Мы уже были на перроне, когда маневровый паровоз потащил вагоны на запасный путь. Мы стояли на пустом перроне. Впервые за нашей спиной не было опекающих глаз, и отныне мы были подотчетны в своих поступках только себе. Такое дано испытать раз в жизни, когда навсегда покидаешь дом, и если когда-нибудь вернешься в него, то уже гостем.
— Живешь — до всего доживешь, — сказал Сашка. — Так постараемся подольше не умереть.
День разгулялся. Сквозь подошву туфель чувствовалось тепло нагретых солнцем плит. Мы пошли в станционный буфет пить крем-соду. Она была холодной и шипучей. Мы выпили столько, что трудно было дышать, и одновременно полезли в карманы, чтобы расплатиться. Я достал свой новый кошелек — мамин подарок.
— Покажи сюда, — сказал Сашка. Он вертел в руках кошелек, и Витька заглядывал через его плечо: ни у него, ни у Сашки кошельков не было. Павел у стойки пил пиво, смотрел на нас и посмеивался.
— Может, дернем чего-нибудь покрепче? — спросил он.
— В такую жару сам пей покрепче! Мы на себя не обижены, — сказал Сашка.
— С тоски подохнешь от таких попутчиков, — сказал Павел.
Сашка и Витька немедленно отправились в город покупать кошельки. Павел беседовал с буфетчицей.
— Налей, милая, стакан чистой и дай что-нибудь понюхать.
— Вам правильно молодые люди подсказали: жарко пить, — сказала буфетчица.
— Так это профессора, — сказал Павел. — Их слушать — с тоски повесишься.
Оба локтя Павла упирались в стойку. Буфетчица тоже прилегла на стойку, спрятав руки под грудь. Они почти касались головами и улыбались. Я взял для Алеши две бутылки пива: он остался в вагоне караулить вещи. В вагоне было душно и пусто: большинство пассажиров отправилось в город. Я вышел в настежь открытый тамбур. Его продувало насквозь, и здесь было прохладней. Я сел на подножку с теневой стороны. За путями начиналась степь и ярко блестело соленое озеро. Из него по каналу текла вода в карты на соляных промыслах. Пришел Витька и уставился на меня.
— Что с тобой? Где Сашка?
— Да в соседнем вагоне. Там дамочка едет с дочкой. Ты Инку видел?
— Когда?
— Сейчас. Я думал, она уже здесь. Мы с Сашкой ее видели: она на станцию шла.
Я спрыгнул с подножки и побежал к станции, прошел зал ожидания, вышел на улицу, снова вернулся на перрон — Инки нигде не было. На перроне стоял Витька.
— Вы говорили с ней? — спросил я.
— Нет. Сашка с той дочкой разговаривал. Мы думали, здесь ее увидим.
— Останься возле вагона и никуда не отходи, — сказал я.
Инку я нашел в палисаднике. Она сидела на тумбе ограды и медленно покачивала ногами.
— Инка, что ты здесь сидишь? Почему не подошла к вагону?
— Не хотела, чтобы ты меня видел.
— Почему?
— Так…
В глазах у нас еще что-то таилось от пережитого на пустыре, и потому мы не могли долго смотреть в глаза друг друга. Между тумбами было вделано по три трубы — одна над другой. Я сел на верхнюю и все равно сидел ниже Инки.
— Завтра к тебе приедут Катя и Женя.
— Пусть приедут. Я сегодня тоже норму не выполню. Тех, кто не выполняет норму. Юрка сажает за стол отдельно от всех, чтобы все их видели. Я все время сижу отдельно от всех.
— Не будем говорить о Юрке. Давай о себе поговорим.
— Давай.
— У меня такое чувство, как будто я в чем-то виноват перед тобой. Наверно, виноват…
— Ни в чем ты не виноват. И не надо говорить. Не надо об этом говорить, пока я не приеду в Ленинград.
— Ты приедешь?
— Наверно, приеду. Ты не слышал, что я тебе крикнула, когда ты уходил? Не слышал?
— «Вон парус»?
— «Вон парус» я раньше крикнула. Я очень рада, что ты не слышал.
— Что ты крикнула?
— Этого я тебе никогда не скажу… А может быть, скажу, если приеду в Ленинград. Я так боялась, что ты слышал. — Инка сверху из-под ресниц поглядывала на меня, чуть кося глазами. Она до половины сняла старенькие лодочки, и они держались на пальцах. На влажной ступне четко обозначалась кромка пыли. — Володя, я пойду, — сказала Инка и продолжала сидеть.
— Подожди, до поезда еще двадцать минут, — сказал я.
— Я не буду ждать поезда. Мне же еще идти семь километров, а потом я еще должна работать. Я с обеда ушла.
— Хочешь есть?
— Нет. У тебя деньги есть? Купи мне черешни. Я шла через базарчик и видела черешни.
Мы вышли из палисадника.
— Сашка и Витька тебя видели. Ты к ним не подойдешь?
— Нет.
На пристанционном базарчике я купил Инке большой кулек черешни. Я обнял Инку и поцеловал. Мы поцеловались торопливо, потому что стеснялись посторонних. У Инки были полные глаза слез, но она не плакала. Она пошла от меня, и на ходу ела черешни, и сплевывала под ноги косточки.
— Из молодых, да ранние, совести нет, — сказала женщина, торговавшая шкатулками из ракушек. Я стоял и смотрел, пока Инка не повернула за угол, а потом сказал:
— Тетенька, а зачем человеку совесть?
— Оно и видно, что тебе она ни к чему.
Я не стал говорить с этой разомлевшей от жары женщиной. На первом, пути стоял наш поезд. На перроне на меня налетел Сашка и начал орать:
— Где тебя носит? Я обегал всю станцию.
— Не ори, — сказал я. — Ходил смотреть город.
— Инку видел?
— Померещилась вам Инка.
— С ума сойти. Я же видел ее собственными глазами.
— Надо было подойти.
— Но она шла на станцию. Кто мог подумать, что она идет не к нам?
Мы прошли к нашему вагону. Возле него стоял Витька.
— Ты слышал? Оказывается, Инка нам померещилась. Оказывается, мы с тобой психи, — сказал Сашка. Витька смотрел на меня и молчал. К вагону подошел Павел. У него блестели глаза, и он несколько раз провел рукой по воздуху прежде, чем ухватился за поручни.
— В Джанкое буду опохмеляться. Разбудите, — сказал он.
Пробило три звонка, и пассажиры бросились к вагонам. Мы прошли до второго тамбура. Я остался в тамбуре. Сашка тоже хотел остаться, но Витька втолкнул его в вагон. За станцией горячий ветер ворвался в отворенную дверь. По глазам ударило море — густо-синее, в белых барашках. На пустой дороге я увидел маленькую фигурку, и на таком расстоянии не понять было, идет она или стоит на месте. Я спустился на последнюю ступеньку и провис на поручнях. Ветер рвал на мне рубашку, близко под ногами пролетала назад земля.
— Инка, моя Инка!
Ветер заталкивал в рот слова, а грохот поезда заглушал голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Живешь — до всего доживешь, — сказал Сашка. — Так постараемся подольше не умереть.
День разгулялся. Сквозь подошву туфель чувствовалось тепло нагретых солнцем плит. Мы пошли в станционный буфет пить крем-соду. Она была холодной и шипучей. Мы выпили столько, что трудно было дышать, и одновременно полезли в карманы, чтобы расплатиться. Я достал свой новый кошелек — мамин подарок.
— Покажи сюда, — сказал Сашка. Он вертел в руках кошелек, и Витька заглядывал через его плечо: ни у него, ни у Сашки кошельков не было. Павел у стойки пил пиво, смотрел на нас и посмеивался.
— Может, дернем чего-нибудь покрепче? — спросил он.
— В такую жару сам пей покрепче! Мы на себя не обижены, — сказал Сашка.
— С тоски подохнешь от таких попутчиков, — сказал Павел.
Сашка и Витька немедленно отправились в город покупать кошельки. Павел беседовал с буфетчицей.
— Налей, милая, стакан чистой и дай что-нибудь понюхать.
— Вам правильно молодые люди подсказали: жарко пить, — сказала буфетчица.
— Так это профессора, — сказал Павел. — Их слушать — с тоски повесишься.
Оба локтя Павла упирались в стойку. Буфетчица тоже прилегла на стойку, спрятав руки под грудь. Они почти касались головами и улыбались. Я взял для Алеши две бутылки пива: он остался в вагоне караулить вещи. В вагоне было душно и пусто: большинство пассажиров отправилось в город. Я вышел в настежь открытый тамбур. Его продувало насквозь, и здесь было прохладней. Я сел на подножку с теневой стороны. За путями начиналась степь и ярко блестело соленое озеро. Из него по каналу текла вода в карты на соляных промыслах. Пришел Витька и уставился на меня.
— Что с тобой? Где Сашка?
— Да в соседнем вагоне. Там дамочка едет с дочкой. Ты Инку видел?
— Когда?
— Сейчас. Я думал, она уже здесь. Мы с Сашкой ее видели: она на станцию шла.
Я спрыгнул с подножки и побежал к станции, прошел зал ожидания, вышел на улицу, снова вернулся на перрон — Инки нигде не было. На перроне стоял Витька.
— Вы говорили с ней? — спросил я.
— Нет. Сашка с той дочкой разговаривал. Мы думали, здесь ее увидим.
— Останься возле вагона и никуда не отходи, — сказал я.
Инку я нашел в палисаднике. Она сидела на тумбе ограды и медленно покачивала ногами.
— Инка, что ты здесь сидишь? Почему не подошла к вагону?
— Не хотела, чтобы ты меня видел.
— Почему?
— Так…
В глазах у нас еще что-то таилось от пережитого на пустыре, и потому мы не могли долго смотреть в глаза друг друга. Между тумбами было вделано по три трубы — одна над другой. Я сел на верхнюю и все равно сидел ниже Инки.
— Завтра к тебе приедут Катя и Женя.
— Пусть приедут. Я сегодня тоже норму не выполню. Тех, кто не выполняет норму. Юрка сажает за стол отдельно от всех, чтобы все их видели. Я все время сижу отдельно от всех.
— Не будем говорить о Юрке. Давай о себе поговорим.
— Давай.
— У меня такое чувство, как будто я в чем-то виноват перед тобой. Наверно, виноват…
— Ни в чем ты не виноват. И не надо говорить. Не надо об этом говорить, пока я не приеду в Ленинград.
— Ты приедешь?
— Наверно, приеду. Ты не слышал, что я тебе крикнула, когда ты уходил? Не слышал?
— «Вон парус»?
— «Вон парус» я раньше крикнула. Я очень рада, что ты не слышал.
— Что ты крикнула?
— Этого я тебе никогда не скажу… А может быть, скажу, если приеду в Ленинград. Я так боялась, что ты слышал. — Инка сверху из-под ресниц поглядывала на меня, чуть кося глазами. Она до половины сняла старенькие лодочки, и они держались на пальцах. На влажной ступне четко обозначалась кромка пыли. — Володя, я пойду, — сказала Инка и продолжала сидеть.
— Подожди, до поезда еще двадцать минут, — сказал я.
— Я не буду ждать поезда. Мне же еще идти семь километров, а потом я еще должна работать. Я с обеда ушла.
— Хочешь есть?
— Нет. У тебя деньги есть? Купи мне черешни. Я шла через базарчик и видела черешни.
Мы вышли из палисадника.
— Сашка и Витька тебя видели. Ты к ним не подойдешь?
— Нет.
На пристанционном базарчике я купил Инке большой кулек черешни. Я обнял Инку и поцеловал. Мы поцеловались торопливо, потому что стеснялись посторонних. У Инки были полные глаза слез, но она не плакала. Она пошла от меня, и на ходу ела черешни, и сплевывала под ноги косточки.
— Из молодых, да ранние, совести нет, — сказала женщина, торговавшая шкатулками из ракушек. Я стоял и смотрел, пока Инка не повернула за угол, а потом сказал:
— Тетенька, а зачем человеку совесть?
— Оно и видно, что тебе она ни к чему.
Я не стал говорить с этой разомлевшей от жары женщиной. На первом, пути стоял наш поезд. На перроне на меня налетел Сашка и начал орать:
— Где тебя носит? Я обегал всю станцию.
— Не ори, — сказал я. — Ходил смотреть город.
— Инку видел?
— Померещилась вам Инка.
— С ума сойти. Я же видел ее собственными глазами.
— Надо было подойти.
— Но она шла на станцию. Кто мог подумать, что она идет не к нам?
Мы прошли к нашему вагону. Возле него стоял Витька.
— Ты слышал? Оказывается, Инка нам померещилась. Оказывается, мы с тобой психи, — сказал Сашка. Витька смотрел на меня и молчал. К вагону подошел Павел. У него блестели глаза, и он несколько раз провел рукой по воздуху прежде, чем ухватился за поручни.
— В Джанкое буду опохмеляться. Разбудите, — сказал он.
Пробило три звонка, и пассажиры бросились к вагонам. Мы прошли до второго тамбура. Я остался в тамбуре. Сашка тоже хотел остаться, но Витька втолкнул его в вагон. За станцией горячий ветер ворвался в отворенную дверь. По глазам ударило море — густо-синее, в белых барашках. На пустой дороге я увидел маленькую фигурку, и на таком расстоянии не понять было, идет она или стоит на месте. Я спустился на последнюю ступеньку и провис на поручнях. Ветер рвал на мне рубашку, близко под ногами пролетала назад земля.
— Инка, моя Инка!
Ветер заталкивал в рот слова, а грохот поезда заглушал голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60