Тебе станет легче, как только лекарства подействуют.
— Правда? — переспросила Анелька, целуя ее. — А я уже думала, что умру.
— Ну как тебе не стыдно! — возмутилась тетка. — Разве можно говорить такие вещи! Мало ли людей хворает? Я сама сколько раз…
— Мне было очень грустно. Никого тут со мною нет. Нет мамы… Хоть бы она не узнала, что я больна!
Даже этот короткий разговор совсем обессилил девочку, и она легла, обливаясь холодным потом.
— Нет, я, наверное, умру… О, господи!
— Да перестань же, Анельця, не разрывай моего сердца!
— А я не боюсь, тетя… Только… не знаю, как умирают… и оттого мне так грустно…
Скрипнула дверь, и по полу пролегла широкая полоса света. Вошла баронесса, ведя за руку Юзека.
— Смотри, Анелька, как меня одели! — крикнул мальчик. — Сапожки у меня и бархатная курточка!
— Тсс, Юзек! Ну, как Анельця? — спросила баронесса, подойдя к кровати.
Тетка покачала головой.
— Я верхом катался, — говорил Юзек, — и гулял с Кшыстофом в саду… И мама мне обещала…
Анелька так и подскочила на постели.
— Где мама? — воскликнула она, широко раскрыв глаза.
Юзек притих, а баронесса отступила от кровати.
— Где мама? — повторила Анелька.
— Я говорю про маму-крестную, — пояснил Юзек, указывая на баронессу.
Анелька упала на подушки и закрыла лицо руками.
Сцена эта привела в замешательство тетку Андзю, а еще больше — баронессу. Осведомившись, не нужно ли чего больной, она тотчас вышла.
Между тем действительно приехал Заяц в телеге, запряженной парой заморенных волов. На телеге помещался сундук и вся одежда, а сзади были привязаны лошадь и корова.
Этот своеобразный кортеж батраки приветствовали традиционным: «Слава Иисусу!», лакеи баронессы — зубоскальством, а Ягна — радостными криками. Она бросилась навстречу мужу, раскрыв объятия, но Заяц огорошил ее сердитым вопросом:
— Ну… Какого черта я сюда притащился?
— О! Да ты же сам к вельможной пани напрашивался, — возразила жена, удивленная такой забывчивостью.
— А что же мне было делать?
Тут рассердилась уже Ягна.
— Не чуди, не чуди! Разве не лучше тебе пожить среди людей, а не одному, как волк в лесу?
— Тем временем кролики все передохнут!
— Ничего с ними не станется.
— Ну, а что я здесь делать буду?
— Отдохнешь. Ты же всегда так хотел отдохнуть.
— А куда мне заезжать? Не стоять же у ворот, чтобы эти паршивцы-лакеи надо мной смеялись?
Ягна по-наполеоновски скрестила руки. Это был самый главный вопрос. Где ему поместиться? Мужу полагается быть при жене, а жена живет в барском доме, значит и его надо туда же. А лошадь? А волы?
Ягна так и не решила бы этого вопроса, если бы не появился Шмуль на своей двуколке. Супруги обрадовались ему, как мессии, и спросили совета. Еврей ничего не сказал, только усмехнулся и ушел в дом.
Через четверть часа телегу водворили в сарай, лошадь — в конюшню, волов и корову — в хлев, а самого Зайца — во флигель.
Туда принесли ему обед и бутылку пива. Мужик наелся, пояс распустил, утер рот рукавом, а потом сел на лавку — и как заревет, даже стекла в окнах дребезжали:
— И зачем я, несчастный, приехал в эту пустыню! Лучше бы мне помереть в одночасье! Ни поля, ни леса, ни воды…
Не сказал он только: «Ни людей», — потому что его окружало десятка два дворовых обоего пола, издевавшихся над отчаянием бедного хуторянина. А он тосковал не по людям, а по родному болоту, темному лесу да своей ветхой избе.
Так он ревел и обливался слезами с полчаса, пока не пришла пани Вихшицкая и не отчитала его как следует. Тогда Заяц поплелся в конюшню и хлев — присмотреть за своей скотиной и познакомиться со здешними работниками.
Потолковал с ними немного, потом лег на солому. Но спать не хотелось, и он стал ходить из угла в угол. Он скучал по работе, по жене и хутору.
Не прошло и двух-трех часов после его приезда, как ему уже так опротивела эта Вулька с ее домом, прекрасными постройками и парком, что он места себе не находил.
«Что тут за жизнь? — рассуждал он сам с собой. — Вот у нас — так просто рай!»
Наконец, Заяц отправился в корчму, и там он, всю жизнь бывший трезвенником, впервые постиг глубокую истину, что рюмочка, если ее почаще доливать, — великая утешительница страждущих.
По возвращении из корчмы он уже не тосковал по хутору, совсем другие мысли его занимали:
«А ведь, по правде говоря, здесь, в Вульке, весело живется! Дом — что костел, постройки все хорошие, каменные. Есть и пивоварня, и винокурня, и мельница — у человека душа радуется! К обеду звонят, словно на молитву, а людей — как на ярмарке! И кормят до отвала».
Он шагал по дороге, и так ему было легко, земли под собой не чуял, а мысли в голове плясали, не связанные друг с другом, и пролетали как вихрь. Еще никогда в жизни у Зайца не было столько мыслей в голове, хотя он от природы склонен был к размышлениям. В конце концов ему стало так весело, что он даже запел:
Ой, в зеленой луже
Прыгают лягушки… —
добрел до хлева и повалился на солому. Вот тут можно выспаться по-христиански!
Во сне ему казалось, что кто-то тормошит его.
— Куба! Куба! Проснись!
— Брысь! Кыш! Кыш! — бурчал, ничего не соображая, Куба.
— Да ты пьян, скот этакий! Куба!
— Чего пристала! Не видишь, что я делаю? — огрызнулся Заяц и, уткнувшись лицом в солому, стал дрыгать ногами.
Разбудить его никак не удавалось, и он проспал до восхода солнца.
А в этот вечер врачи снова осмотрели больную и устроили в соседней комнате второй консилиум.
— Итак, коллега, вы продолжаете утверждать, что это не воспаление легких? — начал Драгонович, снисходительно улыбаясь.
— Да, утверждаю. И убежден, что вы, коллега, сделали слишком поспешное заключение, — сухо ответил варшавянин.
Это было уже чересчур. Драгонович закинул ногу на ногу, сложил руки и, свысока глядя на молокососа, спросил:
— Простите… А сколько вам лет?
Шатен встал.
— Дорогой коллега, лет мне столько, что в моей практике было уже сто случаев воспаления легких.
Тут и Драгонович вскочил с места.
— Это меня мало интересует, — крикнул он, размахивая руками. — А где вы кончали университет?
Шатен засунул руки в карманы.
— Во всяком случае, не в Пацанове, уважаемый коллега!
Физиономия старого доктора из красной стала багровой.
— И я тоже не в Пацанове! Но, так как у меня столько лет практики, сколько вам от роду, и нас на одной скамье не пороли, — тут доктор сделал рукой несколько размашистых жестов сверху вниз, — то попрошу вас, милостивый государь, не величать меня коллегой!
После этой речи Драгонович вышел, чтобы успокоиться, а варшавянин так и застыл посреди комнаты.
Всю ночь он не спал, усиленно обдумывая следующие важные вопросы: как следует отнестись к выходке коллеги Драгоновича — ответить на нее устно или письменно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Правда? — переспросила Анелька, целуя ее. — А я уже думала, что умру.
— Ну как тебе не стыдно! — возмутилась тетка. — Разве можно говорить такие вещи! Мало ли людей хворает? Я сама сколько раз…
— Мне было очень грустно. Никого тут со мною нет. Нет мамы… Хоть бы она не узнала, что я больна!
Даже этот короткий разговор совсем обессилил девочку, и она легла, обливаясь холодным потом.
— Нет, я, наверное, умру… О, господи!
— Да перестань же, Анельця, не разрывай моего сердца!
— А я не боюсь, тетя… Только… не знаю, как умирают… и оттого мне так грустно…
Скрипнула дверь, и по полу пролегла широкая полоса света. Вошла баронесса, ведя за руку Юзека.
— Смотри, Анелька, как меня одели! — крикнул мальчик. — Сапожки у меня и бархатная курточка!
— Тсс, Юзек! Ну, как Анельця? — спросила баронесса, подойдя к кровати.
Тетка покачала головой.
— Я верхом катался, — говорил Юзек, — и гулял с Кшыстофом в саду… И мама мне обещала…
Анелька так и подскочила на постели.
— Где мама? — воскликнула она, широко раскрыв глаза.
Юзек притих, а баронесса отступила от кровати.
— Где мама? — повторила Анелька.
— Я говорю про маму-крестную, — пояснил Юзек, указывая на баронессу.
Анелька упала на подушки и закрыла лицо руками.
Сцена эта привела в замешательство тетку Андзю, а еще больше — баронессу. Осведомившись, не нужно ли чего больной, она тотчас вышла.
Между тем действительно приехал Заяц в телеге, запряженной парой заморенных волов. На телеге помещался сундук и вся одежда, а сзади были привязаны лошадь и корова.
Этот своеобразный кортеж батраки приветствовали традиционным: «Слава Иисусу!», лакеи баронессы — зубоскальством, а Ягна — радостными криками. Она бросилась навстречу мужу, раскрыв объятия, но Заяц огорошил ее сердитым вопросом:
— Ну… Какого черта я сюда притащился?
— О! Да ты же сам к вельможной пани напрашивался, — возразила жена, удивленная такой забывчивостью.
— А что же мне было делать?
Тут рассердилась уже Ягна.
— Не чуди, не чуди! Разве не лучше тебе пожить среди людей, а не одному, как волк в лесу?
— Тем временем кролики все передохнут!
— Ничего с ними не станется.
— Ну, а что я здесь делать буду?
— Отдохнешь. Ты же всегда так хотел отдохнуть.
— А куда мне заезжать? Не стоять же у ворот, чтобы эти паршивцы-лакеи надо мной смеялись?
Ягна по-наполеоновски скрестила руки. Это был самый главный вопрос. Где ему поместиться? Мужу полагается быть при жене, а жена живет в барском доме, значит и его надо туда же. А лошадь? А волы?
Ягна так и не решила бы этого вопроса, если бы не появился Шмуль на своей двуколке. Супруги обрадовались ему, как мессии, и спросили совета. Еврей ничего не сказал, только усмехнулся и ушел в дом.
Через четверть часа телегу водворили в сарай, лошадь — в конюшню, волов и корову — в хлев, а самого Зайца — во флигель.
Туда принесли ему обед и бутылку пива. Мужик наелся, пояс распустил, утер рот рукавом, а потом сел на лавку — и как заревет, даже стекла в окнах дребезжали:
— И зачем я, несчастный, приехал в эту пустыню! Лучше бы мне помереть в одночасье! Ни поля, ни леса, ни воды…
Не сказал он только: «Ни людей», — потому что его окружало десятка два дворовых обоего пола, издевавшихся над отчаянием бедного хуторянина. А он тосковал не по людям, а по родному болоту, темному лесу да своей ветхой избе.
Так он ревел и обливался слезами с полчаса, пока не пришла пани Вихшицкая и не отчитала его как следует. Тогда Заяц поплелся в конюшню и хлев — присмотреть за своей скотиной и познакомиться со здешними работниками.
Потолковал с ними немного, потом лег на солому. Но спать не хотелось, и он стал ходить из угла в угол. Он скучал по работе, по жене и хутору.
Не прошло и двух-трех часов после его приезда, как ему уже так опротивела эта Вулька с ее домом, прекрасными постройками и парком, что он места себе не находил.
«Что тут за жизнь? — рассуждал он сам с собой. — Вот у нас — так просто рай!»
Наконец, Заяц отправился в корчму, и там он, всю жизнь бывший трезвенником, впервые постиг глубокую истину, что рюмочка, если ее почаще доливать, — великая утешительница страждущих.
По возвращении из корчмы он уже не тосковал по хутору, совсем другие мысли его занимали:
«А ведь, по правде говоря, здесь, в Вульке, весело живется! Дом — что костел, постройки все хорошие, каменные. Есть и пивоварня, и винокурня, и мельница — у человека душа радуется! К обеду звонят, словно на молитву, а людей — как на ярмарке! И кормят до отвала».
Он шагал по дороге, и так ему было легко, земли под собой не чуял, а мысли в голове плясали, не связанные друг с другом, и пролетали как вихрь. Еще никогда в жизни у Зайца не было столько мыслей в голове, хотя он от природы склонен был к размышлениям. В конце концов ему стало так весело, что он даже запел:
Ой, в зеленой луже
Прыгают лягушки… —
добрел до хлева и повалился на солому. Вот тут можно выспаться по-христиански!
Во сне ему казалось, что кто-то тормошит его.
— Куба! Куба! Проснись!
— Брысь! Кыш! Кыш! — бурчал, ничего не соображая, Куба.
— Да ты пьян, скот этакий! Куба!
— Чего пристала! Не видишь, что я делаю? — огрызнулся Заяц и, уткнувшись лицом в солому, стал дрыгать ногами.
Разбудить его никак не удавалось, и он проспал до восхода солнца.
А в этот вечер врачи снова осмотрели больную и устроили в соседней комнате второй консилиум.
— Итак, коллега, вы продолжаете утверждать, что это не воспаление легких? — начал Драгонович, снисходительно улыбаясь.
— Да, утверждаю. И убежден, что вы, коллега, сделали слишком поспешное заключение, — сухо ответил варшавянин.
Это было уже чересчур. Драгонович закинул ногу на ногу, сложил руки и, свысока глядя на молокососа, спросил:
— Простите… А сколько вам лет?
Шатен встал.
— Дорогой коллега, лет мне столько, что в моей практике было уже сто случаев воспаления легких.
Тут и Драгонович вскочил с места.
— Это меня мало интересует, — крикнул он, размахивая руками. — А где вы кончали университет?
Шатен засунул руки в карманы.
— Во всяком случае, не в Пацанове, уважаемый коллега!
Физиономия старого доктора из красной стала багровой.
— И я тоже не в Пацанове! Но, так как у меня столько лет практики, сколько вам от роду, и нас на одной скамье не пороли, — тут доктор сделал рукой несколько размашистых жестов сверху вниз, — то попрошу вас, милостивый государь, не величать меня коллегой!
После этой речи Драгонович вышел, чтобы успокоиться, а варшавянин так и застыл посреди комнаты.
Всю ночь он не спал, усиленно обдумывая следующие важные вопросы: как следует отнестись к выходке коллеги Драгоновича — ответить на нее устно или письменно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47