Кажется, это Гайда? Муж всегда говорил, что он разбойник, а вот оказывается, в самом злом сердце есть искра доброты. Скажите ему, что мы его щедро вознаградим…
— Ничего мне от вас не надо, — угрюмо сказал Гайда, стоявший в дверях кухни среди других мужиков. Потом, опустив глаза, добавил тихо: — Если бы не жаль было паненки, я бы и шагу не ступил из хаты.
Так за голубую ленточку и доброе слово Анелька купила жизнь трех человек.
Из корчмы примчался Шмуль на своей двуколке и вошел в кухню.
— Что тут стряслось? — закричал он, весь позеленев от испуга. — Что с вельможной пани? А имущество? Такого пожара еще в нашей деревне никогда не бывало. Как это могло случиться?
Люди наперебой стали рассказывать ему, как внезапно вспыхнул огонь под крышей и как Гайда, рискуя жизнью, спасал всех.
Еврей слушал, качая головой. Потом сказал вполголоса:
— Скорее можно было ожидать, что Гайда подожжет усадьбу, чем спасет всем жизнь. Вельможный пан должен его как следует отблагодарить.
— А ты привез мне вести от мужа, Шмуль? — спросила пани.
— Привез и вести и деньги, — ответил арендатор. — Пан прислал вам сто рублей. Из них семьдесят надо отдать работникам за три месяца, а тридцать — вам, вельможная пани.
— Когда же Ян вернется?
— Этого не знаю, пани. Знаю только, что он сегодня едет в Варшаву встречать пани председательшу.
— Без меня? — перебила пани и расплакалась.
Лица батраков просияли, когда они услышали о присланных для них деньгах. Мужики же смотрели на Шмуля с беспокойством. Наконец один спросил:
— А с нами как же будет?
— Имение продано, — ответил Шмуль. — И сегодня приедет немец вступать во владение… Да, не повезло этому швабу для начала!
С минуту в кухне царило тягостное молчание.
— Ты шутишь, Шмуль, — вмешалась помещица. — Не может быть, чтобы имение было продано.
— Вчера пан подписал купчую и заплатил кредиторам. Я сам был при этом. И еще пан велел просить вас, чтобы вы, пани, переехали на ваш хутор, где хозяйничает приказчик. Ехать надо сейчас, потому что немцы, того и гляди, нагрянут.
— Сколько горя принес мне этот человек! — жаловалась пани, забыв о присутствии посторонних. — Никогда он не бывал дома, промотал все состояние и теперь оставляет нас под открытым небом.
— И с нами договориться не хотел. Всех обидел, — сказал один из мужиков.
— Я так больна, — плакала пани. — И нам с детьми теперь даже одеться не во что, ложки супу не имеем. А какое я ему принесла приданое!
— О себе я уже не говорю, — вставил Шмуль. — Столько лет просил я пана, чтобы поставил мельницу и сдал мне в аренду, — и вот остался ни с чем.
— За все это его бог и покарал и еще больше покарает, — сказал вполголоса кто-то из мужиков.
Пока сыпались эти жалобы и замечания, Анелька сидела на лавке, сжав руки и привалившись к стене. Ее поза, видимо, обеспокоила Шмуля, он подошел к девочке и осторожно тронул ее за плечо. Тогда Анелька свалилась на лавку. Она была в обмороке.
Ее стали растирать, брызгать на нее водой. Через некоторое время она пришла в себя, открыла глаза, но снова потеряла сознание.
Поспешно убрали все с топчана, застлали его сеном, а сверху положили тюфяк и подушку. Девушки завесили окна платками и одеялами и уложили на топчан Анельку, ее мать и Юзека. Им, бедным, нужен был отдых.
Взошло солнце. Пожар догорал, от обугленных балок тянулись струи белого дыма. Ветер шевелил серый пепел и раздувал гаснувшие искры. Над двором поднимался одуряющий чад.
Гайда стоял у забора и тупо смотрел на развалины. Он сказал тихо, словно про себя:
— И ни к чему все это было!
— Что ни к чему? — спросил Шмуль, искоса наблюдавший за ним.
В первое мгновение Гайда как будто смутился, но тотчас овладел собой и ответил спокойно:
— Ни к чему было мужикам идти к пани и соглашаться на три морга.
— Ага! А я думал, вы про это… — Шмуль указал на дом.
Мужик опять насупился.
— Мне какое дело… Я сделал, что мог…
— Знаю, — отозвался Шмуль, глядя ему в глаза. — Знаю, вы сделали все, что могли. Ну, мы оба это знаем, а что толку? В таких делах сам черт не разберется! И все равно немцы тут засядут, поставят мельницу, винокурню, меня выгонят из корчмы, а вас из деревни…
Гайда, не слушая его, махнул рукой и побрел к своей хате.
В это время во двор усадьбы въехал бургомистр из соседнего местечка с пожарным насосом и двумя бочками. Он громко ругал всех мужиков и хвастал, что, если бы не он и его насос, пожар уничтожил бы не только дом, но и все службы, сад, заборы и даже воду в пруду. Затем он разъяснил слушателям, что на крыше дома, вероятно, лежала пакля, прелое сено или еще что-нибудь, и это вместе с действием солнца было причиной пожара.
Все единодушно восхваляли бургомистра, его бдительность и энергию, его насос и догадливость. А причина пожара так и осталась невыясненной.
Глава двенадцатая
Праведный жалеет всякую живую тварь, а сердце безбожника не знает жалости
Не надо быть глубоким сердцеведом и знатоком собачьих нравов, чтобы отгадать, что причиной частых отлучек Каруся из усадьбы была любовь.
Как все в его роду, Карусь был плебей. Человек культурный и благовоспитанный умеет разумно и экономно удовлетворять свои потребности и расходовать чувства. Он тратит двадцать процентов своей энергии и времени на соблюдение чести и достоинства, пятнадцать процентов на любовь, десять процентов на поддержание приятных и выгодных светских связей, пять процентов на искусство, два процента на дружбу, остальное — на еду и сон. Таким образом, он никогда не забывает о своих правах, может слегка влюбляться, уделять одним немножко любезности, другим — малую толику дружбы, немножко мечтать и, наконец, — есть и спать вволю.
А натуры менее сложные, скажем прямо — примитивные, вроде Каруся, ни в чем не знают меры. Карусь, когда сражался, то уж с таким азартом, что рисковал лишиться хвоста и ушей, когда лаял — так до хрипоты, когда ел, то в увлечении даже влезал лапами в тарелку, друзьям был верен до смерти, а влюблялся без памяти, до потери сознания.
Да, когда пришла любовь, Карусь забыл обо всем на свете: о доме, еде, даже об Анельке. Он носился как угорелый или целыми сутками терпеливо выстаивал у дверей, за которыми скрывалась возлюбленная. Его прогоняли, а он приходил опять. Не обижался, когда его щедро угощали палкой, а с соперниками сражался как герой. Словом, поведение его было выше всяких похвал, а об остальном он не думал.
Однако в конце концов и он очнулся от угара любви. Выспался где-то на лугу, зевнул, потянулся, чувствуя, что болят кости, — и с неудовольствием припомнил все, что было.
«Стоило так мотаться!» — подумал он, презрительно махнул хвостом и побежал домой.
Уже за садом он почуял чад и заторопился. А вбежав во двор, так и замер на месте, опустив хвост и наставив уши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Ничего мне от вас не надо, — угрюмо сказал Гайда, стоявший в дверях кухни среди других мужиков. Потом, опустив глаза, добавил тихо: — Если бы не жаль было паненки, я бы и шагу не ступил из хаты.
Так за голубую ленточку и доброе слово Анелька купила жизнь трех человек.
Из корчмы примчался Шмуль на своей двуколке и вошел в кухню.
— Что тут стряслось? — закричал он, весь позеленев от испуга. — Что с вельможной пани? А имущество? Такого пожара еще в нашей деревне никогда не бывало. Как это могло случиться?
Люди наперебой стали рассказывать ему, как внезапно вспыхнул огонь под крышей и как Гайда, рискуя жизнью, спасал всех.
Еврей слушал, качая головой. Потом сказал вполголоса:
— Скорее можно было ожидать, что Гайда подожжет усадьбу, чем спасет всем жизнь. Вельможный пан должен его как следует отблагодарить.
— А ты привез мне вести от мужа, Шмуль? — спросила пани.
— Привез и вести и деньги, — ответил арендатор. — Пан прислал вам сто рублей. Из них семьдесят надо отдать работникам за три месяца, а тридцать — вам, вельможная пани.
— Когда же Ян вернется?
— Этого не знаю, пани. Знаю только, что он сегодня едет в Варшаву встречать пани председательшу.
— Без меня? — перебила пани и расплакалась.
Лица батраков просияли, когда они услышали о присланных для них деньгах. Мужики же смотрели на Шмуля с беспокойством. Наконец один спросил:
— А с нами как же будет?
— Имение продано, — ответил Шмуль. — И сегодня приедет немец вступать во владение… Да, не повезло этому швабу для начала!
С минуту в кухне царило тягостное молчание.
— Ты шутишь, Шмуль, — вмешалась помещица. — Не может быть, чтобы имение было продано.
— Вчера пан подписал купчую и заплатил кредиторам. Я сам был при этом. И еще пан велел просить вас, чтобы вы, пани, переехали на ваш хутор, где хозяйничает приказчик. Ехать надо сейчас, потому что немцы, того и гляди, нагрянут.
— Сколько горя принес мне этот человек! — жаловалась пани, забыв о присутствии посторонних. — Никогда он не бывал дома, промотал все состояние и теперь оставляет нас под открытым небом.
— И с нами договориться не хотел. Всех обидел, — сказал один из мужиков.
— Я так больна, — плакала пани. — И нам с детьми теперь даже одеться не во что, ложки супу не имеем. А какое я ему принесла приданое!
— О себе я уже не говорю, — вставил Шмуль. — Столько лет просил я пана, чтобы поставил мельницу и сдал мне в аренду, — и вот остался ни с чем.
— За все это его бог и покарал и еще больше покарает, — сказал вполголоса кто-то из мужиков.
Пока сыпались эти жалобы и замечания, Анелька сидела на лавке, сжав руки и привалившись к стене. Ее поза, видимо, обеспокоила Шмуля, он подошел к девочке и осторожно тронул ее за плечо. Тогда Анелька свалилась на лавку. Она была в обмороке.
Ее стали растирать, брызгать на нее водой. Через некоторое время она пришла в себя, открыла глаза, но снова потеряла сознание.
Поспешно убрали все с топчана, застлали его сеном, а сверху положили тюфяк и подушку. Девушки завесили окна платками и одеялами и уложили на топчан Анельку, ее мать и Юзека. Им, бедным, нужен был отдых.
Взошло солнце. Пожар догорал, от обугленных балок тянулись струи белого дыма. Ветер шевелил серый пепел и раздувал гаснувшие искры. Над двором поднимался одуряющий чад.
Гайда стоял у забора и тупо смотрел на развалины. Он сказал тихо, словно про себя:
— И ни к чему все это было!
— Что ни к чему? — спросил Шмуль, искоса наблюдавший за ним.
В первое мгновение Гайда как будто смутился, но тотчас овладел собой и ответил спокойно:
— Ни к чему было мужикам идти к пани и соглашаться на три морга.
— Ага! А я думал, вы про это… — Шмуль указал на дом.
Мужик опять насупился.
— Мне какое дело… Я сделал, что мог…
— Знаю, — отозвался Шмуль, глядя ему в глаза. — Знаю, вы сделали все, что могли. Ну, мы оба это знаем, а что толку? В таких делах сам черт не разберется! И все равно немцы тут засядут, поставят мельницу, винокурню, меня выгонят из корчмы, а вас из деревни…
Гайда, не слушая его, махнул рукой и побрел к своей хате.
В это время во двор усадьбы въехал бургомистр из соседнего местечка с пожарным насосом и двумя бочками. Он громко ругал всех мужиков и хвастал, что, если бы не он и его насос, пожар уничтожил бы не только дом, но и все службы, сад, заборы и даже воду в пруду. Затем он разъяснил слушателям, что на крыше дома, вероятно, лежала пакля, прелое сено или еще что-нибудь, и это вместе с действием солнца было причиной пожара.
Все единодушно восхваляли бургомистра, его бдительность и энергию, его насос и догадливость. А причина пожара так и осталась невыясненной.
Глава двенадцатая
Праведный жалеет всякую живую тварь, а сердце безбожника не знает жалости
Не надо быть глубоким сердцеведом и знатоком собачьих нравов, чтобы отгадать, что причиной частых отлучек Каруся из усадьбы была любовь.
Как все в его роду, Карусь был плебей. Человек культурный и благовоспитанный умеет разумно и экономно удовлетворять свои потребности и расходовать чувства. Он тратит двадцать процентов своей энергии и времени на соблюдение чести и достоинства, пятнадцать процентов на любовь, десять процентов на поддержание приятных и выгодных светских связей, пять процентов на искусство, два процента на дружбу, остальное — на еду и сон. Таким образом, он никогда не забывает о своих правах, может слегка влюбляться, уделять одним немножко любезности, другим — малую толику дружбы, немножко мечтать и, наконец, — есть и спать вволю.
А натуры менее сложные, скажем прямо — примитивные, вроде Каруся, ни в чем не знают меры. Карусь, когда сражался, то уж с таким азартом, что рисковал лишиться хвоста и ушей, когда лаял — так до хрипоты, когда ел, то в увлечении даже влезал лапами в тарелку, друзьям был верен до смерти, а влюблялся без памяти, до потери сознания.
Да, когда пришла любовь, Карусь забыл обо всем на свете: о доме, еде, даже об Анельке. Он носился как угорелый или целыми сутками терпеливо выстаивал у дверей, за которыми скрывалась возлюбленная. Его прогоняли, а он приходил опять. Не обижался, когда его щедро угощали палкой, а с соперниками сражался как герой. Словом, поведение его было выше всяких похвал, а об остальном он не думал.
Однако в конце концов и он очнулся от угара любви. Выспался где-то на лугу, зевнул, потянулся, чувствуя, что болят кости, — и с неудовольствием припомнил все, что было.
«Стоило так мотаться!» — подумал он, презрительно махнул хвостом и побежал домой.
Уже за садом он почуял чад и заторопился. А вбежав во двор, так и замер на месте, опустив хвост и наставив уши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47