Он надеялся, что загадочный монсеньор, ее дядюшка, увезет ее с собой. Кому, как не ему, известно лучше остальных, что она достойна совсем другой участи? Нет, он ни за что не хотел ее появления у него в камере. Монсеньор не мог не мыслить здраво, а капитан Игера скорее всего был добропорядочным малым.
«Камил был ко мне добр. Он любил меня!» Зачем вспоминать?.. Даже Филип Синклер, это ничтожество, был по-своему добр к ней. Только он, Доминик, не проявлял к ней доброты.
На сей раз попытки уснуть ни к чему не привели. Выругавшись вслух, Доминик вскочил и принялся мерить шагами камеру как тигр в клетке. Туда – обратно, туда – обратно… Дозволенное расстояние было чересчур коротким. Черт возьми, почему за ним не приходят? Когда всему этому наступит конец?
Между решетками появилась луна, ненадолго наполнившая камеру мертвенно-бледным светом, от которого лишь усилилось чувство безысходности.
Даже если она придет, он прогонит ее. Слишком долго он дразнил смерть, а теперь устал от этих игр. Человек, не имеющий в мире ровно ничего, мертвец для всех, когда-либо его знавших! Но Мариса жива, она – сама жизнь. Она способна забыть, она должна забыть, какой бы страстью ни пылало ее тело и душа. Там, в подземелье, она впервые призналась ему в любви. Но он опять ее отверг.
Почему никто не приходит? Или его оставили здесь навсегда?
В камере опять стемнело, и Доминик уже почти задремал, когда появился капитан Игера. В камеру вошел усатый охранник с факелом, за ним – посетитель.
– Мне приказано узнать, – начал капитан бесстрастным голосом, – согласны ли вы следовать за мной, не оказывая сопротивления. В таком случае я распоряжусь снять с вас кандалы. Если вы ответите отказом, я буду вынужден заткнуть вам рот кляпом. Так или иначе, вы покидаете камеру под дулом пистолета.
– Кем приказано?.. – Глаза Доминика Челленджера, у которого сна как не бывало, превратились в серебряные заслонки, не выпускающие наружу его чувства. Он пружинисто поднялся и оглядел, приподняв одну бровь, явившихся за ним людей, словно сказанное не имело к нему отношения.
Фернандо Игера всей душой ненавидел надменного узника, однако никогда не показывал этого.
– Приказ монсеньора. И самого вице-короля, также прибывшего сюда. Но вы еще не дали мне ответа, сеньор.
– Разве у меня есть выбор? Сказать по правде, мне опостылели эти цепи, как и само заточение в этой клетке. Зачем вам мое обещание, что я не сбегу и не начну звать на помощь? Ведь у вас пистолет!
Они сели рядом на грубо сколоченную скамью в открытом фургоне. Позади Доминика уселся стражник, уткнувший ему в лопатку ружейное дуло. Капитан, судя по всему, выполнял приказание без особого воодушевления, однако Доминику было не до него: он всей грудью вдыхал свежий прохладный воздух и вглядывался в звезды, усеявшие ночное небо.
Пока что с него было достаточно снова находиться под открытым небом и дышать чистым воздухом. Совсем скоро он узнает, зачем понадобился монсеньору.
Городские постройки остались позади, и фургон поглотила тьма. Однако Доминику почему-то не приходила в голову мысль о бегстве любой ценой. Монсеньор… Каков он, этот Ришелье или Мазарини, упустивший свое время?
Они преодолели не одну милю, но Доминику не хотелось, чтобы поездка заканчивалась. Где-то на полпути усатый стражник, никогда прежде не проявлявший человеческих чувств, молча передал заключенному бурдюк, не выпуская из рук ружье. Доминик принял бурдюк, пробормотав «gracias», и отхлебнул теплой крепкой жидкости. Игера никак не отозвался на происходящее, а только быстрее погнал лошадей, ругаясь себе под нос.
Вскоре ветер утих. Немного погодя впереди показались огни, факелы в руках конных пастухов и солдат в мундирах. Многочисленные фургоны свидетельствовали то ли о недавнем прибытии большого количества людей, то ли о спешно подготавливаемом отъезде.
– Монсеньор ждет вас.
Доминик, подталкиваемый в спину ружейным дулом, прошел мимо факелов и равнодушных лиц и оказался в тесной каморке, напоминавшей келью своим аскетическим убранством. Человек, обернувшийся при его появлении, тоже выглядел аскетом. Доминик не ожидал, что предстанет перед высоким худощавым священником в черной рясе, как у монаха-иезуита, с серебряным крестом на груди. Его сходство с доном Андресом ограничивалось глубоко посаженными синими глазами под светлыми бровями.
Доминик больше не ощущал спиной ружейного дула. Дверь за ним закрылась. Привыкнув к цепям, он теперь чувствовал себя неуклюжим. Чего от него ждут? Чтобы он бросился в ноги и поцеловал кольцо на пальце у святого отца?
Внезапно из угла каморки к нему бросилась Мариса – босая, с мокрыми от слез щеками.
– Доминик, Доминик…
Она упала ему на грудь, и его руки, не успевшие привыкнуть к свободе, сами собой заключили ее в объятия. Он забыл о присутствующем, вдыхая запах ее волос и заново открывая для себя ощущение прильнувшего к нему тела. То ли он захмелел от вина из бурдюка, то ли все это привиделось ему во сне… Окружающее перестало для него существовать, когда она прижалась губами к его пересохшему от волнения рту.

Эпилог
ОТВЕТЫ

Темной ночью, распаленная желаниями любви,
О счастье мое, я ушла незамеченной, когда
Дом мой уснул…
Не боясь совершить святотатство, она шептала ему на ухо волшебные слова песен Сан-Хуана де ла Круза:
Я знаю, что брызжет фонтан,
Хоть сейчас и ночь. Этот вечный
священный фонтан – я
Знаю тайник, где он бьет, хоть сейчас и ночь.
Источник его мне неведом,
его может вовсе не быть, но
Я знаю, что с него начинается все,
хоть сейчас и ночь.
Знаю, что нет ничего красивее…
хоть сейчас и ночь…
Обнимая ее и обдавая ее щеку горячим дыханием, он весело спросил:
– Вот чему тебя учили, когда ты готовилась стать монахиней?
Она покачала головой.
– Просто это нравилось мне больше всего остального. Даже тогда я понимала, как это красиво, а сейчас чувствую красоту всем сердцем… – Она нашла в темноте его лицо по отражению звезд в его глазах. – Доминик…
– Что теперь? Довольно стихов, любимая. Сейчас ночь, ты так красива, а я так изголодался по тебе! Кажется, этот голод не утолится никогда.
– А я по тебе… – прошептала она, чувствуя, как напрягаются от ее прикосновений его мышцы. Потом его губы нашли ее рот.
…Гораздо позже, лежа в его объятиях и уже не отличая действительность от грез, она снова обрела способность вспоминать прошлое. Эти воспоминания были хуже пыток, хуже скорпионов, ползающих по телу, и она боялась, что не вынесет этого, но оказалось, что она способна и не на такое.
Американцы отправились домой, а она ждала, испытывая дядюшкину доброту и терпение истошными криками, пока наконец, уже ощущая шевеление у себя во чреве второго ребенка, не увидела своего первенца, цепляющегося за руку няньки и приемной матери, не отходившей от него ни на шаг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164