Этого было достаточно, чтобы снова привести ее в ярость, но, прежде чем она придумала колкость, Такер заговорил:
– Если не хочешь падать в прелую солому, научись говорить «спасибо».
– Не тебе учить меня вежливости! У самого манеры бродяги! И убирайся с нашей земли!
– Этот кусок земли ваш только потому, что твой папаша умеет жульничать в карты, – процедил он, внезапно теряя всю свою веселость.
Рука ее сама собой взлетела, и в тишине майского дня раздался звук пощечины. Во всяком случае, Эмме показалось, что вокруг царит мертвая тишина, и лишь чуть позже она услышала ржание лошади в загоне, свист и голоса перекликающихся работников, лай отцовской гончей, другие привычные звуки. Но все это было где-то на другом краю света, в то время как она была наедине с врагом, которого только что ударила по лицу. Глаза его, похожие на две синие ледышки, впились в нее взглядом, на щеке краснел отпечаток пятерни.
– Ну, давай! – воскликнула она с вызовом. – Чего ждешь, дай мне сдачи!
– Стоило бы, – с неестественным спокойствием ответил Такер. – Ох и стоило бы, Маллой, хотя бы для того, чтобы научить тебя манерам. Для начала порядочные люди благодарят за помощь. Надо было оставить тебя валяться посреди чистого поля, чтобы к утру койоты обглодали тебе уши. Можно было догадаться, что от того, кто носит фамилию Маллой, благодарности не дождешься. – Он вдруг ухватил Эмму за ворот клетчатой рубашки, которую она носила в школу, и так рванул, что приподнял ее над кучей соломы. – Зря только силы на тебя тратил!
– Пусти! Пусти меня! Я закричу! – залепетала девочка, внезапно испугавшись, но отчаянно стараясь не показать этого.
Их лица были не более чем в паре дюймов друг от друга. Синие глаза Такера горели гневом, и жар, казалось, распространялся от них, пронизывая ее, раскаляя воздух, так что невозможно стало дышать…
– Ну так кричи! – сказал он.
– Я… я…
А потом случилось то, чего не ожидал ни один из них. Только что Такер гневно смотрел на Эмму – и вдруг он поцеловал ее.
Это длилось недолго, несколько мгновений, а потом он даже не отпустил, а оттолкнул ее, так что она снова рухнула в солому, целый год превшую у задней стены овина. Но Эмма уже не сознавала этого. По правде сказать, она не сознавала ничего. А потом осознала, и это было как вспышка молнии.
Такер Гарретсон, ее злейший враг, ее обидчик, оскорбитель ее отца, только что поцеловал ее! Девочка вытерла губы, словно они были запачканы этим поцелуем.
– Убирайся! Оставь меня в покое!
Такер поднялся и отступил с ошеломленным видом. Растерянно взъерошил волосы и огляделся, словно впервые увидел окружающее. Заметив, как пылает лицо Эммы, он тоже вспыхнул.
– Я сделал это, чтобы ты заткнулась, – объяснил он странным, чужим голосом. – Не воображай себе ничего, ясно?
– Чтоб ты провалился! Чтоб ты…
Не слушая, он повернулся и пошел прочь по тропинке, на которой началось это страннейшее в ее жизни событие. Сначала ей показалось, что он спасается бегством, прежде чем ей придет в голову позвать на помощь, но нет, он шел не спеша, как бы намеренно выказывая пренебрежение к такого рода опасности…
…Эмма очнулась от воспоминаний и раздраженно села в постели. Что с ней такое, в конце концов? Она ждала этого дня годы и должна думать только о том, что снова дома, но ей не пришло в голову ничего лучше, чем Такер Гарретсон! Будь он проклят! Будь проклята вся их семейка, включая отца и брата! От них одни неприятности. Как легка, как прекрасна была бы жизнь, если бы они взяли и исчезли из Уиспер-Вэлли, из Монтаны, с лица земли!
Усилием воли Эмма заставила себя думать о другом. О чем угодно, только не о человеке, который одним своим существованием ухитрился испортить ей возвращение.
Как только удалось остановить поток воспоминаний, девушка уловила доносящийся снизу упоительный аромат. Знаменитые цыплята Коринны уже на подходе. Самое время переодеться к ужину.
Втроем они отдали должное мастерски приготовленным блюдам, потом вышли на веранду и долго сидели там, попивая кофе и глядя во тьму. Ветерок, напоенный запахами ночи, легко касался лиц, и небо там, где давно догорел закат, все еще отливало пурпуром. Эмма не успевала отвечать на вопросы о колледже, о тетушке Лоретте, у которой жила все эти пять лет, о вечеринках, выездах на балы и в оперу, о пикниках и катаниях на лодке, о званых вечерах. Но когда она, в свою очередь, стала расспрашивать отца о жизни на ранчо, ответы последовали странно уклончивые.
– Все хорошо, – повторял он с преувеличенным оживлением. – Все просто прекрасно!
– Папа! Дела на ранчо плохи? – наконец прямо спросила Эмма.
– Отнюдь нет. «Эхо» процветает.
– Может быть, не хватает рабочих рук?
– Это еще почему? Вполне достаточно.
– Может быть, расчетные книги не в порядке? Теперь я могу помочь тебе с ними, папа. Мисс Донахью, учительница математики, всегда говорила, что у меня способности. Я могла бы…
– Доченька, все в полнейшем порядке. Тебе не о чем тревожиться.
Наступило недолгое молчание, пока девушка решала, сменить тему или продолжать расспросы. Наконец она решительно вскинула подбородок.
– Я уже не ребенок, папа, и ты это знаешь. Меня не так-то просто расстроить или напугать. Ты можешь без страха сказать мне все.
– Видишь, Коринна, к чему приводит богатое воображение, – заметил Уин Маллой с принужденной улыбкой. – Неужели в колледже намеренно развивают его?
– Хм-м… – неопределенно отреагировала экономка. Я уже сказал и повторяю, Эмма, что все в полном порядке.
Но вопреки заверениям весь его вид говорил о том, что что-то не так. Желваки на щеках, вздернутые плечи, сдвинутые брови – все отражало затаенное беспокойство. Уин Маллой мало изменился за пять лет, даже седины не прибавилось в темных волосах. Все так же аккуратно подстрижены усы, все так же упрямо выдвинут подбородок, походка не утратила упругости и легкости. Но тем более заметны были перемены другого рода, неуловимые, смутные, странным образом изменившие его больше, чем возраст. В лице Уина появилось новое, иное упрямство, несвойственное ему от рождения, под глазами легли тени давней бессонницы. Эмма повернулась к Коринне:
– Что здесь происходит?
Экономка открыла рот, но Уин метнул ей предостерегающий взгляд.
– Если я пророню хоть словечко, которое расстроит молодую хозяйку в день возвращения, хозяин даст мне расчет, так что придется мне держать мой болтливый язык за зубами. Это его собственные слова.
После этого она плотно сжала губы и умолкла, скрестив пухлые руки на груди.
– Даст расчет? Папа? Тебе? Какая нелепость!
Эмма не успела высказать все, что думала по этому поводу, – раздался стук копыт. В одно мгновение отец был на ногах: он вглядывался в темноту, сжимая в руке «кольт».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
– Если не хочешь падать в прелую солому, научись говорить «спасибо».
– Не тебе учить меня вежливости! У самого манеры бродяги! И убирайся с нашей земли!
– Этот кусок земли ваш только потому, что твой папаша умеет жульничать в карты, – процедил он, внезапно теряя всю свою веселость.
Рука ее сама собой взлетела, и в тишине майского дня раздался звук пощечины. Во всяком случае, Эмме показалось, что вокруг царит мертвая тишина, и лишь чуть позже она услышала ржание лошади в загоне, свист и голоса перекликающихся работников, лай отцовской гончей, другие привычные звуки. Но все это было где-то на другом краю света, в то время как она была наедине с врагом, которого только что ударила по лицу. Глаза его, похожие на две синие ледышки, впились в нее взглядом, на щеке краснел отпечаток пятерни.
– Ну, давай! – воскликнула она с вызовом. – Чего ждешь, дай мне сдачи!
– Стоило бы, – с неестественным спокойствием ответил Такер. – Ох и стоило бы, Маллой, хотя бы для того, чтобы научить тебя манерам. Для начала порядочные люди благодарят за помощь. Надо было оставить тебя валяться посреди чистого поля, чтобы к утру койоты обглодали тебе уши. Можно было догадаться, что от того, кто носит фамилию Маллой, благодарности не дождешься. – Он вдруг ухватил Эмму за ворот клетчатой рубашки, которую она носила в школу, и так рванул, что приподнял ее над кучей соломы. – Зря только силы на тебя тратил!
– Пусти! Пусти меня! Я закричу! – залепетала девочка, внезапно испугавшись, но отчаянно стараясь не показать этого.
Их лица были не более чем в паре дюймов друг от друга. Синие глаза Такера горели гневом, и жар, казалось, распространялся от них, пронизывая ее, раскаляя воздух, так что невозможно стало дышать…
– Ну так кричи! – сказал он.
– Я… я…
А потом случилось то, чего не ожидал ни один из них. Только что Такер гневно смотрел на Эмму – и вдруг он поцеловал ее.
Это длилось недолго, несколько мгновений, а потом он даже не отпустил, а оттолкнул ее, так что она снова рухнула в солому, целый год превшую у задней стены овина. Но Эмма уже не сознавала этого. По правде сказать, она не сознавала ничего. А потом осознала, и это было как вспышка молнии.
Такер Гарретсон, ее злейший враг, ее обидчик, оскорбитель ее отца, только что поцеловал ее! Девочка вытерла губы, словно они были запачканы этим поцелуем.
– Убирайся! Оставь меня в покое!
Такер поднялся и отступил с ошеломленным видом. Растерянно взъерошил волосы и огляделся, словно впервые увидел окружающее. Заметив, как пылает лицо Эммы, он тоже вспыхнул.
– Я сделал это, чтобы ты заткнулась, – объяснил он странным, чужим голосом. – Не воображай себе ничего, ясно?
– Чтоб ты провалился! Чтоб ты…
Не слушая, он повернулся и пошел прочь по тропинке, на которой началось это страннейшее в ее жизни событие. Сначала ей показалось, что он спасается бегством, прежде чем ей придет в голову позвать на помощь, но нет, он шел не спеша, как бы намеренно выказывая пренебрежение к такого рода опасности…
…Эмма очнулась от воспоминаний и раздраженно села в постели. Что с ней такое, в конце концов? Она ждала этого дня годы и должна думать только о том, что снова дома, но ей не пришло в голову ничего лучше, чем Такер Гарретсон! Будь он проклят! Будь проклята вся их семейка, включая отца и брата! От них одни неприятности. Как легка, как прекрасна была бы жизнь, если бы они взяли и исчезли из Уиспер-Вэлли, из Монтаны, с лица земли!
Усилием воли Эмма заставила себя думать о другом. О чем угодно, только не о человеке, который одним своим существованием ухитрился испортить ей возвращение.
Как только удалось остановить поток воспоминаний, девушка уловила доносящийся снизу упоительный аромат. Знаменитые цыплята Коринны уже на подходе. Самое время переодеться к ужину.
Втроем они отдали должное мастерски приготовленным блюдам, потом вышли на веранду и долго сидели там, попивая кофе и глядя во тьму. Ветерок, напоенный запахами ночи, легко касался лиц, и небо там, где давно догорел закат, все еще отливало пурпуром. Эмма не успевала отвечать на вопросы о колледже, о тетушке Лоретте, у которой жила все эти пять лет, о вечеринках, выездах на балы и в оперу, о пикниках и катаниях на лодке, о званых вечерах. Но когда она, в свою очередь, стала расспрашивать отца о жизни на ранчо, ответы последовали странно уклончивые.
– Все хорошо, – повторял он с преувеличенным оживлением. – Все просто прекрасно!
– Папа! Дела на ранчо плохи? – наконец прямо спросила Эмма.
– Отнюдь нет. «Эхо» процветает.
– Может быть, не хватает рабочих рук?
– Это еще почему? Вполне достаточно.
– Может быть, расчетные книги не в порядке? Теперь я могу помочь тебе с ними, папа. Мисс Донахью, учительница математики, всегда говорила, что у меня способности. Я могла бы…
– Доченька, все в полнейшем порядке. Тебе не о чем тревожиться.
Наступило недолгое молчание, пока девушка решала, сменить тему или продолжать расспросы. Наконец она решительно вскинула подбородок.
– Я уже не ребенок, папа, и ты это знаешь. Меня не так-то просто расстроить или напугать. Ты можешь без страха сказать мне все.
– Видишь, Коринна, к чему приводит богатое воображение, – заметил Уин Маллой с принужденной улыбкой. – Неужели в колледже намеренно развивают его?
– Хм-м… – неопределенно отреагировала экономка. Я уже сказал и повторяю, Эмма, что все в полном порядке.
Но вопреки заверениям весь его вид говорил о том, что что-то не так. Желваки на щеках, вздернутые плечи, сдвинутые брови – все отражало затаенное беспокойство. Уин Маллой мало изменился за пять лет, даже седины не прибавилось в темных волосах. Все так же аккуратно подстрижены усы, все так же упрямо выдвинут подбородок, походка не утратила упругости и легкости. Но тем более заметны были перемены другого рода, неуловимые, смутные, странным образом изменившие его больше, чем возраст. В лице Уина появилось новое, иное упрямство, несвойственное ему от рождения, под глазами легли тени давней бессонницы. Эмма повернулась к Коринне:
– Что здесь происходит?
Экономка открыла рот, но Уин метнул ей предостерегающий взгляд.
– Если я пророню хоть словечко, которое расстроит молодую хозяйку в день возвращения, хозяин даст мне расчет, так что придется мне держать мой болтливый язык за зубами. Это его собственные слова.
После этого она плотно сжала губы и умолкла, скрестив пухлые руки на груди.
– Даст расчет? Папа? Тебе? Какая нелепость!
Эмма не успела высказать все, что думала по этому поводу, – раздался стук копыт. В одно мгновение отец был на ногах: он вглядывался в темноту, сжимая в руке «кольт».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84