Хозяйка дома продолжала беседовать с гувернанткой о докторах.
— Ничего-то они не умеют и ничего не знают, — жаловалась больная. — Лечат меня вот уж скоро три года и все без толку. Теперь я решила обходиться без врачей, буду лечиться сама. Разве что Ясечек свезет меня к Халубинскому… О, я чувствую, он бы мне помог! Но Ясечек не думает об этом, дома бывает редко; а когда я заговариваю о поездке в Варшаву, говорит, что дела не позволяют. Все кончается обещаниями. Angelique, chasse ce chien<Анжелика, прогони собаку (франц.).> , она неприлично себя ведет!
Незаслуженно заподозренный Карусик подвергся изгнанию и покорился своей участи со смирением, достойным всяческих похвал. Но это не помешало ему тотчас же заскулить и зацарапаться в дверь, а потом кинуться на важно расхаживающих петухов.
Анелька между тем усадила поудобнее Юзека, который стал отчего-то кукситься, подала матери теплый платок, а гувернантке английскую грамматику и побежала на кухню, чтобы принести молока Юзеку и заказать котлетку для матери. По дороге сорвала цветок и воткнула себе в волосы. На террасу она вернулась вместе с высокой и грузной особой далеко не первой молодости, — ключницей, пани Кивальской. На ней было шерстяное платье в черную и красную полоску. Свободный лиф этого парадного туалета выгодно подчеркивал ее пышные формы.
Ключница сделала хозяйке дома грациозный реверанс, от которого жалобно заскрипели половицы, и кивнула головой гувернантке, но та не удостоила ее даже взглядом. Панна Валентина возненавидела ключницу с той поры, как, проходя мимо кухни, услышала ее разглагольствования о том, что ей, панне Валентине, будто бы срочно нужен муж.
— А, ты вернулась, моя милая? Ну, что нового в городе? Полечил тебе фельдшер зубы?
— Ах, новостей, доложу я вам, пропасть, милостивая пани! Экономка его преподобия совсем плоха, ноги у нее уже распухли, она причастие принимала, — рассказывала ключница и при последних словах перекрестилась и ударила себя кулаком в грудь.
— Что же с ней такое?
— Этого я не знаю, но ксендз, доложу я вам, милостивая пани, ходит белый как мел. Как увидел меня, ни слова не вымолвил, только рукой махнул. Но я-то вмиг по его глазам догадалась, что он хотел сказать: «Хоть бы ты, Кивальская, согласилась поступить ко мне. Старуха, чего греха таить, на ладан дышит, а эти шельмы, если не присмотреть за ними, голодом меня заморят».
Больная дама покачала головой при мысли, что ключница, должно быть, метит на место умирающей. А Кивальская продолжала тараторить.
— Анелька, — сказала гувернантка, раздраженная болтовней ключницы и наивностью ее хозяйки, — возьми историю средних веков и пойдем в сад.
— Историю?.. — испуганно переспросила девочка. Но, привыкнув к послушанию, она тотчас же направилась к себе в комнату и вскоре вернулась с книжкой в руке и печеньем для воробьев в кармане.
— Ну, идите, идите, — сказала Анелькина мать. — А я тут посижу с Кивальской. Не встретила ли ты случайно в городе пана? Он собирался к комиссару. Joseph, mon enfant, veux-tu aller au jardin? <Жозеф, дитя мое, хочешь пойти в сад? (франц.)>
— Non, — ответил мальчик.
Панна Валентина с Анелькой вышли в сад, а Кивальская, усевшись поудобнее, продолжала развлекать свою хозяйку новостями. Ее громкий голос слышен был даже в саду, но скоро перестал доноситься до гувернантки и Анельки.
Большой старый сад с трех сторон подковой окружал дом. Здесь на приволье доживали свой век могучие каштаны, покрываясь весной пирамидальными кистями белых цветов, а осенью колючими плодами. Росли там и клены, листья у которых напоминали утиные лапы, акации с листочками, посаженными плотно, как зубья частого гребня, и цветами, похожими на львиный зев, которые приманивали пчел своим сладким ароматом. Вдоль забора выстроились липы, облепленные целыми стаями воробьев, которые зорко следили за полями и овинами. Рядом с липами вытянулись тонкие итальянские тополя и печальные островерхие ели, широко растопырившие книзу свои ветви.
Итальянская сирень с тяжелыми синими кистями, лекарственная сирень, чьи резко пахнущие цветы употребляются как потогонное средство, кусты терновника, которые осенью покрываются черными терпкими ягодами, боярышник, шиповник, излюбленный дроздами можжевельник рассыпались по всему саду; они захватывали все свободное от деревьев пространство, ведя между собой упорную и скрытую борьбу за соки земли и углекислоту воздуха. Стоило какому-нибудь кусту захиреть, как возле тотчас же появлялись недолговечные, но опасные сорняки и травы.
Посредине сада находился пруд, окруженный причудливо искривленными ивами. Зимой их стволы казались уродливыми скрюченными калеками; по ночам они принимали обличье чудовищ, раскоряченных, горбатых, безголовых, многоруких, которые при появлении человека замирали в странных позах, притворяясь неживыми. С наступлением тепла эти страшилища покрывались нежными побегами и мелкими листочками, ярко-зелеными сверху и серебристыми снизу; в их дуплах, похожих на разинутые пасти, гнездились птицы.
По этому саду, который все время менял очертания и краски, колыхался, благоухал, сиял, шелестел и звенел голосами всевозможных птиц, шла неровной, заросшей тропинкой Анелька со своей гувернанткой. Все вокруг восхищало девочку. Она часто и глубоко дышала, ей хотелось подолгу разглядывать каждую веточку, мчаться за каждой птицей и бабочкой, хотелось все заключить в свои объятия. Панна Валентина, напротив, была холодна. Она ступала мелкими шажками, созерцая носки своих башмаков и прижимая к тощей груди английскую грамматику.
— Из географии ты узнала, где расположена Каносса, — начала она, — а сейчас тебе представится возможность узнать, за что Генрих Четвертый просил прощения у Григория Седьмого. Об этом ты прочтешь в жизнеописании Григория Седьмого, или, как его называли еще, Гильдебранда, в главе: «Немцы и итальянцы».
Предложение читать учебник истории в такой обстановке возмутило Анельку. Подавив вздох, она ехидно спросила:
— Неужели вы будете в саду заниматься английским языком?
— Буду.
— Значит, я тоже буду учиться по-английски?
— Сперва ты должна основательно изучить французский и немецкий.
— Ах!.. А скажите, пожалуйста, когда я выучу французский, немецкий и английский, что я тогда буду делать?
— Ты сможешь читать книжки на этих языках.
— А когда я прочту все книжки?
Панна Валентина устремила взгляд на верхушку тополя и пожала плечами.
— Жизни человеческой не хватит, чтобы прочесть и тысячную долю книг даже на одном языке. А о трех самых богатых в мире литературах и говорить нечего!
Анельку охватила невыразимая тоска.
— Значит, вечно учиться да читать?.. — вырвалось у нее.
— А что другое ты хотела бы делать в жизни?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47