Губы наши слились, и, отталкивая меня руками, она прильнула ко Мне со всем жаром подавляемой страсти и, стиснув зубы, стерпела мое бурное раздирающее объятие, потому что не хотела показать мне, что ей больно, не хотела нарушить мое первое счастье.
2
Не думаю, что я был совершенно счастлив, хотя Валли делала все, что было в ее силах. Я был очень ей благодарен. Если б у меня было занятие, которое поглощало бы меня и сулило мне будущность, если бы я мог открыть отцу глаза на то, что он со мной сделал, если б я мог доказать ему, что, несмотря на все, я люблю его всем сердцем, люблю так, как хотела бы быть любимой Валли или как она того заслуживала, — сплошные «если», которые никогда не превращались в единственно необходимое «есть». Валли была околдована нашей любовью, она и представить себе не могла, будто наша первая ночь может повториться. Я тоже не мог себе представить, что это прочно, я думал, что Валли начнет терзаться раскаянием и угрызениями совести, что она с ужасом отвергнет меня, как только я осмелюсь еще раз приблизиться к ней.
Мы должны были и виду не подавать в присутствии родителей и ревнивой сестренки, и нам прекрасно удалось утаить все от отца и от матери.
Но само собой разумеется, что подобное недоразумение между двумя юными и страстными людьми не могло длиться долго. В один прекрасный день или вечер мы снова лежали в объятиях друг друга, и только тут началось наше настоящее счастье.
В эти дни я получил от Ягелло письмо, которое раздосадовало, меня. Не то чтобы Ягелло, узнав, что мне не удалось осуществить мой план, не сочувствовал мне. Напротив! Он считал правым меня, а не отца, он осмеливался мерить моего отца обычной меркой, он приписывал ему низменные побуждения — властолюбие и зависть к моей юности и успеху у окружающих! Этого я не мог простить Ягелло, я никогда не считал его способным на такую низость и откровенно высказал ему все в письме, на которое не ждал ответа. Его и не последовало.
На этом, к сожалению, дружба с Эвелиной тоже оборвалась. Мне и это было почти безразлично. Вероятно, я сознавал, что не имею права после ночи, проведенной с Валли, писать Эвелине мечтательные письма, исполненные неясных надежд на будущее.
В это время отца избрали наконец почетным гражданином Пушберга. К нам приехал отец Валли, его приняли очень торжественно, и диплом почетного гражданина был повешен в отцовском кабинете, рядом с портретом гениального окулиста фон Б., ассистентом которого когда-то был отец.
Но я, по возможности, держался в стороне от торжеств. Мне тяжело было смотреть в глаза отцу Валли. Она не понимала этого. Я опоздал даже к торжественному обеду, который состоялся в одном из ресторанов. Валли, в качестве гостьи, сидела рядом со своим отцом, и все делали вид, будто не знают, что она наша служанка. Она надела в этот день национальный костюм, он ей не шел. В неуклюжем платье из черной тафты, обвешанная старомодными серебряными цепочками, она казалась постаревшей и огрубевшей. Я впервые нашел сходство между Валли и ее уродливой сестрой Вероникой. Извинением моему опозданию послужили старые, вечно отстающие золотые часы, которые я некогда получил от отца. Мне стоило только вытащить это старье из жилетного кармана и вопросительно посмотреть на окружающих, чтобы разговор перешел на другую тему, и все упреки тотчас прекратились.
На душе у меня было неспокойно, я не знал почему. Однажды вечером я бросился к матери. Я не поделился с ней тем, что меня волнует, я просто жаждал утешения. И мать дала мне то, в чем я нуждался. Это было так просто: сказать несколько незначительных слов, погладить мои волосы, густотой и мягкостью которых она восхищалась, словно шерстью породистой кошки. Все это длилось минуты две, не больше, не то страстная не по летам Юдифь устроила бы сцену ревности. Вот и все. Мать считала меня большим, взрослым, и я должен был быть таким.
Я писал длинные письма Периклу. Он отвечал с обратной почтой, письма летели стрелой, но часто я спрашивал себя, прочитал ли он вообще мое письмо, вник ли он в него? Он жил в мире, принадлежавшем ему одному, и, к сожалению, был так погружен в этот мир, что мои требования заняться мною и найти для меня выход из состояния смятения и тревоги служили ему только поводом для самоанализа, а может быть, и для того, чтобы преодолеть собственную заторможенность.
По существу, он остался прежним. Перикл был Периклом. Но очевидно, я изменился, и я требовал от друга того, что он не мог мне дать при всем желании.
Несмотря на хилость, бедность, уродливость и одиночество, он все больше вживался в роль, в которой образ императора сливался с образом философа. И Перикл был благодарен мне, потому что я первый якобы обратил его внимание на роль императора. Так он, считавший себя прирожденным философом, как я себя врачом, сделал своей путеводной нитью мое давнее ребячливо-надменное словцо.
Но чем больше я ему писал — истинного положения вещей открыть ему я не мог, — тем большие недоразумения возникали между нами. Он решил, что я несчастлив в любви, что меня не оценили, он звал меня проявить железную силу воли, героическое отречение и намекал, что лично он нашел утешение у очаровательных, хотя, к сожалению, и продажных женщин, потому что прекрасные его мечтания встретить умную и аристократическую даму все еще не сбылись. В его письмах теперь часто попадались слова, которых я никак не ожидал от юноши его типа. «Смехотворны усилия философов, — писал он мне примерно в те дни, когда я впервые поцеловал Валли в губы (из жалости), — скрыть дьявольскую природу человека под личиной гуманности. В тысячу раз лучше быть сильным дьяволом и гармонировать со всем, что достойно жизни, чем слыть ангелоподобным, немощным и приятным лишь для негероических душ».
Но именно в это время я гораздо больше нуждался в добром друге, чем в афористичном философе, ибо туман вокруг меня уже рассеялся, и мне суждено было разбиться о скалу среди трясины, там, где я меньше всего этого ожидал. Несмотря на мои любовные похождения, я все еще оставался ребенком, и, может быть, отец, назвав меня гимназистом, который сам себя не понимает, был ближе к истине, чем ему думалось.
Факты, с которыми я столкнулся, были проще простого. Любой из моих товарищей по Высшему коммерческому училищу знал о них и мог бы предостеречь или подготовить меня. Но мне и в голову не приходило посвящать их в мои горести. Они ничего не знали о моих рухнувших надеждах, и я ничего не рассказывал им о моей любви к Валли. Вскоре после того как ее отец уехал обратно в Пушберг (увозя в кармане значительную сумму, необходимую общине, чтобы исправить беды, причиненные снежными обвалами, это было гораздо более необходимо, чем ремонт церкви и богадельни), Валли все с той же прелестной улыбкой на губах, которые стали теперь чуть румянее и полнее, попросила меня зайти к ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
2
Не думаю, что я был совершенно счастлив, хотя Валли делала все, что было в ее силах. Я был очень ей благодарен. Если б у меня было занятие, которое поглощало бы меня и сулило мне будущность, если бы я мог открыть отцу глаза на то, что он со мной сделал, если б я мог доказать ему, что, несмотря на все, я люблю его всем сердцем, люблю так, как хотела бы быть любимой Валли или как она того заслуживала, — сплошные «если», которые никогда не превращались в единственно необходимое «есть». Валли была околдована нашей любовью, она и представить себе не могла, будто наша первая ночь может повториться. Я тоже не мог себе представить, что это прочно, я думал, что Валли начнет терзаться раскаянием и угрызениями совести, что она с ужасом отвергнет меня, как только я осмелюсь еще раз приблизиться к ней.
Мы должны были и виду не подавать в присутствии родителей и ревнивой сестренки, и нам прекрасно удалось утаить все от отца и от матери.
Но само собой разумеется, что подобное недоразумение между двумя юными и страстными людьми не могло длиться долго. В один прекрасный день или вечер мы снова лежали в объятиях друг друга, и только тут началось наше настоящее счастье.
В эти дни я получил от Ягелло письмо, которое раздосадовало, меня. Не то чтобы Ягелло, узнав, что мне не удалось осуществить мой план, не сочувствовал мне. Напротив! Он считал правым меня, а не отца, он осмеливался мерить моего отца обычной меркой, он приписывал ему низменные побуждения — властолюбие и зависть к моей юности и успеху у окружающих! Этого я не мог простить Ягелло, я никогда не считал его способным на такую низость и откровенно высказал ему все в письме, на которое не ждал ответа. Его и не последовало.
На этом, к сожалению, дружба с Эвелиной тоже оборвалась. Мне и это было почти безразлично. Вероятно, я сознавал, что не имею права после ночи, проведенной с Валли, писать Эвелине мечтательные письма, исполненные неясных надежд на будущее.
В это время отца избрали наконец почетным гражданином Пушберга. К нам приехал отец Валли, его приняли очень торжественно, и диплом почетного гражданина был повешен в отцовском кабинете, рядом с портретом гениального окулиста фон Б., ассистентом которого когда-то был отец.
Но я, по возможности, держался в стороне от торжеств. Мне тяжело было смотреть в глаза отцу Валли. Она не понимала этого. Я опоздал даже к торжественному обеду, который состоялся в одном из ресторанов. Валли, в качестве гостьи, сидела рядом со своим отцом, и все делали вид, будто не знают, что она наша служанка. Она надела в этот день национальный костюм, он ей не шел. В неуклюжем платье из черной тафты, обвешанная старомодными серебряными цепочками, она казалась постаревшей и огрубевшей. Я впервые нашел сходство между Валли и ее уродливой сестрой Вероникой. Извинением моему опозданию послужили старые, вечно отстающие золотые часы, которые я некогда получил от отца. Мне стоило только вытащить это старье из жилетного кармана и вопросительно посмотреть на окружающих, чтобы разговор перешел на другую тему, и все упреки тотчас прекратились.
На душе у меня было неспокойно, я не знал почему. Однажды вечером я бросился к матери. Я не поделился с ней тем, что меня волнует, я просто жаждал утешения. И мать дала мне то, в чем я нуждался. Это было так просто: сказать несколько незначительных слов, погладить мои волосы, густотой и мягкостью которых она восхищалась, словно шерстью породистой кошки. Все это длилось минуты две, не больше, не то страстная не по летам Юдифь устроила бы сцену ревности. Вот и все. Мать считала меня большим, взрослым, и я должен был быть таким.
Я писал длинные письма Периклу. Он отвечал с обратной почтой, письма летели стрелой, но часто я спрашивал себя, прочитал ли он вообще мое письмо, вник ли он в него? Он жил в мире, принадлежавшем ему одному, и, к сожалению, был так погружен в этот мир, что мои требования заняться мною и найти для меня выход из состояния смятения и тревоги служили ему только поводом для самоанализа, а может быть, и для того, чтобы преодолеть собственную заторможенность.
По существу, он остался прежним. Перикл был Периклом. Но очевидно, я изменился, и я требовал от друга того, что он не мог мне дать при всем желании.
Несмотря на хилость, бедность, уродливость и одиночество, он все больше вживался в роль, в которой образ императора сливался с образом философа. И Перикл был благодарен мне, потому что я первый якобы обратил его внимание на роль императора. Так он, считавший себя прирожденным философом, как я себя врачом, сделал своей путеводной нитью мое давнее ребячливо-надменное словцо.
Но чем больше я ему писал — истинного положения вещей открыть ему я не мог, — тем большие недоразумения возникали между нами. Он решил, что я несчастлив в любви, что меня не оценили, он звал меня проявить железную силу воли, героическое отречение и намекал, что лично он нашел утешение у очаровательных, хотя, к сожалению, и продажных женщин, потому что прекрасные его мечтания встретить умную и аристократическую даму все еще не сбылись. В его письмах теперь часто попадались слова, которых я никак не ожидал от юноши его типа. «Смехотворны усилия философов, — писал он мне примерно в те дни, когда я впервые поцеловал Валли в губы (из жалости), — скрыть дьявольскую природу человека под личиной гуманности. В тысячу раз лучше быть сильным дьяволом и гармонировать со всем, что достойно жизни, чем слыть ангелоподобным, немощным и приятным лишь для негероических душ».
Но именно в это время я гораздо больше нуждался в добром друге, чем в афористичном философе, ибо туман вокруг меня уже рассеялся, и мне суждено было разбиться о скалу среди трясины, там, где я меньше всего этого ожидал. Несмотря на мои любовные похождения, я все еще оставался ребенком, и, может быть, отец, назвав меня гимназистом, который сам себя не понимает, был ближе к истине, чем ему думалось.
Факты, с которыми я столкнулся, были проще простого. Любой из моих товарищей по Высшему коммерческому училищу знал о них и мог бы предостеречь или подготовить меня. Но мне и в голову не приходило посвящать их в мои горести. Они ничего не знали о моих рухнувших надеждах, и я ничего не рассказывал им о моей любви к Валли. Вскоре после того как ее отец уехал обратно в Пушберг (увозя в кармане значительную сумму, необходимую общине, чтобы исправить беды, причиненные снежными обвалами, это было гораздо более необходимо, чем ремонт церкви и богадельни), Валли все с той же прелестной улыбкой на губах, которые стали теперь чуть румянее и полнее, попросила меня зайти к ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116