Сколько хочешь большой любви. Чем больше платишь, тем больше любви получаешь. В каждой газете — ты посмотри, ты полистай газеты, отвлекись от своих книжек дурацких — в каждой газете объявления, одно на другое наскакивает, аж глаза разбегаются — кругом одна любовь! Были бы только деньги! Были б деньги — девки будут, слышала, наверное, такую присказку…
— Да а не об этом. Ты же знаешь, не об этом…
— Ах, ты об… этом! — Он выделил последнее слово, произнес его с издевательским пафосом. — Это — смотря сколько заплатить. Есть ведь и такие, которые вообще один хлеб с макаронами жрут целыми днями. Дворы метут, мешки с цементом на горбу таскают, машины чужие надраивают на автомойках… Таким подкинь десятку — они тебя не то что любить, они тебе пятки лизать до гробовой своей доски…
— Что? Что ты сказал?
— Я сказал: смотря сколько заплатить. У каждого, милая, свои тарифы, вот и вся разница, — ответил он резко, не обратив внимания или просто не заметив, как побледнело ее лицо, как судорожно сжались, хрустнув, побелевшие пальцы.
Он продолжал говорить — она его уже не слышала, не видела даже, настолько невыносимой была эта боль, что заглушала все посторонние звуки. Очнувшись, уловила окончание фразы:
— …и я тебе куплю любого, слышишь, любого!
— Любого, говоришь…
Промелькнувшая в сознании мысль еще не успела оформиться. Глаза горели, по бледным щекам пошли розовые пятна.
— Любого… Ты чего, Машка?
— Десятки, говоришь, хватит… А знаешь что, давай попробуем?
— Что попробуем?
— Купить. Мне. Любого… Я сама выберу. Для дворника время суток неподходящее, на цементный завод нас не пустят, а вот на автомойку, пожалуй… Ты на машине?
— На машине… Ты что, совсем, что ли, сбрендила?
— Я не сбрендила. Я тебе сделку предлагаю.
— Сделку?
— Ну да. Помнишь про «ядерную кнопку»?
— Помню… Да что с тобой, Маш?
— Так вот. Я на нее пока еще не нажала. Я, честно говоря, просто забыла про нее, но ты мне напомнил. А зря. Теперь все будет от тебя зависеть.
— Да что я должен сделать-то?
— Я же сказала тебе уже. Ты должен купить. Мне. За десятку.
— Кого?
— А там на месте и разберемся. Я выберу, который мне больше понравится.
— Маш, успокойся. Ты на самом деле не в себе. У тебя глаза какие-то странные. И голос, и лицо все в пятнах.
— Поехали, я тебе говорю. Иначе прямо сейчас звоню Бирюкову.
— Ты пожалеешь потом…
— Я уже пожалела. Мне больше в этой жизни жалеть не о чем.
— Я пошел. — Он поднялся, сделал несколько шагов в направлении прихожей, оглянулся: — Тебе, может, врача вызвать?
Она молчала. Он снял с вешалки куртку, накинул на плечи, застегнул молнию.
— Эй, Глеб, — донеслось из комнаты, — я ведь серьезно говорю.
Она появилась в дверном проеме — взлохмаченные волосы, горящие глаза и щеки.
— Черт, — выругался он и швырнул на пол железную ложку для обуви. — Черт с тобой, поехали. Чокнутая…
Она вышла вслед за ним, села рядом в машину.
— Есть она у тебя, эта десятка?
— Откуда? — Он сразу заглушил мотор и даже вздохнул облегченно. — Откуда у меня десятка, я семь тысяч в месяц получаю, девять — потолок, а до зарплаты еще неделя осталась…
— Ничего. Десятку я тебе достану. Прямо сейчас.
— Да где же ты возьмешь?
— Поехали, я тебе говорю. Заводи мотор. Заедем сейчас в одно место, а потом сразу на автомойку.
Он не стал задавать больше вопросов, молча и сосредоточенно смотрел на дорогу, послушно поворачивая руль, когда она его об этом просила. Притормозил возле шлагбаума, не пропускающего машины на охраняемую территорию. Заглушил мотор.
— Дай телефон, — попросила Маша. Набрала шесть цифр, с трудом вспоминая, дождалась знакомого голоса. — Мам, это я. Ты позвони, скажи, чтоб меня пропустили…
Отдала телефон обратно.
— Я сейчас.
Он посмотрел на нее: лицо было все таким же бледным, только глаза уже не горели, а стали какими-то мутными и тусклыми.
Дверь открыла мама. В длинном велюровом халате изумрудного цвета, с блестящими каштановыми волосами, распущенными по плечам. Молодая, красивая, свежая, без косметики на лице. Всплеснула руками, не в силах справиться с удивлением:
— Маша?
— Я же тебе только что по телефону звонила, ты кого-то другого ожидала увидеть?
— Маша! Господи, что случилось-то?
— Ничего не случилось. Сама же просила зайти как-нибудь. Вот я и зашла. Как-нибудь… Что, так и будем на пороге стоять?
— Нет… Нет, конечно, проходи, Машка. Я просто растерялась от неожиданности.
— Сама же в гости звала, а теперь растерялась от неожиданности. Какая ты у меня загадочная…
— Машка…
Она вошла. Огляделась по сторонам. Прихожая — в бархатно-вишневых тонах, огромные зеркала, мягкий ковер с пушистым ворсом на полу, мебель красного дерева. Все безумно дорогое и безумно шикарное.
Безумно. Просто безумно. Она зацепилась за это слово, все время повторяла его, пока мать суетилась вокруг, усаживала ее в кресло, наполняла конфетами вазочку.
— Нехилый коттеджик вы себе отгрохали на деньги налогоплательщиков. Затейливая такая избушка, с претензиями…
— Машка…
— Да ладно, это я так — шучу.
— Пообедаешь?
— Мам, ты что, думаешь, я к тебе обедать пришла?
— Так раз пришла, может, пообедаешь… Хоть чаю выпей…
— Не хочу.
— Ну вот, пришла к матери первый раз за четыре года и даже от чая отказываешься…
— Да я не к матери. Не к тебе.
— Не ко мне? — удивилась она.
— Не к тебе, мам. Я к тебе как-нибудь в другой раз, а сегодня я — к нему…
— К нему? Да что случилось-то, Машка?
— Ничего не случилось. Так просто, поговорить решила…
— А это ты насчет… Как его там, Глеб, кажется, — мелькнула догадка.
— Глеб, — подтвердила Маша.
— Так все нормально, я спрашивала у него, еще вчера вечером спрашивала. Все нормально, он же обещал…
— Он где?
— Он там, в кабинете…
Маша поднялась из кресла.
— Маш! — окликнула мать. Она обернулась.
— Да что с тобой? На тебе лица нет…
— Все в порядке… Помнишь, папа говорил: все в порядке, Вера… Помнишь? Здесь его кабинет?
— Здесь…
Маша слегка повернула ручку, вошла, плотно прикрыла за собой дверь, остановилась на пороге. Некоторое время смотрела молча и пристально на человека, сидевшего за столом, покрытым ворохом каких-то бумаг. «Надо же, почти совсем седой стал», — промелькнула мысль. Помолчала еще немного, а потом сказала отчетливо:
— Мне нужно десять тысяч. Сейчас.
…Так бывает, что порой вся прожитая жизнь промелькнет перед глазами за считанные минуты, компактно в них уместившись, лишний раз доказывая полную бессмысленность самого этого понятия — времени. Так бывает, она это знала, знала еще в детстве, по фильмам, — когда в конце человек умирал, он непременно успевал перед смертью просмотреть всю свою жизнь напоследок, как зритель в кинотеатре. Или, вернее, как режиссер, который смотрит свой фильм на экране и думает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Да а не об этом. Ты же знаешь, не об этом…
— Ах, ты об… этом! — Он выделил последнее слово, произнес его с издевательским пафосом. — Это — смотря сколько заплатить. Есть ведь и такие, которые вообще один хлеб с макаронами жрут целыми днями. Дворы метут, мешки с цементом на горбу таскают, машины чужие надраивают на автомойках… Таким подкинь десятку — они тебя не то что любить, они тебе пятки лизать до гробовой своей доски…
— Что? Что ты сказал?
— Я сказал: смотря сколько заплатить. У каждого, милая, свои тарифы, вот и вся разница, — ответил он резко, не обратив внимания или просто не заметив, как побледнело ее лицо, как судорожно сжались, хрустнув, побелевшие пальцы.
Он продолжал говорить — она его уже не слышала, не видела даже, настолько невыносимой была эта боль, что заглушала все посторонние звуки. Очнувшись, уловила окончание фразы:
— …и я тебе куплю любого, слышишь, любого!
— Любого, говоришь…
Промелькнувшая в сознании мысль еще не успела оформиться. Глаза горели, по бледным щекам пошли розовые пятна.
— Любого… Ты чего, Машка?
— Десятки, говоришь, хватит… А знаешь что, давай попробуем?
— Что попробуем?
— Купить. Мне. Любого… Я сама выберу. Для дворника время суток неподходящее, на цементный завод нас не пустят, а вот на автомойку, пожалуй… Ты на машине?
— На машине… Ты что, совсем, что ли, сбрендила?
— Я не сбрендила. Я тебе сделку предлагаю.
— Сделку?
— Ну да. Помнишь про «ядерную кнопку»?
— Помню… Да что с тобой, Маш?
— Так вот. Я на нее пока еще не нажала. Я, честно говоря, просто забыла про нее, но ты мне напомнил. А зря. Теперь все будет от тебя зависеть.
— Да что я должен сделать-то?
— Я же сказала тебе уже. Ты должен купить. Мне. За десятку.
— Кого?
— А там на месте и разберемся. Я выберу, который мне больше понравится.
— Маш, успокойся. Ты на самом деле не в себе. У тебя глаза какие-то странные. И голос, и лицо все в пятнах.
— Поехали, я тебе говорю. Иначе прямо сейчас звоню Бирюкову.
— Ты пожалеешь потом…
— Я уже пожалела. Мне больше в этой жизни жалеть не о чем.
— Я пошел. — Он поднялся, сделал несколько шагов в направлении прихожей, оглянулся: — Тебе, может, врача вызвать?
Она молчала. Он снял с вешалки куртку, накинул на плечи, застегнул молнию.
— Эй, Глеб, — донеслось из комнаты, — я ведь серьезно говорю.
Она появилась в дверном проеме — взлохмаченные волосы, горящие глаза и щеки.
— Черт, — выругался он и швырнул на пол железную ложку для обуви. — Черт с тобой, поехали. Чокнутая…
Она вышла вслед за ним, села рядом в машину.
— Есть она у тебя, эта десятка?
— Откуда? — Он сразу заглушил мотор и даже вздохнул облегченно. — Откуда у меня десятка, я семь тысяч в месяц получаю, девять — потолок, а до зарплаты еще неделя осталась…
— Ничего. Десятку я тебе достану. Прямо сейчас.
— Да где же ты возьмешь?
— Поехали, я тебе говорю. Заводи мотор. Заедем сейчас в одно место, а потом сразу на автомойку.
Он не стал задавать больше вопросов, молча и сосредоточенно смотрел на дорогу, послушно поворачивая руль, когда она его об этом просила. Притормозил возле шлагбаума, не пропускающего машины на охраняемую территорию. Заглушил мотор.
— Дай телефон, — попросила Маша. Набрала шесть цифр, с трудом вспоминая, дождалась знакомого голоса. — Мам, это я. Ты позвони, скажи, чтоб меня пропустили…
Отдала телефон обратно.
— Я сейчас.
Он посмотрел на нее: лицо было все таким же бледным, только глаза уже не горели, а стали какими-то мутными и тусклыми.
Дверь открыла мама. В длинном велюровом халате изумрудного цвета, с блестящими каштановыми волосами, распущенными по плечам. Молодая, красивая, свежая, без косметики на лице. Всплеснула руками, не в силах справиться с удивлением:
— Маша?
— Я же тебе только что по телефону звонила, ты кого-то другого ожидала увидеть?
— Маша! Господи, что случилось-то?
— Ничего не случилось. Сама же просила зайти как-нибудь. Вот я и зашла. Как-нибудь… Что, так и будем на пороге стоять?
— Нет… Нет, конечно, проходи, Машка. Я просто растерялась от неожиданности.
— Сама же в гости звала, а теперь растерялась от неожиданности. Какая ты у меня загадочная…
— Машка…
Она вошла. Огляделась по сторонам. Прихожая — в бархатно-вишневых тонах, огромные зеркала, мягкий ковер с пушистым ворсом на полу, мебель красного дерева. Все безумно дорогое и безумно шикарное.
Безумно. Просто безумно. Она зацепилась за это слово, все время повторяла его, пока мать суетилась вокруг, усаживала ее в кресло, наполняла конфетами вазочку.
— Нехилый коттеджик вы себе отгрохали на деньги налогоплательщиков. Затейливая такая избушка, с претензиями…
— Машка…
— Да ладно, это я так — шучу.
— Пообедаешь?
— Мам, ты что, думаешь, я к тебе обедать пришла?
— Так раз пришла, может, пообедаешь… Хоть чаю выпей…
— Не хочу.
— Ну вот, пришла к матери первый раз за четыре года и даже от чая отказываешься…
— Да я не к матери. Не к тебе.
— Не ко мне? — удивилась она.
— Не к тебе, мам. Я к тебе как-нибудь в другой раз, а сегодня я — к нему…
— К нему? Да что случилось-то, Машка?
— Ничего не случилось. Так просто, поговорить решила…
— А это ты насчет… Как его там, Глеб, кажется, — мелькнула догадка.
— Глеб, — подтвердила Маша.
— Так все нормально, я спрашивала у него, еще вчера вечером спрашивала. Все нормально, он же обещал…
— Он где?
— Он там, в кабинете…
Маша поднялась из кресла.
— Маш! — окликнула мать. Она обернулась.
— Да что с тобой? На тебе лица нет…
— Все в порядке… Помнишь, папа говорил: все в порядке, Вера… Помнишь? Здесь его кабинет?
— Здесь…
Маша слегка повернула ручку, вошла, плотно прикрыла за собой дверь, остановилась на пороге. Некоторое время смотрела молча и пристально на человека, сидевшего за столом, покрытым ворохом каких-то бумаг. «Надо же, почти совсем седой стал», — промелькнула мысль. Помолчала еще немного, а потом сказала отчетливо:
— Мне нужно десять тысяч. Сейчас.
…Так бывает, что порой вся прожитая жизнь промелькнет перед глазами за считанные минуты, компактно в них уместившись, лишний раз доказывая полную бессмысленность самого этого понятия — времени. Так бывает, она это знала, знала еще в детстве, по фильмам, — когда в конце человек умирал, он непременно успевал перед смертью просмотреть всю свою жизнь напоследок, как зритель в кинотеатре. Или, вернее, как режиссер, который смотрит свой фильм на экране и думает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60