Ах, как ему было хорошо! Он чувствовал, что его морит сон. Не удивительно — ведь он столько дней не спал. Он посмотрел в лицо своей хозяйке, и когда она нежно обвила его руками, он уснул. Дышал легко, но все тише, сердце билось все слабее, с каким-то странным звоном, словно лопнувшая струна.
И, наконец, перестало биться.
Глава тринадцатая

Хутор
Хутор, куда дотащился Карусь и где обрел он вечный покой, принадлежал жене пана Яна, — это было все, что осталось у нее от отцовского наследства.
Хутор лежал в глубокой лощине, куда со всех сторон стекали воды. На расположенных повыше небольших участках можно было сеять рожь или сажать картофель, а низины представляли собой сплошные болота. Чем дождливее бывало лето, тем меньше собирали с лугов сена и тем громче квакали лягушки и кричали птицы на болотах.
Замкнутый горизонт, темные зеркала вод в зеленой раме аира, несколько засеянных полос и гряды картофеля, да кое-где купы низкорослых ив, и с одного края ложбины темный лес — вот все, что можно было здесь увидеть. От леса тянулась узкая дорога, на которой ямы время от времени закладывались фашинами. По дороге почти никто не ездил.
В этом унылом месте стояла большая изба с гнездом аиста на крыше. От избы под прямым углом отходило длинное строение, в котором помещались хлев и амбар, тоже с гнездом аиста. Жилая изба и эти службы замыкали с двух сторон прямоугольный двор, с двух других сторон огороженный плетнем.
Посреди двора находился колодец с журавлем и желобом, а вокруг него стояла большая лужа.
Анелька плохо помнила, как ее привезли сюда. Вез их Шмуль, и, кажется, довольно долго. Всю дорогу она лежала, уткнувшись головой в колени матери, и ничего не слышала. Только по временам раздавалась жалоба матери или Юзека:
— Ой, как трясет!
И тогда Шмуль оборачивался и говорил:
— Извините, вельможная пани, у меня нет другой повозки.
После этого наступала тишина, только тарахтел и трясся возок, а через некоторое время снова слышался голос матери:
— Ах, какой же Ясь дурной человек! Как он мог нас покинуть в беде? У меня от этой мысли голова готова треснуть!
А Шмуль отзывался:
— Если бы вельможный пан поставил для меня мельницу, у меня была бы теперь бричка на рессорах.
Анелька не вполне была уверена, что, будь у Шмуля бричка на рессорах, это могло бы облегчить горе ее матери. Ей самой, например, было совершенно все равно, ездит ли Шмуль в бричке или телеге. Может быть, это потому, что она была так слаба?
Она вдруг очнулась, почувствовала, что возок остановился. Кто-то поднял ее и стал целовать, приговаривая:
— И детишки здесь! Детишки! Мои все поумирали, так хоть на ваших порадуюсь, ясновельможная пани…
Потом какая-то женщина (это была жена приказчика) с желтым морщинистым лицом, в красном платочке на голове, взяла Анельку на руки и внесла в избу, где было очень душно.
Здесь ее уложили на широком топчане. Лежать было жестко, к тому же донимали блохи и мухи.
Анелька открыла глаза.
Она находилась в просторной комнате. Два окна с мелкими стеклами — по четыре в каждом — пропускали мало света. С потолка и стен совсем облупилась известка, но под осевшим на них толстым слоем пыли это было не очень заметно. Пол был глиняный, как на току.
На стенах висели изображения святых, их лица уже трудно было различить. Под потолком был протянут длинный шест, и на нем развешаны сермяги, полушубки, сапоги, холщовое белье.
Большую часть комнаты загромождали грубо сколоченный стол, лавки, деревянный сундук на колесиках и полка с горшками и мисками.
В печи горел огонь, дверь в сени стояла открытой, и напротив видна была еще другая комната, побольше и посветлее, чем та, где лежала Анелька.
В другой комнате слышался голос матери:
— Значит, у вас тут ни одной служанки?
— Нет.
— И работника нет?
— А на что мы их содержать будем, ясновельможная пани? И притом отсюда все бегут, потому что тут смерть. Вот у нас трое детей померло. Господи, как в хате при них было шумно! Моего иной раз целую неделю дома не бывало, а я и не замечала. А теперь, когда уедет в поле на полдня, я места себе не нахожу. — Это говорила женщина, снявшая Анельку с повозки.
А пани стала жаловаться:
— Я тут и недели не выдержу! Ни мебели, ни пола, даже окон настоящих нет. И на чем мы будем спать? Если бы я предвидела, какое несчастье на нас свалится, я велела бы привести этот дом в порядок. Отправила бы сюда кровати, стол, умывальник. Нечестно поступил с нами Ясь — он мне и словом не обмолвился, что хочет продать имение… Понятия не имею, чем мы тут будем питаться…
— Есть немного муки на хлеб и на клецки. И картошка. А еще есть горох, крупа, бывает и молоко, — сказала женщина.
— Шмуль! — обратилась пани к арендатору. — Я дам тебе двенадцать рублей, и ты купи для нас, что найдешь нужным. Чаю хорошо бы… хотя самовара здесь нет… Ох, у меня голова кругом идет!
Монотонные жалобы матери убаюкали Анельку. А когда она проснулась, в другой комнате царило большое оживление. Там мели, выносили какие-то колеса, сломанную ручную мельницу и столик. Потом все та же женщина вдвоем с незнакомым мужчиной принесли в комнату большие охапки аира и сена.
— Ну, видишь, говорил я тебе! Всегда выходит по-моему, — бурчал мужчина.
— О чем это он? — спросила пани, сидевшая перед домом.
— Э… Что его слушать, пани! — отозвалась женщина. — Он всегда твердит, что у него нет времени передохнуть. Ну, что правда, то правда. В поле надо работать, скотине и лошадке корм задать, напоить их. Что будни, что праздник — хозяйство своего требует. Вот он и жалуется, что другие мужики хоть раз в неделю могут посидеть спокойно, подумать…
— А что, ваш муж так любит думать?
— Ну да. Он как раввин: целый день рта не раскроет, только все думает. Говорю ему нынче утром: «В поле ты, Куба, не едешь, так поваляйся, а со скотиной я сама управлюсь, чтобы ты не говорил больше, что тебе никогда роздыха нет». Он растянулся вон там, где теперь панич сидит, и говорит: «Вот увидишь, сегодня опять так случится, что до самого вечера не придется мне отдохнуть». Я его дурнем обозвала. А потом вы, пани, приехали, и пришлось нам обоим хлопотать, — вот он сейчас мне и говорит, что, мол, выходит все, как он предсказывает…
Вечером Анельку перенесли в чисто выметенную большую комнату и уложили на сене, прикрытом сверху грубым холстом. Юзек читал молитву перед сном, а мать, нагнувшись над Анелькой, спросила:
— Angeligue, ma pauvre fille, as-tu faim?<Анжелика, ты не голодна, моя бедная девочка? (франц.)>
— Нет, мама.
— Ты все еще так слаба? Счастливица, можешь все время спать и не сознаешь нашего положения. А я сколько слез пролила! Ах, этот Ясь! Как гадко он с нами поступил! Право, я завидовала тебе, когда ты лежала в обмороке… А я только силой воли от этого удержалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47