Они, конечно, повлекут смертный приговор, но разве это не лучше, чем пытка?
– Нет!
Он не ожидал, что в легких осталось так много воздуха.
– Я предвидел твой ответ, – тихо молвил Педро Ортега.
Скосив глаза, Доминик увидел нож с длинным лезвием, раскалившийся докрасна на углях жаровни. Взяв нож рукой в перчатке, Ортега стал прикладывать лезвие к телу Доминика в разных местах. Иногда он возвращал его на угли, чтобы подогреть. В конце концов настал черед раны на плече: Ортега с гнусной ухмылкой пообещал вылечить ее прижиганием…
Все это продолжалось около четверти часа. В конце концов Доминик, проклиная себя за малодушие, изъявил желание сознаться в чем угодно. Про себя он оправдывал свою уступку тем, что привык выживать, а не становиться мучеником. Какая разница, если его так или иначе ждет смерть? У него создалось, впрочем, впечатление, что Педро разочарован и не желает слушать многое из того, что мог рассказать Доминик.
– Лжешь, негодяй! Инес не стала бы… Ты сам ее украл! А потом продал команчам. Об этом и напиши. Изложи в точности, как ты с ней поступил.
Доминик подчинился и этому требованию. Теперь этот самооговор не имел ни малейшего значения: Мариса уже находилась у дяди в полной безопасности. К тому же он пытался оторвать свое сознание от бренного тела, как уже поступал в прошлом.
Трюдо принял смерть вместо него… Проклятие! Какой легкий выход! Ведь он умер быстро и легко, тогда как остальные…
Остальные еще были живы. Зверски избитым, окровавленным, им еще только предстояло принять смерть. Побег!.. Скрежеща зубами от нечеловеческой боли, пронзавшей его при любом движении, Доминик сосредоточился на одной этой мысли.
Все они валялись, скованные по рукам и ногам, на каменном полу промозглого подвала. Услышав тихий хриплый шепот, Доминик повернул голову, морщась от боли.
– Капитан? Вот мерзавцы! Как думаете, у нас еще есть надежда?
Оливер Стюарт был самым молодым в отряде – высокий и ясноглазый парень, всегда ходивший враскачку, подражая старшим. Ему было не больше восемнадцати лет, и голос его дрожал.
– Почему бы им просто не расстрелять нас? Я бы предпочел это, чем…
– Повешение так же смертельно, как и расстрел, – отозвался Доминик с преувеличенным бездушием. – Но пока ты жив, надежда на избавление не должна умирать. Нам предстоит долгий переход в Сальтильо. По пути они могут ослабить наблюдение. Если тебе представится возможность, не упускай ее.
«Но куда бежать?» – мысленно спросил он себя.
По прошествии нескольких дней он окончательно перестал думать, заботясь только о том, чтобы переставлять ноги.
– Пошевеливайтесь, американос! Скоро вам будет знаком каждый дюйм нашей страны. Ведь вы за этим сюда и пожаловали. Марш!
Они подчинялись, не видя другого выхода. Тех, кто уже не мог идти, волочили за фургоном. Каждое утро с их ног снимали кандалы, каждый вечер возвращали их на место. Ручные кандалы с короткой цепью, соединявшей их друг с другом, не снимались никогда. В качестве зловещего символа испанцы, способные на черный юмор, надели каждому на шею веревочную петлю.
Их кормили толченой кукурузой, иногда – бобами, к которым, скорее для издевки, добавляли кусочки жесткого сухого мяса. Воды давали в обрез. Перегоняемые как скотина, они воспринимали любую лужу или ручей как четвероногие: окунались в воду с головой и сидели так, пока гогочущая охрана не гнала их дальше.
В каждой деревеньке по пути их выставляли на рыночной площади, как неведомых диких зверей. Люди собирались толпами, чтобы на них поглазеть. Женщины были обычно добрее мужчин: в их глазах читалось сострадание, некоторые проскальзывали мимо солдат, чтобы предложить несчастным американос, обреченным на смерть, воды или свежих фруктов.
– Ну как, нравится тебе путешествие по Эль-Камино-Реаль?
Сидевший в седле Педро Ортега сотрясался от хохота. Трудно было догадаться, что когда-то, прежде чем их развели женщина и политика, они были друзьями.
– Не слишком. Но ты, кажется, стремился не к этому?
Темные глаза Педро встретились с пылающим взглядом Доминика Челленджера, не сломленного болью и усталостью. Он принудил его подписать показания, однако этот заносчивый мерзавец по-прежнему задирал нос. Этот человек в свое время отказывался разделить ложе с самой королевой Испании и пошел на попятную только потому, что иначе было уже невозможно; он отнесся к ней как к презренной шлюхе, виснувшей у него на шее… А Мариса? Что было между ними? Что стало с ней?
– Да, я стремился причинить тебе как можно больше страданий, прежде чем тебя вздернут. Но и смерть на виселице будет медленной и мучительной, помяни мое слово! Пора преподать таким, как ты, урок! Проклятые шпионы, флибустьеры! Но прежде тебе еще предстоит пожалеть, что ты не умер раньше.
Доминик не переставал сожалеть об этом, когда его ласкали раскаленным острием ножа, заставляя вдыхать аромат собственной поджариваемой плоти. Потом он стал свидетелем повешения юного Оливера Стюарта, оступившегося и сломавшего ногу: тот не мог больше идти… Впрочем, в Ирландии Доминик видел и кое-что похуже. В камере английской тюрьмы и на кораблях его величества он научился считать минуты жизни и выживать вопреки всему.
Щадя легкие, Доминик промолчал. У него кровоточили ноги, но он упорно ковылял по пыльной дороге. Когда у человека затухает рассудок, когда над ним берет верх желание выжить какой угодно ценой, иди, ползи – таков был приказ, посылаемый измученным мозгом. Насмешки Педро Ортеги, время от времени возвращавшие его к действительности, уже не могли на него повлиять.
– Сеньор полковник! Депеша из Сан-Антонио!
Движение приостановилось. Педро насупленно ознакомился с врученным ему посланием и громко чертыхнулся.
– Maldicion! Губернатор изволил очнуться! Мы должны вернуть пленников в Сан-Антонио для суда, чтобы только потом отправиться в Сальтильо.
Они уже почти достигли Рио-Гранде и теперь были вынуждены повернуть назад. Дорога в Сан-Антонио тоже была как река – река пыли и песка, взбиваемого копытами коней и отбрасываемого рассохшимися колесами фургонов.
Самый могучий гарнизонный город-миссия, Сан-Антонио, уже успел состариться: его дома из саманного кирпича выгорели на солнце и едва выдерживали вечно дующие ветры.
Женщины припали к решеткам на окнах и высыпали на балконы, чтобы полюбоваться на пленных американос, которым вскоре предстояло опуститься на колени и молча выслушать смертный приговор. Предзакатное солнце окрасило все в цвет крови: и небо на западе, и дома, и саму пыльную улицу.
– Если мы не увидим их сегодня, то рассмотрим завтра, на площади…
Мариса жила в монастыре, зная, что монахини молятся за нее и уповают на ее преображение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164
– Нет!
Он не ожидал, что в легких осталось так много воздуха.
– Я предвидел твой ответ, – тихо молвил Педро Ортега.
Скосив глаза, Доминик увидел нож с длинным лезвием, раскалившийся докрасна на углях жаровни. Взяв нож рукой в перчатке, Ортега стал прикладывать лезвие к телу Доминика в разных местах. Иногда он возвращал его на угли, чтобы подогреть. В конце концов настал черед раны на плече: Ортега с гнусной ухмылкой пообещал вылечить ее прижиганием…
Все это продолжалось около четверти часа. В конце концов Доминик, проклиная себя за малодушие, изъявил желание сознаться в чем угодно. Про себя он оправдывал свою уступку тем, что привык выживать, а не становиться мучеником. Какая разница, если его так или иначе ждет смерть? У него создалось, впрочем, впечатление, что Педро разочарован и не желает слушать многое из того, что мог рассказать Доминик.
– Лжешь, негодяй! Инес не стала бы… Ты сам ее украл! А потом продал команчам. Об этом и напиши. Изложи в точности, как ты с ней поступил.
Доминик подчинился и этому требованию. Теперь этот самооговор не имел ни малейшего значения: Мариса уже находилась у дяди в полной безопасности. К тому же он пытался оторвать свое сознание от бренного тела, как уже поступал в прошлом.
Трюдо принял смерть вместо него… Проклятие! Какой легкий выход! Ведь он умер быстро и легко, тогда как остальные…
Остальные еще были живы. Зверски избитым, окровавленным, им еще только предстояло принять смерть. Побег!.. Скрежеща зубами от нечеловеческой боли, пронзавшей его при любом движении, Доминик сосредоточился на одной этой мысли.
Все они валялись, скованные по рукам и ногам, на каменном полу промозглого подвала. Услышав тихий хриплый шепот, Доминик повернул голову, морщась от боли.
– Капитан? Вот мерзавцы! Как думаете, у нас еще есть надежда?
Оливер Стюарт был самым молодым в отряде – высокий и ясноглазый парень, всегда ходивший враскачку, подражая старшим. Ему было не больше восемнадцати лет, и голос его дрожал.
– Почему бы им просто не расстрелять нас? Я бы предпочел это, чем…
– Повешение так же смертельно, как и расстрел, – отозвался Доминик с преувеличенным бездушием. – Но пока ты жив, надежда на избавление не должна умирать. Нам предстоит долгий переход в Сальтильо. По пути они могут ослабить наблюдение. Если тебе представится возможность, не упускай ее.
«Но куда бежать?» – мысленно спросил он себя.
По прошествии нескольких дней он окончательно перестал думать, заботясь только о том, чтобы переставлять ноги.
– Пошевеливайтесь, американос! Скоро вам будет знаком каждый дюйм нашей страны. Ведь вы за этим сюда и пожаловали. Марш!
Они подчинялись, не видя другого выхода. Тех, кто уже не мог идти, волочили за фургоном. Каждое утро с их ног снимали кандалы, каждый вечер возвращали их на место. Ручные кандалы с короткой цепью, соединявшей их друг с другом, не снимались никогда. В качестве зловещего символа испанцы, способные на черный юмор, надели каждому на шею веревочную петлю.
Их кормили толченой кукурузой, иногда – бобами, к которым, скорее для издевки, добавляли кусочки жесткого сухого мяса. Воды давали в обрез. Перегоняемые как скотина, они воспринимали любую лужу или ручей как четвероногие: окунались в воду с головой и сидели так, пока гогочущая охрана не гнала их дальше.
В каждой деревеньке по пути их выставляли на рыночной площади, как неведомых диких зверей. Люди собирались толпами, чтобы на них поглазеть. Женщины были обычно добрее мужчин: в их глазах читалось сострадание, некоторые проскальзывали мимо солдат, чтобы предложить несчастным американос, обреченным на смерть, воды или свежих фруктов.
– Ну как, нравится тебе путешествие по Эль-Камино-Реаль?
Сидевший в седле Педро Ортега сотрясался от хохота. Трудно было догадаться, что когда-то, прежде чем их развели женщина и политика, они были друзьями.
– Не слишком. Но ты, кажется, стремился не к этому?
Темные глаза Педро встретились с пылающим взглядом Доминика Челленджера, не сломленного болью и усталостью. Он принудил его подписать показания, однако этот заносчивый мерзавец по-прежнему задирал нос. Этот человек в свое время отказывался разделить ложе с самой королевой Испании и пошел на попятную только потому, что иначе было уже невозможно; он отнесся к ней как к презренной шлюхе, виснувшей у него на шее… А Мариса? Что было между ними? Что стало с ней?
– Да, я стремился причинить тебе как можно больше страданий, прежде чем тебя вздернут. Но и смерть на виселице будет медленной и мучительной, помяни мое слово! Пора преподать таким, как ты, урок! Проклятые шпионы, флибустьеры! Но прежде тебе еще предстоит пожалеть, что ты не умер раньше.
Доминик не переставал сожалеть об этом, когда его ласкали раскаленным острием ножа, заставляя вдыхать аромат собственной поджариваемой плоти. Потом он стал свидетелем повешения юного Оливера Стюарта, оступившегося и сломавшего ногу: тот не мог больше идти… Впрочем, в Ирландии Доминик видел и кое-что похуже. В камере английской тюрьмы и на кораблях его величества он научился считать минуты жизни и выживать вопреки всему.
Щадя легкие, Доминик промолчал. У него кровоточили ноги, но он упорно ковылял по пыльной дороге. Когда у человека затухает рассудок, когда над ним берет верх желание выжить какой угодно ценой, иди, ползи – таков был приказ, посылаемый измученным мозгом. Насмешки Педро Ортеги, время от времени возвращавшие его к действительности, уже не могли на него повлиять.
– Сеньор полковник! Депеша из Сан-Антонио!
Движение приостановилось. Педро насупленно ознакомился с врученным ему посланием и громко чертыхнулся.
– Maldicion! Губернатор изволил очнуться! Мы должны вернуть пленников в Сан-Антонио для суда, чтобы только потом отправиться в Сальтильо.
Они уже почти достигли Рио-Гранде и теперь были вынуждены повернуть назад. Дорога в Сан-Антонио тоже была как река – река пыли и песка, взбиваемого копытами коней и отбрасываемого рассохшимися колесами фургонов.
Самый могучий гарнизонный город-миссия, Сан-Антонио, уже успел состариться: его дома из саманного кирпича выгорели на солнце и едва выдерживали вечно дующие ветры.
Женщины припали к решеткам на окнах и высыпали на балконы, чтобы полюбоваться на пленных американос, которым вскоре предстояло опуститься на колени и молча выслушать смертный приговор. Предзакатное солнце окрасило все в цвет крови: и небо на западе, и дома, и саму пыльную улицу.
– Если мы не увидим их сегодня, то рассмотрим завтра, на площади…
Мариса жила в монастыре, зная, что монахини молятся за нее и уповают на ее преображение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164