библиотека, часовня, винный пресс и сад с травами, где я, наконец, встретила знаменитого брата Эмброуза.
— Он изумителен, — с энтузиазмом воскликнула я. — А, я забыла, ты же его видел.
Брат Эмброуз был высоким — даже выше Джейми — и бледным, как мертвец, с длинным лицом, как у бассет-хаунда. И десять длинных костлявых пальцев, каждый ярко-зеленого цвета.
— По-моему, он может вырастить все, — говорила я. — У него растут все известные травы, и есть теплица, такая крохотная, что он не может в ней выпрямиться, и там растет все, что не может расти в это время года, или в этой части света, или просто не может расти. Я уж не говорю про завезенные издалека пряности и лекарственные травы.
Упоминание о лекарственных травах заставило меня вспомнить предыдущую ночь, и я выглянула в окно. Зимние сумерки наступают рано, и было уже почти совсем темно, фонари, с которыми монахи ходят в конюшню и выполняют работы на улице, мелькали во дворе, когда те шли по свои делам.
— Становится темно. Как ты думаешь, ты сможешь заснуть сам? У брата Эмброуза есть кое-что, это может помочь.
Глаза Джейми потемнели от усталости.
— Нет, Сасснек. Я ничего этого не хочу. Если я усну… нет, наверное, я немного почитаю.
Ансельм принес ему из библиотеки подборку философских и исторических трудов, а также рукописную копию Тацита. Все это лежало на столе.
— Ты должен поспать, Джейми, — ласково сказала я, глядя на него. Он уже открыл книгу, пристроил ее на подушке, но смотрел поверх нее на стену.
— Я не сказал тебе, что мне приснилось, — внезапно произнес он.
— Ты сказал, тебе приснилось, что тебя порют. — Мне не понравилось выражение его лица. Бледное под синяками, оно блестело от пота.
— Это верно. Я посмотрел вверх и увидел веревки, врезавшиеся мне в запястья. Кисти рук уже почернели, и веревки скребли по костям, когда я шевелился. Лицо было вжато в столб. Потом я почувствовал, что на концах плетей появились свинцовые гирьки, и они врезались мне в плечи, рассекая плоть. Плети ударяли и ударяли, хотя все давно должно было прекратиться, и я понял, что он не собирается останавливаться. Они вырывали из меня кусочки плоти. Кровь… моя кровь струилась по бокам и по спине, впитываясь в килт. Я очень замерз. Потом я снова посмотрел вверх и увидел, что плоть с моих рук отвалилась, и я скребу дерево костями, в нем оставляя глубокие царапины. Кости обнажились, и теперь только веревки удерживали их, чтобы они не рассыпались. Думаю, тут я и начал кричать. Я слышал странный скребущий звук, когда он ударял меня, и наконец понял, что это такое. Он содрал с костей всю плоть, и свинцовые гирьки на кнуте скребли по костям. И я понял, что умер, но это ничего не значило. Он будет бить, и бить, и бить, и это никогда не кончится, он будет продолжать, пока я не рассыплюсь на части здесь, у столба, и это никогда не кончится, и…
Я дернулась, чтобы обнять его и заставить замолчать, но он уже смолк, вцепившись в книгу здоровой рукой. Зубы его глубоко впились в нижнюю губу.
— Джейми, сегодня ночью я останусь с тобой, — сказала я. — Я могу положить тюфяк на пол.
— Нет. — Несмотря на слабость, он по-прежнему оставался непробиваемо упрямым. — Лучше одному. Я пока не хочу спать. Иди поужинай, Сасснек. Я… я просто немного почитаю. — И склонил голову над страницей. Минуту беспомощно посмотрев на него, я повиновалась и ушла.
Шли дни, я все больше и больше тревожилась о Джейми. Тошнота не проходила. Он почти ничего не ел, а то, что ел, редко задерживалось в нем. Он бледнел и становился все более апатичным, не проявляя ни к чему интереса. Он много спал днем и почти не спал ночью, но как бы он ни боялся своих снов, не позволял мне ночевать в его комнате, чтобы его бодрствование не мешало отдыхать мне.
Не желая трястись над ним, даже если бы он мне и позволил, я проводила много времен в садике с травами и в сушильне с братом Эмброузом, или просто бродила по монастырским землям, беседуя с отцом Ансельмом. Он пользовался этой возможностью, ненавязчиво обучая меня катехизису и объясняя основы католичества, хотя я то и дело уверяла его в своем агностицизме.
— Ma chere, — сказал он, наконец, — вы помните условия, необходимые для совершения греха, о которых я говорил вам вчера?
Каковы бы ни были мои моральные недостатки, с памятью все было в полном порядке.
— Во-первых, это дурной поступок, во-вторых, ты даешь на его совершение полное согласие, — отрапортовала я.
— Ты даешь на него полное согласие, — повторил он. — Но это, mа chere, так же и условие, чтобы на тебя снизошла благодать.
Мы стояли, прислонившись к стене монастырского свинарника, и смотрели на больших коричневых кабанов, сбившихся в кучку под нежарким зимним солнцем. Ансельм повернул голову и уткнулся лбом в скрещенные на стене руки.
— Не понимаю, как это может быть, — заспорила я. — Уж наверное благодать — это то, что у тебя есть или отсутствует. Я хочу сказать… — тут я замялась, не желая показаться грубой, — для вас то, что лежит на алтаре в часовне — это Бог. А для меня это просто кусок хлеба, и не имеет значения, насколько прекрасно то, в чем он лежит.
Он нетерпеливо вздохнул, выпрямился и потянулся.
— Когда я шел на ночное бдение, то заметил, что ваш муж плохо спит, — сказал он. — И, соответственно, вы тоже. Поскольку вы все равно не спите, я приглашаю вас присоединиться сегодня ночью ко мне, на этот час в часовне.
Я прищурилась.
— Зачем?
Он пожал плечами.
— А почему нет?
Мне было нетрудно проснуться для встречи с Ансельмом, в основном потому, что я и не засыпала. Джейми тоже. Когда бы я ни высунула голову в коридор, из полуоткрытой двери в его комнату мерцал свет, и я слышала шелест переворачиваемых страниц и недовольное ворчание — он менял положение.
Поскольку отдыхать я была не в состоянии, то и раздеваться не стала, поэтому, когда стук в дверь возвестил о появлении Ансельма, я была готова.
В монастыре стояла тишина, очень похожая на ночную тишину в любом крупном заведении. Быстрое биение пульса дневных дел успокоилось, но биение сердца не останавливалось: оно сделалось неспешным, тихим, но никогда не заканчивалось. Всегда кто-то бодрствует — тихо проходит по холлу, охраняет, поддерживает жизнь. Настала и моя очередь охранять.
В часовне было темно, горела только красная лампада и несколько белых восковых свечей. Их пламя ровно поднималось вверх перед укрытыми тенями усыпальницами святых. Я последовала за Ансельмом по короткому центральному проходу. Он преклонил колена. Худощавый брат Бартоломей тоже стоял на коленях впереди, опустив голову. Он не обернулся на наши легкие шаги, так и стоял, склонившись.
Сами Святые Дары были скрыты в великолепии своего вместилища. Огромная монстранция в виде золотого солнца с лучами высотой в фут, невозмутимо покоилась на алтаре, охраняя скромный кусок хлеба, лежащий в ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
— Он изумителен, — с энтузиазмом воскликнула я. — А, я забыла, ты же его видел.
Брат Эмброуз был высоким — даже выше Джейми — и бледным, как мертвец, с длинным лицом, как у бассет-хаунда. И десять длинных костлявых пальцев, каждый ярко-зеленого цвета.
— По-моему, он может вырастить все, — говорила я. — У него растут все известные травы, и есть теплица, такая крохотная, что он не может в ней выпрямиться, и там растет все, что не может расти в это время года, или в этой части света, или просто не может расти. Я уж не говорю про завезенные издалека пряности и лекарственные травы.
Упоминание о лекарственных травах заставило меня вспомнить предыдущую ночь, и я выглянула в окно. Зимние сумерки наступают рано, и было уже почти совсем темно, фонари, с которыми монахи ходят в конюшню и выполняют работы на улице, мелькали во дворе, когда те шли по свои делам.
— Становится темно. Как ты думаешь, ты сможешь заснуть сам? У брата Эмброуза есть кое-что, это может помочь.
Глаза Джейми потемнели от усталости.
— Нет, Сасснек. Я ничего этого не хочу. Если я усну… нет, наверное, я немного почитаю.
Ансельм принес ему из библиотеки подборку философских и исторических трудов, а также рукописную копию Тацита. Все это лежало на столе.
— Ты должен поспать, Джейми, — ласково сказала я, глядя на него. Он уже открыл книгу, пристроил ее на подушке, но смотрел поверх нее на стену.
— Я не сказал тебе, что мне приснилось, — внезапно произнес он.
— Ты сказал, тебе приснилось, что тебя порют. — Мне не понравилось выражение его лица. Бледное под синяками, оно блестело от пота.
— Это верно. Я посмотрел вверх и увидел веревки, врезавшиеся мне в запястья. Кисти рук уже почернели, и веревки скребли по костям, когда я шевелился. Лицо было вжато в столб. Потом я почувствовал, что на концах плетей появились свинцовые гирьки, и они врезались мне в плечи, рассекая плоть. Плети ударяли и ударяли, хотя все давно должно было прекратиться, и я понял, что он не собирается останавливаться. Они вырывали из меня кусочки плоти. Кровь… моя кровь струилась по бокам и по спине, впитываясь в килт. Я очень замерз. Потом я снова посмотрел вверх и увидел, что плоть с моих рук отвалилась, и я скребу дерево костями, в нем оставляя глубокие царапины. Кости обнажились, и теперь только веревки удерживали их, чтобы они не рассыпались. Думаю, тут я и начал кричать. Я слышал странный скребущий звук, когда он ударял меня, и наконец понял, что это такое. Он содрал с костей всю плоть, и свинцовые гирьки на кнуте скребли по костям. И я понял, что умер, но это ничего не значило. Он будет бить, и бить, и бить, и это никогда не кончится, он будет продолжать, пока я не рассыплюсь на части здесь, у столба, и это никогда не кончится, и…
Я дернулась, чтобы обнять его и заставить замолчать, но он уже смолк, вцепившись в книгу здоровой рукой. Зубы его глубоко впились в нижнюю губу.
— Джейми, сегодня ночью я останусь с тобой, — сказала я. — Я могу положить тюфяк на пол.
— Нет. — Несмотря на слабость, он по-прежнему оставался непробиваемо упрямым. — Лучше одному. Я пока не хочу спать. Иди поужинай, Сасснек. Я… я просто немного почитаю. — И склонил голову над страницей. Минуту беспомощно посмотрев на него, я повиновалась и ушла.
Шли дни, я все больше и больше тревожилась о Джейми. Тошнота не проходила. Он почти ничего не ел, а то, что ел, редко задерживалось в нем. Он бледнел и становился все более апатичным, не проявляя ни к чему интереса. Он много спал днем и почти не спал ночью, но как бы он ни боялся своих снов, не позволял мне ночевать в его комнате, чтобы его бодрствование не мешало отдыхать мне.
Не желая трястись над ним, даже если бы он мне и позволил, я проводила много времен в садике с травами и в сушильне с братом Эмброузом, или просто бродила по монастырским землям, беседуя с отцом Ансельмом. Он пользовался этой возможностью, ненавязчиво обучая меня катехизису и объясняя основы католичества, хотя я то и дело уверяла его в своем агностицизме.
— Ma chere, — сказал он, наконец, — вы помните условия, необходимые для совершения греха, о которых я говорил вам вчера?
Каковы бы ни были мои моральные недостатки, с памятью все было в полном порядке.
— Во-первых, это дурной поступок, во-вторых, ты даешь на его совершение полное согласие, — отрапортовала я.
— Ты даешь на него полное согласие, — повторил он. — Но это, mа chere, так же и условие, чтобы на тебя снизошла благодать.
Мы стояли, прислонившись к стене монастырского свинарника, и смотрели на больших коричневых кабанов, сбившихся в кучку под нежарким зимним солнцем. Ансельм повернул голову и уткнулся лбом в скрещенные на стене руки.
— Не понимаю, как это может быть, — заспорила я. — Уж наверное благодать — это то, что у тебя есть или отсутствует. Я хочу сказать… — тут я замялась, не желая показаться грубой, — для вас то, что лежит на алтаре в часовне — это Бог. А для меня это просто кусок хлеба, и не имеет значения, насколько прекрасно то, в чем он лежит.
Он нетерпеливо вздохнул, выпрямился и потянулся.
— Когда я шел на ночное бдение, то заметил, что ваш муж плохо спит, — сказал он. — И, соответственно, вы тоже. Поскольку вы все равно не спите, я приглашаю вас присоединиться сегодня ночью ко мне, на этот час в часовне.
Я прищурилась.
— Зачем?
Он пожал плечами.
— А почему нет?
Мне было нетрудно проснуться для встречи с Ансельмом, в основном потому, что я и не засыпала. Джейми тоже. Когда бы я ни высунула голову в коридор, из полуоткрытой двери в его комнату мерцал свет, и я слышала шелест переворачиваемых страниц и недовольное ворчание — он менял положение.
Поскольку отдыхать я была не в состоянии, то и раздеваться не стала, поэтому, когда стук в дверь возвестил о появлении Ансельма, я была готова.
В монастыре стояла тишина, очень похожая на ночную тишину в любом крупном заведении. Быстрое биение пульса дневных дел успокоилось, но биение сердца не останавливалось: оно сделалось неспешным, тихим, но никогда не заканчивалось. Всегда кто-то бодрствует — тихо проходит по холлу, охраняет, поддерживает жизнь. Настала и моя очередь охранять.
В часовне было темно, горела только красная лампада и несколько белых восковых свечей. Их пламя ровно поднималось вверх перед укрытыми тенями усыпальницами святых. Я последовала за Ансельмом по короткому центральному проходу. Он преклонил колена. Худощавый брат Бартоломей тоже стоял на коленях впереди, опустив голову. Он не обернулся на наши легкие шаги, так и стоял, склонившись.
Сами Святые Дары были скрыты в великолепии своего вместилища. Огромная монстранция в виде золотого солнца с лучами высотой в фут, невозмутимо покоилась на алтаре, охраняя скромный кусок хлеба, лежащий в ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113