вот здесь нужно было бы не так, вот этот эпизод вообще убрать можно, а здесь совсем не тот ракурс. Только изменить уже ничего невозможно — наверное, именно эта мысль и является последней в жизни каждого человека, бездарного режиссера своей собственной судьбы.
Так бывает, она это знала, но только почему теперь, ведь умирать-то она пока не собирается. Собирается, наоборот, жить, жить теперь уж точно без оглядки, приняв чужие правила, нацепив бронированный панцирь, ведь сама же решила, что будет жить. Откуда вдруг эти картинки дурацкие?
…Мама, папа и Маша. С двумя большими бантами, которые топорщатся на голове, как розовые уши игрушечного слона. Любимой игрушки, которую подарил папа на прошлый день рождения. Мама, папа и Маша — все выше, выше. «Вон, смотри, дочка, — наш дом, видишь? А вон — Волга, видишь? А вон твой детский сад…» — «Как здорово, как высоко. Мы на небе, да?» — «Нет, — мама смеется, — мы на колесе обозрения!» Хрустящие шарики попкорна, оранжевый вкус фанты во рту. «Я самая счастливая!» Повисла, как на качелях, схватившись слева — за папину руку, справа — за мамину. «Руки оторвешь, Машка! Чертенок!»
…Папа и Маша. Все темнее за окном, уже не видно птиц, которых можно было рассматривать, и время от этого текло незаметно. «Когда же мама вернется?» — «Иди, мышонок, спать. Мама вернется скоро. Она просто на работе задержалась, у нее очень важные дела. Ты заснешь, а утром проснешься — и мама будет дома». Она заснула, проснулась утром, протопала с полузакрытыми глазами в родительскую спальню — там никого не было. «Проснулся, мой дружок», — услышала из-за спины, обернулась. «А где же мама?» — «Мама скоро придет. Давай-ка в школу собираться». — «А где же мама?» — «Мама скоро придет». — «А почему у тебя такие глаза?» — «Нормальные у меня глаза, что ты в самом деле. Собирайся, а то опоздаем».
…Мама и Маша. Большая чашка остывшего чая на столе, надкусанный пирожок с повидлом — как нежно-малиновая улыбка на сдобном и пухлом лице, только уголки губ почему-то смотрят вниз. «Мама, ты плачешь?» — «Послушай, дочка. Послушай, Машенька. Знаешь, такое бывает, когда взрослые люди больше не могут жить вместе. Не потому, что не хотят, а потому, что просто больше не могут». — «Как это?» — «Есть такое чувство — любовь. Это очень сильное чувство, сильнее всех других чувств на свете, если оно настоящее. Когда люди любят друг друга по-настоящему, они хотят быть вместе. Они не могут не быть вместе…» — «Мама, о чем ты? О чем ты говоришь?» — «Я люблю одного человека, Маша». — «Папу?..» — «Папу… Папу тоже люблю, но не так. Я по-настоящему люблю другого человека. Одного хорошего, очень хорошего человека, понимаешь, мышонок…» — «Я не мышонок! Прекрати называть меня мышонком, я человек!» Большая чашка остывшего чая на полу, коричневая лужица быстро разрастается в озеро, омывая белые в красный горошек островки-осколки.
…Папа и Маша. «Я останусь с тобой. Я не хочу жить с ними. С ней и с этим…» — «Прошу тебя, мышонок. Ей сейчас очень тяжело. Ей будет слишком тяжело без тебя. Ты ведь знаешь, она у нас слабая. А мы с тобой должны быть сильными». — «А ты?» — «Я справлюсь». — «А я? Как же я, папа?» — «И ты тоже. Ты маленький и сильный мышонок…» — «Прекрати! Прекрати называть меня мышонком!..»
…Маша. Одна. Тикают часы на стене. Вокруг — какие-то заморские птицы на шелковых обоях. Она внимательно рассматривает птиц. Не скрипнув, приоткрывается дверь. Глаза — чужие, незнакомая улыбка. «Ну что, Машенька, пойдем в парк? Покатаешься на каруселях, на колесе обозрения…» — «Мне, между прочим, одиннадцать лет. На кой черт мне ваше колесо обозрения, я же не маленькая!» — «Может, тогда в кино сходим все вместе?» — «Не хочу в кино». — «А куда ты хочешь?» — «Никуда не хочу, чего вы ко мне привязались?»
…Мама. В нежно-голубом платье, с блестящей заколкой, из последних сил сдерживающей буйство густых темно-каштановых волос. Со счастливой улыбкой на лице и огромным букетом темно-бордовых роз. Фотография, всего лишь фотография — может, и не было ничего этого? Только розы — вот же они, за спиной, стоят на столе в огромной хрустальной вазе… Только не оборачиваться и не видеть.
…Мама. Выронила из рук телефонную трубку: «Маша, Машенька…» — «Что случилось? Что случилось, ну что ты молчишь, как дура какая?!» — «Маша, Машенька…» Папа — в последний раз. Цветы… Нет, лучше не вспоминать.
…Мама и Маша. «Эх, Машка. Ну сколько можно, когда же ты привыкнешь, ведь три года уже прошло. Ты ведь совсем взрослая стала, должна уже кое-что понимать». — «Отстань, мам». Голос из-за спины: «Ну и о чем вы здесь секретничаете, дорогие мои женщины?» Мама, ласково улыбнувшись: «Сережа…» — «Ты уже сказала?» — «Да перестань, в другой раз». — «Что — в другой раз? Что ты должна была мне сказать? Говори сейчас!» — «Маша…» — «Мама!» — «Да что ты, Вера. Ну что здесь скрывать — она ведь все равно узнает. Еще несколько недель, и не скроешь уже…» Довольная улыбка на лице. «У тебя, Машка, скоро будет братик. Или сестричка». Розовый румянец на щеках — мама счастливая… «Придурки! Не может быть у меня больше никакого братика и никакой сестрички, у меня папа умер почти три года назад. Придурки, придурки вы все!» Слезы, слезы, нескончаемая ночь.
…Мама — в больнице, на сохранении. Вдвоем — в одной тюремной камере. Убежать бы поскорее, и черт с ним со всем, только бы не видеть его. Суббота. Тупая боль внизу живота — на уроке физики. Боль тягучая и непроходящая. Капли холодного пота на лбу. «Что с тобой, Сорокина?» Ох уж эти критические дни, почему она не родилась на свет мальчишкой? «Кажется, у меня температура. Я пойду домой, можно?» — «Иди, Сорокина, иди!» Открыла дверь ключами, увидела сразу на пороге женские туфли, подумала — мама, да только ведь у мамы не было таких туфель. Какие-то звуки в родительской спальне. Распахнула дверь… Сволочь, подонок, гадина. Убью, все равно убью. Швырнула с полки тяжелый бронзовый бюст Омара Хайяма. Хотела в голову, попала в окно. Разбилось стекло — вдребезги. Набросилась — как кошка. Кусалась, царапалась, кричала. Таблетки — крошечные, круглые. Двадцать шесть, двадцать семь… Вдруг — папа. «Ей будет слишком тяжело без тебя. Ты ведь знаешь, она у нас слабая. А мы с тобой должны быть сильными». Должны быть сильными… «Скорая помощь», больничная палата.
…Мама. Грустные глаза. Оконное стекло — целое, как будто и не было ничего, только куда же исчез этот бронзовый бюст? Да ладно, до него ли теперь, когда такое… «Ну не грусти ты так, мам. Ну, подумаешь, выкидыш. Успеешь еще, родишь, какие твои годы…» — «Эх, Машка. Почему ты такая жестокая…» — «Ну вот, я, оказывается, во всем виновата. Конечно, кто же еще… Господи, скорее бы мне вырасти совсем!» — «Совсем — это как?» — «А так. Вырасти, чтобы уехать от вас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Так бывает, она это знала, но только почему теперь, ведь умирать-то она пока не собирается. Собирается, наоборот, жить, жить теперь уж точно без оглядки, приняв чужие правила, нацепив бронированный панцирь, ведь сама же решила, что будет жить. Откуда вдруг эти картинки дурацкие?
…Мама, папа и Маша. С двумя большими бантами, которые топорщатся на голове, как розовые уши игрушечного слона. Любимой игрушки, которую подарил папа на прошлый день рождения. Мама, папа и Маша — все выше, выше. «Вон, смотри, дочка, — наш дом, видишь? А вон — Волга, видишь? А вон твой детский сад…» — «Как здорово, как высоко. Мы на небе, да?» — «Нет, — мама смеется, — мы на колесе обозрения!» Хрустящие шарики попкорна, оранжевый вкус фанты во рту. «Я самая счастливая!» Повисла, как на качелях, схватившись слева — за папину руку, справа — за мамину. «Руки оторвешь, Машка! Чертенок!»
…Папа и Маша. Все темнее за окном, уже не видно птиц, которых можно было рассматривать, и время от этого текло незаметно. «Когда же мама вернется?» — «Иди, мышонок, спать. Мама вернется скоро. Она просто на работе задержалась, у нее очень важные дела. Ты заснешь, а утром проснешься — и мама будет дома». Она заснула, проснулась утром, протопала с полузакрытыми глазами в родительскую спальню — там никого не было. «Проснулся, мой дружок», — услышала из-за спины, обернулась. «А где же мама?» — «Мама скоро придет. Давай-ка в школу собираться». — «А где же мама?» — «Мама скоро придет». — «А почему у тебя такие глаза?» — «Нормальные у меня глаза, что ты в самом деле. Собирайся, а то опоздаем».
…Мама и Маша. Большая чашка остывшего чая на столе, надкусанный пирожок с повидлом — как нежно-малиновая улыбка на сдобном и пухлом лице, только уголки губ почему-то смотрят вниз. «Мама, ты плачешь?» — «Послушай, дочка. Послушай, Машенька. Знаешь, такое бывает, когда взрослые люди больше не могут жить вместе. Не потому, что не хотят, а потому, что просто больше не могут». — «Как это?» — «Есть такое чувство — любовь. Это очень сильное чувство, сильнее всех других чувств на свете, если оно настоящее. Когда люди любят друг друга по-настоящему, они хотят быть вместе. Они не могут не быть вместе…» — «Мама, о чем ты? О чем ты говоришь?» — «Я люблю одного человека, Маша». — «Папу?..» — «Папу… Папу тоже люблю, но не так. Я по-настоящему люблю другого человека. Одного хорошего, очень хорошего человека, понимаешь, мышонок…» — «Я не мышонок! Прекрати называть меня мышонком, я человек!» Большая чашка остывшего чая на полу, коричневая лужица быстро разрастается в озеро, омывая белые в красный горошек островки-осколки.
…Папа и Маша. «Я останусь с тобой. Я не хочу жить с ними. С ней и с этим…» — «Прошу тебя, мышонок. Ей сейчас очень тяжело. Ей будет слишком тяжело без тебя. Ты ведь знаешь, она у нас слабая. А мы с тобой должны быть сильными». — «А ты?» — «Я справлюсь». — «А я? Как же я, папа?» — «И ты тоже. Ты маленький и сильный мышонок…» — «Прекрати! Прекрати называть меня мышонком!..»
…Маша. Одна. Тикают часы на стене. Вокруг — какие-то заморские птицы на шелковых обоях. Она внимательно рассматривает птиц. Не скрипнув, приоткрывается дверь. Глаза — чужие, незнакомая улыбка. «Ну что, Машенька, пойдем в парк? Покатаешься на каруселях, на колесе обозрения…» — «Мне, между прочим, одиннадцать лет. На кой черт мне ваше колесо обозрения, я же не маленькая!» — «Может, тогда в кино сходим все вместе?» — «Не хочу в кино». — «А куда ты хочешь?» — «Никуда не хочу, чего вы ко мне привязались?»
…Мама. В нежно-голубом платье, с блестящей заколкой, из последних сил сдерживающей буйство густых темно-каштановых волос. Со счастливой улыбкой на лице и огромным букетом темно-бордовых роз. Фотография, всего лишь фотография — может, и не было ничего этого? Только розы — вот же они, за спиной, стоят на столе в огромной хрустальной вазе… Только не оборачиваться и не видеть.
…Мама. Выронила из рук телефонную трубку: «Маша, Машенька…» — «Что случилось? Что случилось, ну что ты молчишь, как дура какая?!» — «Маша, Машенька…» Папа — в последний раз. Цветы… Нет, лучше не вспоминать.
…Мама и Маша. «Эх, Машка. Ну сколько можно, когда же ты привыкнешь, ведь три года уже прошло. Ты ведь совсем взрослая стала, должна уже кое-что понимать». — «Отстань, мам». Голос из-за спины: «Ну и о чем вы здесь секретничаете, дорогие мои женщины?» Мама, ласково улыбнувшись: «Сережа…» — «Ты уже сказала?» — «Да перестань, в другой раз». — «Что — в другой раз? Что ты должна была мне сказать? Говори сейчас!» — «Маша…» — «Мама!» — «Да что ты, Вера. Ну что здесь скрывать — она ведь все равно узнает. Еще несколько недель, и не скроешь уже…» Довольная улыбка на лице. «У тебя, Машка, скоро будет братик. Или сестричка». Розовый румянец на щеках — мама счастливая… «Придурки! Не может быть у меня больше никакого братика и никакой сестрички, у меня папа умер почти три года назад. Придурки, придурки вы все!» Слезы, слезы, нескончаемая ночь.
…Мама — в больнице, на сохранении. Вдвоем — в одной тюремной камере. Убежать бы поскорее, и черт с ним со всем, только бы не видеть его. Суббота. Тупая боль внизу живота — на уроке физики. Боль тягучая и непроходящая. Капли холодного пота на лбу. «Что с тобой, Сорокина?» Ох уж эти критические дни, почему она не родилась на свет мальчишкой? «Кажется, у меня температура. Я пойду домой, можно?» — «Иди, Сорокина, иди!» Открыла дверь ключами, увидела сразу на пороге женские туфли, подумала — мама, да только ведь у мамы не было таких туфель. Какие-то звуки в родительской спальне. Распахнула дверь… Сволочь, подонок, гадина. Убью, все равно убью. Швырнула с полки тяжелый бронзовый бюст Омара Хайяма. Хотела в голову, попала в окно. Разбилось стекло — вдребезги. Набросилась — как кошка. Кусалась, царапалась, кричала. Таблетки — крошечные, круглые. Двадцать шесть, двадцать семь… Вдруг — папа. «Ей будет слишком тяжело без тебя. Ты ведь знаешь, она у нас слабая. А мы с тобой должны быть сильными». Должны быть сильными… «Скорая помощь», больничная палата.
…Мама. Грустные глаза. Оконное стекло — целое, как будто и не было ничего, только куда же исчез этот бронзовый бюст? Да ладно, до него ли теперь, когда такое… «Ну не грусти ты так, мам. Ну, подумаешь, выкидыш. Успеешь еще, родишь, какие твои годы…» — «Эх, Машка. Почему ты такая жестокая…» — «Ну вот, я, оказывается, во всем виновата. Конечно, кто же еще… Господи, скорее бы мне вырасти совсем!» — «Совсем — это как?» — «А так. Вырасти, чтобы уехать от вас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60