..
Вспоминаю, что к утру, когда стало светать, мне удалось выработать некую систему отношения к миру… Неда живет в жалком своем подвале, терпеливым и честным трудом стараясь доказать и себе и другим, что она – личность и имеет право занять какое-то свое место под солнцем (я не знаю, какое именно), не ловча, не «устраиваясь» в жизни, – это я могу засвидетельствовать. Допустим, что воображаемый иконописный образ Неды не совпадает с реальным, что он – мое собственное произведение. Но разве не была она для меня опорой в этом городе, разве не был ее подвал солнечным островом в тумане? Неда не знает, думал я злорадно, что ее исповедь, какой бы мрачной она ни была, не заставит меня отказаться от образа, который я сам себе создал. Ведь я могу жить – как и жил до сих пор! – с той половиной ее жизни, которая отвечает моим представлениям, у меня будет моя Неда, вопреки тому, что она заставила меня узнать… Я привык забывать, вычеркивать из памяти все, что мне известно о теневых сторонах жизни, привык отбрасывать мысли об этом, чтобы не мешали жить. Я научился если не оправдывать, то хотя бы объяснять причины самых странных людских поступков. Разве не научился я и разве не привык играть в двойную игру, о которой говорила Неда, и разве жизнь каждого человека не есть цепь событий и переживаний, имеющих двойной смысл?..
Вот какие мысли мучили меня в тот предрассветный час. Подумать только, до чего доводит снотворное!
Заснул я, когда было уже совсем светло. Наступил третий из пяти дней, великодушно отпущенных мне Троянским. Проснувшись с тяжелой головой, я применил все современные средства для поднятия тонуса – гимнастику с большой нагрузкой для сердца и легких, душ с резкой переменой холодной и горячей воды и лошадиную дозу кофе.
По дороге на службу со мной творилось что-то странное: я поймал себя на том, что думаю о Зорнице Стойновой так, словно она не ушла из жизни, и даже включил ее в качестве свидетеля в воображаемый диалог, который намеревался провести с Красеном Биляловым. Я попросил ее подтвердить или опровергнуть его показания – и только тут вдруг осознал, что это невозможно, что это абсолютно исключено… И снова пережил мгновенное потрясение от известия о се смерти. Чувство это сменилось затем другим, еще более неожиданным: сожалением о том, что она больше не будет принимать участия в игре, что я потерял незаменимого партнера, одаренного на редкость богатой фантазией, и мир после этого стал беднее, скучнее, однообразнее, а будничная жизнь – еще более серой и монотонной…
Я сидел в кабинете, Донков входил и выходил, бросая на меня тревожные взгляды. А я сидел, как аккумулятор, подключенный к заряжающему устройству, и постепенно нагревался, но пока еще был далек от начала рабочего момента.
Мужской голос в доме Зорницы! Голос невидимого человека, подавшего единственную реплику в спектакле, который Зорница разыграла для двух девушек. Скандал в присутствии шеренги кукол не имеет никакого значения, важно лишь показание некой Недялки, легкомысленной молодой женщины, соприкоснувшейся с бесчеловечностью, попытавшейся неопытными руками развязать чересчур сложный узел. Человеку, который оставался невидимым в течение всего разговора девушек с Зорницей, был задан вопрос о деньгах Ангела Борисова.
Все надо начинать с самого начала…
Инженер Ангел Борисов покинул гараж Спасова в сопровождении своего друга и компаньона по скупке золота Патронева. Тот сообщил ему кое-какие истины, которые должны были его отрезвить. Был ли способен Ангел Борисов спокойно принять сообщение, которое разоблачало его любимую женщину, лишало ее ореола? Потемнел ли в его глазах мир, который он прежде видел в розовом свете, перешел ли розовый цвет в красный, в кроваво-красный?.. Последующие три часа Ангел Борисов проводит где-то, где его щедро угощают коньяком, а затем дают снотворное… Часов в десять вечера он покидает на машине потонувший в тумане город и прибывает на дачу у зарослей орешника. Там Борисов подготавливает все необходимое для переселения на тот свет – сооружение несложное, но требующее, однако, определенных усилий: он залезает на стол, снимает белый светильник, крепко привязывает веревку к крюку, становится на табуретку, набрасывает петлю на шею и, наконец, отталкивается от табуретки ногами…
Эти простые действия можно проделать без труда. Но вряд ли они под силу пьяному, к тому же еще и наглотавшемуся снотворного. Белый порошок в организме Борисова, как установлено лабораторным исследованием, содержался в очень большом количестве. Неужели стремление к самоуничтожению так сильно, что может побороть действие бутылки спиртного и целого пузырька снотворного, и благодаря ему человек аккуратно приготовился к переселению в мир иной и совершил его? Вот задача. А пока Борисов осуществлял свое намерение, любимая женщина в компании дамского мастера приближалась к победе на конкурсе парикмахерского искусства…
Разумеется, это – сочинение в духе Зорницы, выдумка совершенно в ее стиле.
Какова же истина? Когда пробьет ее час?
Кажется, этот час приближался.
– Донков! – крикнул я. – Давай-ка бегом в лабораторию. Срочно доставь мне вещественное доказательство, изъятое на месте происшествия.
– Какое именно?
– Веревку.
Донков озадаченно смотрел на меня.
– Но веревки же не было. Была бритва.
– Какой ты непонятливый, Донков! Это сейчас была бритва, а раньше была веревка! Борисов, вспомни-ка, висел на веревке.
– Извините, я не подумал о предыдущем клиенте.
– Бери веревку и мигом возвращайся.
– Слушаюсь!
В квартиру Зорницы мы пришли к десяти часам. Дверь все еще была опечатана. Пока длится следствие, здесь будет витать тень хозяйки и ничей посторонний взгляд или рука ничего не коснется.
Тонкий слой пыли уже лежал на столе, где мастерица по сувенирам разрисовывала своих кукол. Коробка, полная кисточек разной толщины, и два ряда тюбиков с краской – нехитрые средства производства – словно ждали, когда Зорница приступит к работе. Едва уловимая патина уже покрывала все предметы в опустевшем доме, даже оконные стекла помутнели за прошедшие три дня. Дверцы шкафа остались приоткрытыми после того, как я, словно старьевщик, перетрясал здесь вещи. Я закрыл дверцы и запер шкаф на ключ.
Потом развернул на столе сверток, принесенный Донковым. Внутри была веревка длиной метр восемьдесят три сантиметра. Оба конца перекручены – следы от завязывания.
– Донков, – сказал я, – иди в кухню, отопри дверь и выйди на балкон.
Он удивленно посмотрел на меня и вышел из комнаты.
Я продолжал стоять, склонившись над столом.
– Я на балконе! – крикнул Донков.
– Посмотри, есть ли там крюки, к которым привязывается веревка для белья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Вспоминаю, что к утру, когда стало светать, мне удалось выработать некую систему отношения к миру… Неда живет в жалком своем подвале, терпеливым и честным трудом стараясь доказать и себе и другим, что она – личность и имеет право занять какое-то свое место под солнцем (я не знаю, какое именно), не ловча, не «устраиваясь» в жизни, – это я могу засвидетельствовать. Допустим, что воображаемый иконописный образ Неды не совпадает с реальным, что он – мое собственное произведение. Но разве не была она для меня опорой в этом городе, разве не был ее подвал солнечным островом в тумане? Неда не знает, думал я злорадно, что ее исповедь, какой бы мрачной она ни была, не заставит меня отказаться от образа, который я сам себе создал. Ведь я могу жить – как и жил до сих пор! – с той половиной ее жизни, которая отвечает моим представлениям, у меня будет моя Неда, вопреки тому, что она заставила меня узнать… Я привык забывать, вычеркивать из памяти все, что мне известно о теневых сторонах жизни, привык отбрасывать мысли об этом, чтобы не мешали жить. Я научился если не оправдывать, то хотя бы объяснять причины самых странных людских поступков. Разве не научился я и разве не привык играть в двойную игру, о которой говорила Неда, и разве жизнь каждого человека не есть цепь событий и переживаний, имеющих двойной смысл?..
Вот какие мысли мучили меня в тот предрассветный час. Подумать только, до чего доводит снотворное!
Заснул я, когда было уже совсем светло. Наступил третий из пяти дней, великодушно отпущенных мне Троянским. Проснувшись с тяжелой головой, я применил все современные средства для поднятия тонуса – гимнастику с большой нагрузкой для сердца и легких, душ с резкой переменой холодной и горячей воды и лошадиную дозу кофе.
По дороге на службу со мной творилось что-то странное: я поймал себя на том, что думаю о Зорнице Стойновой так, словно она не ушла из жизни, и даже включил ее в качестве свидетеля в воображаемый диалог, который намеревался провести с Красеном Биляловым. Я попросил ее подтвердить или опровергнуть его показания – и только тут вдруг осознал, что это невозможно, что это абсолютно исключено… И снова пережил мгновенное потрясение от известия о се смерти. Чувство это сменилось затем другим, еще более неожиданным: сожалением о том, что она больше не будет принимать участия в игре, что я потерял незаменимого партнера, одаренного на редкость богатой фантазией, и мир после этого стал беднее, скучнее, однообразнее, а будничная жизнь – еще более серой и монотонной…
Я сидел в кабинете, Донков входил и выходил, бросая на меня тревожные взгляды. А я сидел, как аккумулятор, подключенный к заряжающему устройству, и постепенно нагревался, но пока еще был далек от начала рабочего момента.
Мужской голос в доме Зорницы! Голос невидимого человека, подавшего единственную реплику в спектакле, который Зорница разыграла для двух девушек. Скандал в присутствии шеренги кукол не имеет никакого значения, важно лишь показание некой Недялки, легкомысленной молодой женщины, соприкоснувшейся с бесчеловечностью, попытавшейся неопытными руками развязать чересчур сложный узел. Человеку, который оставался невидимым в течение всего разговора девушек с Зорницей, был задан вопрос о деньгах Ангела Борисова.
Все надо начинать с самого начала…
Инженер Ангел Борисов покинул гараж Спасова в сопровождении своего друга и компаньона по скупке золота Патронева. Тот сообщил ему кое-какие истины, которые должны были его отрезвить. Был ли способен Ангел Борисов спокойно принять сообщение, которое разоблачало его любимую женщину, лишало ее ореола? Потемнел ли в его глазах мир, который он прежде видел в розовом свете, перешел ли розовый цвет в красный, в кроваво-красный?.. Последующие три часа Ангел Борисов проводит где-то, где его щедро угощают коньяком, а затем дают снотворное… Часов в десять вечера он покидает на машине потонувший в тумане город и прибывает на дачу у зарослей орешника. Там Борисов подготавливает все необходимое для переселения на тот свет – сооружение несложное, но требующее, однако, определенных усилий: он залезает на стол, снимает белый светильник, крепко привязывает веревку к крюку, становится на табуретку, набрасывает петлю на шею и, наконец, отталкивается от табуретки ногами…
Эти простые действия можно проделать без труда. Но вряд ли они под силу пьяному, к тому же еще и наглотавшемуся снотворного. Белый порошок в организме Борисова, как установлено лабораторным исследованием, содержался в очень большом количестве. Неужели стремление к самоуничтожению так сильно, что может побороть действие бутылки спиртного и целого пузырька снотворного, и благодаря ему человек аккуратно приготовился к переселению в мир иной и совершил его? Вот задача. А пока Борисов осуществлял свое намерение, любимая женщина в компании дамского мастера приближалась к победе на конкурсе парикмахерского искусства…
Разумеется, это – сочинение в духе Зорницы, выдумка совершенно в ее стиле.
Какова же истина? Когда пробьет ее час?
Кажется, этот час приближался.
– Донков! – крикнул я. – Давай-ка бегом в лабораторию. Срочно доставь мне вещественное доказательство, изъятое на месте происшествия.
– Какое именно?
– Веревку.
Донков озадаченно смотрел на меня.
– Но веревки же не было. Была бритва.
– Какой ты непонятливый, Донков! Это сейчас была бритва, а раньше была веревка! Борисов, вспомни-ка, висел на веревке.
– Извините, я не подумал о предыдущем клиенте.
– Бери веревку и мигом возвращайся.
– Слушаюсь!
В квартиру Зорницы мы пришли к десяти часам. Дверь все еще была опечатана. Пока длится следствие, здесь будет витать тень хозяйки и ничей посторонний взгляд или рука ничего не коснется.
Тонкий слой пыли уже лежал на столе, где мастерица по сувенирам разрисовывала своих кукол. Коробка, полная кисточек разной толщины, и два ряда тюбиков с краской – нехитрые средства производства – словно ждали, когда Зорница приступит к работе. Едва уловимая патина уже покрывала все предметы в опустевшем доме, даже оконные стекла помутнели за прошедшие три дня. Дверцы шкафа остались приоткрытыми после того, как я, словно старьевщик, перетрясал здесь вещи. Я закрыл дверцы и запер шкаф на ключ.
Потом развернул на столе сверток, принесенный Донковым. Внутри была веревка длиной метр восемьдесят три сантиметра. Оба конца перекручены – следы от завязывания.
– Донков, – сказал я, – иди в кухню, отопри дверь и выйди на балкон.
Он удивленно посмотрел на меня и вышел из комнаты.
Я продолжал стоять, склонившись над столом.
– Я на балконе! – крикнул Донков.
– Посмотри, есть ли там крюки, к которым привязывается веревка для белья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52