— Понимаешь, не могу. Думай обо мне все, что хочешь, но я не могу.
— Пусть все будет. Я ничего не буду думать. Пусть все будет, — Инка побледнела, и вокруг ее носа проступили веснушки.
Было жаркое солнце у меня на затылке, были Инкины рыжие волосы на песке: я еще подумал, как трудно будет вытряхнуть песок из густых Инкиных волос.
Потом я сидел и больше ничего не было, кроме страха: не за себя — за Инку.
Когда я решился взглянуть на Инку, она сидела обхватив руками колени.
— У тебя на губе кровь.
— Это ничего. Я ее прикусила.
— Ничего, не бойся, — сказал я. — Когда-нибудь это все равно должно было случиться.
— Я не боюсь. Я ничего не боюсь. Ты не обидишься? Больше этого не надо. Мне кажется, ничего не случилось и… больше не надо.
Страха больше не было: были растерянность и стыд.
— Пойдем на пляж. Наши давно на пляже, — сказала Инка.
На пляже она не отходила от Кати и Жени. Я знал, почему Инка от них не отходила: я тоже боялся остаться с ней наедине, — ведь тогда нам надо было бы о чем-то говорить, а я не мог говорить.
Потом Инка неожиданно сказала:
— Я пойду, а то собраться не успею.
Я смотрел, как она одевалась, и со страхом думал, что должен пойти ее проводить.
— "Женя, ты хотела взять выкройку юбки. Пойдем? — сказала Инка. На меня она не смотрела, а я на нее смотрел и чувствовал, как на глазах проступают слезы.
Потом весь вечер я бродил возле Инкиного дома. Улица опустела, и свет погас у них в окнах, когда я ушел, так и не повидав Инку…
Юрка Городецкий подошел к директору. Он шел на виду у всех, и это, наверно, была самая торжественная минута в его жизни; у него даже голос дрожал, когда он докладывал:
— Учащиеся девятых классов второй средней школы имени Постышева к отъезду в колхоз готовы.
— Можно ехать, — сказал Виктор Павлович.
— По машинам! — крикнул Юрка, и все засмеялись. Виктор Павлович тоже смеялся, потому что все, кто уезжал, давно сидели в машинах. Юрка поднял красный флажок. Старосты классов — они сидели сзади у правого борта — тоже подняли красные флажки: флажки были Юркиной затеей, мы обходились без них. Юрка вообще оказался очень активным. Он встал на подножку первой машины, и она медленно тронулась, а Юрка стоял и придерживал открытую дверцу. Я шел под самым бортом. Инка помахала нашим рукой, потом быстро взглянула на меня и все время улыбалась. Угол платка выступал вперед, и на Инкин лоб и глаза падала тень. По правую сторону ворот школьный оркестр играл марш «Все выше и выше». Машины обгоняли меня и сворачивали на улицу. Когда я вышел за ворота, они уже набрали скорость. Пыль вырывалась из-под колес, и три пыльных облака катились по улице.
— Как Инку жалко, — сказала Катя. — Надо же, чтобы так не повезло. Никогда раньше сразу после экзаменов не ездили в колхоз.
— По-моему, она плакала, — сказала Женя.
— Ты видела?
— Во всяком случае, слезы на глазах видела.
— Что будете делать? — спросил я.
— Имею предложение пойти на пляж, — сказал Сашка.
— Я пойду зашпаклюю яхту.
— Все пойдем. Мы же обещали Инке прийти на косу, — сказал Витька.
Я испугался, что Сашка передумает идти на пляж. Но Сашка не передумал.
— Не морочьте голову, — сказал он. — После обеда пойдем в порт. Надо же все равно захватить краску.
— Буду ждать вас в порту.
Я перешел мостовую.
На грузовом причале Павел разговаривал с матросом «Посейдона». Матрос стоял на носу баркаса и выбирал канат. Я разделся, сложил одежду под кустом и в одних трусах замешивал шпаклевку из сурика.
Подошел Павел.
— Почему один? Непорядок, — сказал он.
— Не мешает иногда побыть одному.
— С рыжей поругался?
— Ни с кем я не ругался. Она в колхоз уехала.
— Понятно. А то, смотрю, что-то вид у тебя не профессорский. Отчаянная девка. Подбегает ко мне, говорит: «Я вас с Володей видела, их там Степик бьет». — «Постой, говорю, здесь». Прибежал, темно, как в животе у негра после черного кофе. У самого спина зудит — ножа опасается, а тут еще она вертится, тебя ищет.
— Не помню, мы тебе спасибо хоть сказали?
— А на что мне оно? Куда мне его девать? Чего она в тебе нашла? Может, ты какой секрет знаешь?
— Ты что-то про Нюру Степику говорил. Что он с ней сделал?
— То же, что и с твоей рыжей, если бы поймал. С Нюркой из-за этого муж не стал жить.
— Как же Алеша промолчал?
— Да он и не знал. Я об этом потом стороной узнал. Нюрка, дура, молчала. Доказательств никаких. Значит, руби концы. Ты счастливый. Как тебя мать родила?
— Не понимаю.
— Наверно, в рубашке родила. Жениться на рыжей думаешь?
— Думаю.
Я размял в левой руке шпаклевку и стал втирать ее большим пальцем правой руки в пазы и выбоины левой скулы. Главное, чтобы был хорошо прошпаклеван нос: на него сильнее всего давит вода при встрече с волной. Павел лежал на песке, курил и время от времени сплевывал сквозь зубы.
— Неохота из города уезжать? — спросил он.
— А тебе охота?
— Мне что, я с детства в дороге. Сначала по детдомам, потом сам по себе. Весь берег изъездил. Зачем с яхтой возишься — все равно уезжаете.
— Послезавтра на косу сходим.
— Краска не высохнет.
— На таком солнце море высохнет.
— Пожалуй, высохнет. Чего на косе будете делать?
— Наши ребята в колхозе «Рот Фронт».
— Значит, к рыжей? Ядовитая девка. Я тебе по дружбе советую: нельзя ее так оставлять — уведут.
— Хватит, Павел. Я же вижу: Инка тебе самому нравится. Не приставай. Не приставай ко мне, а то поругаемся.
— Смотрю на вас — прямо профессора. Другой раз посмотрю — бычки в томате.
— На тебя тоже как посмотреть. Сказал бы, да ссориться неохота. Должники.
— Обо мне нечего говорить. Я все о себе сам знаю. А что не знаю, мне наш комсомольский вождь каждый день втолковывает. Я-то вижу: природа у вас с Алешкой разная, а какая — пока не пойму.
Матросы с «Посейдона», те, что были с нами у Попандопуло, сидели на причале. Один из них крикнул:
— Павел, кончай исповедоваться.
— Сейчас приду, — сказал Павел. — Завтра беру расчет и вечером открываю прощальный загул. Могу взять в компанию хоть одного, хоть всех троих, образование пополнить.
— Спасибо, Павел. Настроения нет. Мне и Витьке не повезло.
— Слыхал. Один хомут — что морской, что пехотный. Рванем?
— Нет. Мы на косу пойдем.
— Ну что ж, подходяще.
Я взял резиновый шпатель с косо подрезанным концом и затирал им шпаклевку. Шпатель упруго гнулся у меня под руками. Надо было следить, чтобы мастика сглаживала все трещинки и выбоины — следы времени, песка и воды. Работали только глаза и руки, а голова была свободна, и я мог думать.
— Володя! Подойди, дело есть! — крикнул Павел.
Павел сидел с матросами «Посейдона». На бухте каната лежала доска, и на ней стояли две бутылки водки, и рядом была брошена нитка копченой тюльки.
— Степика зимой ты заложил? — Павел налил четверть стакана водки и протянул мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60