14 августа нам сообщили, что на розыски Леваневского вылетели Водопьянов, Алексеев, Молоков. Из Москвы запросили, в каком состоянии наш аэродром. Исходили на лыжах всю льдину. Доложили: поверхность старой площадки испорчена. Но в пятидневный срок можем приготовить посадочные площадки размером пятьсот на семьсот метров. Покров крепкий, рекомендуем посадку на колёсах. Просим привезти десять ампул нормальной воды для анализа, химически чистого гипосульфита пятьсот граммов, керосиновые фитильные печки, три лампы в тридцать линий, фрукты, овощи и «Океанографию» Шокальского. Книга была очень нужна Петровичу.
Боялся я за Кренкеля, как бы он не сдал. Он не снимал наушников и слушал, слушал, не подаст ли голос самолёт Леваневского. Пришло сообщение правительственной комиссии. Она планирует: превратить нашу льдину в авиационную базу. Я снова обошёл льдину, она день ото дня хуже. Надо трезво смотреть на вещи: наших четырех пар рук недостаточно, чтобы соорудить не просто посадочные площадки, а хотя бы мало-мальски пригодный аэродром.
Петрович решил проверить двумя вертушками скорость течения воды и скорость дрейфа. Одну опускал на глубину в четыреста метров несколько раз — показалось ему, что она неисправна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
— Наличие живых существ в центре полярного бассейна установлено, — поставил точку наш гидробиолог Пётр Петрович Ширшов.
Трудным был день 1 августа. Льдину несло то на север, то на северо-восток. Двадцать один километр в сутки! Если льдина не затормозит, не сбавит прыть, наши планы прожить на льдине минимум год полетят вверх тормашками…
Из Москвы пришло приветствие от Международного конгресса геологов. Приветствие с дальним прицелом: нас не столько хвалят, сколько говорят, чего же от нас ждут.
Радиосвязь наша была ступенчатой: с Диксона — на Рудольфа, оттуда — к нам. Полярные радиобури нарушили связь между Рудольфом и Диксоном. Мы знали, что для нас скопилось много телеграмм на Диксоне, и не могли получить их.
Зато была радость: по длинным волнам к нам ворвалась радиостанция имени Коминтерна. Пионеры прочитали стихотворение, попросили оставить им хоть одно белое пятно на карте. Каждый из нас в тот момент спутешествовал в своё детство.
3 августа я увидел лахтака — морского зайца. Ничего себе зайчик, туша пудов на двадцать. И снова, вместо того чтобы переживать радость нового открытия, подтверждающего жизнь в океане, я занялся охотой: мы с Петровичем спустили байдарку, пытались подстрелить нежданного гостя. Меня интересовали его мясо, жир. Петровича же, главным образом, содержимое желудка. Но лахтак пырнул, и больше мы его не видели. Зато заметили перевернувшуюся льдину, на ней было множество водорослей. Новое пополнение коллекций.
Пока солнце светило круглые сутки, в минуты отдыха мы читали. Пусть у меня учёная степень доктора географических наук — присуждалась-то она без защиты. От себя не убежишь: систематического образования я не получил. Приходилось навёрстывать упущенное всю жизнь.
После льдины, когда услышал ненароком: «Доктор — жестянки паял, мясо жарил», меня словно по щеке ударили.
Знал бы тот желчный человек, какую неоценимую услугу мне оказал! Знал бы, как нелегко самому постигать то, что ему преподаватели втолковывали! А ведь пришлось постигать, просто иного выхода не было.
Не мне судить, надо ли было нам, зимовщикам «СП-1», присуждать тогда учёные степени. Во всяком случае, где бы я впоследствии ни выступал — и в Академии наук, и оппонентом на защитах докторских и кандидатских диссертаций, — профаном себя не чувствовал. Помогли книги. Я не пропускал ни одной публикации — газетной или журнальной по своему, арктическому профилю, непременно участвовал в работе симпозиумов, конференций, выступал с докладами. Готовился я к докладам, наверное, раз в десять дольше, чем кто-либо другой. Спрос-то с меня особый: льдина принесла шумную славу. А слава — тяжёлая ноша. Она и раздавить может. Меня радовал Юрий Гагарин: слава его не испортила, остался таким же простым, обаятельным, скромным, интересным собеседником, каким был до полёта в космос. Слава заставила его быть гораздо требовательнее к себе, стремиться к новым высотам. А Андриян Николаев? Это же воплощение скромности…
Я тоже познал известность, знаю, как она приятна и как тяжела. Иногда у меня было ощущение, что я живу на витрине большого магазина, потому что нигде не мог избежать любопытных или оценивающих взглядов.
Обращаюсь снова к своему дневнику, запись помечена 12 августа:
«Арктика продолжает напоминать о себе, как бы опасаясь, что мы забудемся, предадимся благодушию, покою и развлечениям.
Чёртовой силы ветер, мокрый снег. Батометры по-прежнему в плену. Петрович рвёт и мечет: надо делать новые замеры, а тут ещё со старыми не все в порядке. Льдина осатанела: шестнадцать миль за сутки — и все на юг. Ширшов предсказывает:
— Будем мчаться ещё быстрее.
Эрнст опять привязан к рации: Леваневский вылетает через полюс на Аляску, просит у нас лётной погоды. Дали ему «добро». Лёг спать около пяти утра выжатый как мочалка — крутил лебёдку. Уснуть не мог: думал о Леваневском».
И теперь, спустя десятилетия, не могу забыть тех трагических дней. К гибели нельзя привыкнуть. Полёты Чкалова и Громова, прошедшие, что называется, без сучка, без задоринки, убаюкали многих.
Мы ловили сообщения:
— Сильные встречные ветры до ста километров в час.
— Стекла кабины самолёта покрыты изморозью.
— Летим над Северным полюсом. Достался он нам трудно. Ещё бы: облачность и лобовой ветер!
— Отказал правый крайний мотор, идём на трех, очень тяжело, сплошные облака.
Только получив последнее сообщение, мы осознали серьёзность ситуации: до материка ещё ой сколько! И уж если самолюбивый, всегда находивший выход из любого положения Леваневский признал, что им очень тяжело, представляю, как же там было. Больше сообщений не поступало. Эрнст просил кофе:
— Погуще!
Он сидел у рации, и на него страшно было смотреть, так он позеленел. Приказ из Москвы: Кренкелю следить за самолётом на аварийной волне, кто знает, может приледнились. Настроили аварийную радиостанцию. Кренкель не отходил от неё больше двух суток. Безрезультатно. Московское радио сообщило: Леваневский молчит.
Я вытащил Эрнста из радиорубки, предварительно попросив радистов острова Рудольфа подменить его хотя бы часа на два. Сердце брало в тиски: неужели погибли?!
Потом я сказал:
— Ну, Петрович, пойдём крутить «разлуку», — так, не знаю почему, прозвали мы ручную гидрологическую лебёдку.
14 августа нам сообщили, что на розыски Леваневского вылетели Водопьянов, Алексеев, Молоков. Из Москвы запросили, в каком состоянии наш аэродром. Исходили на лыжах всю льдину. Доложили: поверхность старой площадки испорчена. Но в пятидневный срок можем приготовить посадочные площадки размером пятьсот на семьсот метров. Покров крепкий, рекомендуем посадку на колёсах. Просим привезти десять ампул нормальной воды для анализа, химически чистого гипосульфита пятьсот граммов, керосиновые фитильные печки, три лампы в тридцать линий, фрукты, овощи и «Океанографию» Шокальского. Книга была очень нужна Петровичу.
Боялся я за Кренкеля, как бы он не сдал. Он не снимал наушников и слушал, слушал, не подаст ли голос самолёт Леваневского. Пришло сообщение правительственной комиссии. Она планирует: превратить нашу льдину в авиационную базу. Я снова обошёл льдину, она день ото дня хуже. Надо трезво смотреть на вещи: наших четырех пар рук недостаточно, чтобы соорудить не просто посадочные площадки, а хотя бы мало-мальски пригодный аэродром.
Петрович решил проверить двумя вертушками скорость течения воды и скорость дрейфа. Одну опускал на глубину в четыреста метров несколько раз — показалось ему, что она неисправна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146