Еще сложнее обстояли дела с мужчинами и женщинами из одного и того же рода, ибо они называли друг друга братьями и сестрами; мужчины и женщины из другого рода именовались зятьями и невестками. Мужчина, женившийся на женщине из данного рода, называл женами всех женщин из этого рода, но не вступал с ними в сексуальный контакт.
Милагрос часто замечал, что приспосабливаться приходится не мне одной. Мое поведение, бывало, точно так же ставило Итикотери в тупик; для них я не была ни мужчиной, ни женщиной, ни ребенком, из-за чего они не знали, что обо мне думать, к чему меня отнести.
Из своей хижины появилась старая Хайяма.
Визгливым голосом она велела детям оставить меня в покое. – У нее еще пусто в животе, – сказала она и, приобняв за талию, повела меня к очагу в своей хижине.
Стараясь не наступить и не споткнуться о какую-нибудь алюминиевую или эмалированную посудину (приобретенную путем обмена с другими деревнями), черепашьи панцири, калабаши и корзинки, в беспорядке валявшиеся на земляном полу, я уселась напротив Хайямы.
Полностью вытянув ноги на манер женщин Итикотери и почесывая голову ее ручного попугая, я стала ждать еды.
– Ешь, – сказала она, подавая мне печеный банан на обломке калабаша. С большим вниманием старуха следила за тем, как я жую с открытым ртом, то и дело причмокивая. Она улыбнулась, довольная тем, что я по достоинству оценила мягкий сладкий банан.
Милагрос представил мне Хайяму как сестру Анхелики. Всякий раз, глядя на нее, я пыталась отыскать какое-то сходство с хрупкой старушкой, с которой я навеки рассталась в лесу. Ростом около пяти футов четырех дюймов, Хайяма была довольно высокой для женщин Итикотери. Она не только физически отличалась от Анхелики, не было у нее и легкости души, присущей ее сестре. В голосе и манерах Хайямы ощущалась жесткость, из-за чего я нередко чувствовала себя неуютно. А ее тяжелые обвислые веки вообще придавали лицу особо зловещее выражение.
– Ты останешься здесь, у меня, пока не вернется Милагрос, – заявила старуха, подавая мне второй печеный банан.
Чтобы ничего не отвечать, я набила рот горячей едой.
Милагрос представил меня своему зятю Арасуве, вождю Итикотери, и всем прочим жителям деревни. Однако именно Ритими, повесив мой гамак в хижине, которую разделяла с Этевой и двумя детьми, заявила на меня свои права. – Белая Девушка будет спать здесь, – объявила она Милагросу, пояснив, что гамаки малышей Сисиве и Тешомы будут повешены вокруг очага Тутеми в соседней хижине.
Никто не стал возражать против замысла Ритими.
Молча, с чуть насмешливой улыбкой, Этева наблюдал за тем, как Ритими носилась между хижинами – своей и Тутеми – перевешивая гамаки привычным треугольником вокруг огня. На небольшом возвышении между двумя столбами, поддерживающими все жилище, она водрузила мой рюкзак среди лубяных коробов, множества разных корзин, топора, сосудов с оното, семенами и кореньями.
Самоуверенность Ритими основывалась не столько на том факте, что она была старшей дочерью вождя Арасуве от его первой, уже умершей жены, дочери старой Хайямы, и не столько на том, что она была первой и любимой женой Этевы, сколько на том, что Ритими знала, что, несмотря на порывистый нрав, все в шабоно ее уважали и любили.
– Не могу больше, – взмолилась я, когда Хайяма достала из огня очередной банан. – У меня уже полон живот.
И задрав майку, я выпятила живот, чтобы она видела, какой он полный.
– Твоим костям надо бы обрасти жиром, – заметила старуха, разминая пальцами банан. – У тебя груди маленькие, как у ребенка. – Хихикнув, она подняла мою майку повыше. – Ни один мужчина никогда тебя не захочет – побоится, что ушибется о твои кости.
Широко раскрыв глаза в притворном ужасе, я сделала вид, что жадно набрасываюсь на пюре. – От твоей еды я уж точно стану толстой и красивой, – пробубнила я с набитым ртом.
Еще не обсохшая после купания в реке, в хижину вошла Ритими, расчесывая волосы тростниковым гребнем. Сев рядом, она обняла меня за шею и влепила пару звучных поцелуев. Я едва удержалась от смеха. Поцелуи Итикотери вызывали у меня щекотку. Они целовались совсем не так, как мы; всякий раз, приложившись ртом к щеке или шее, они делали фыркающий выдох, заставляя губы вибрировать.
– Ты не станешь перевешивать сюда гамак Белой Девушки, – сказала Ритими, глядя на бабку. Решительность тона совсем не вязалась с просительно мягким выражением ее темных глаз.
Не желая оказаться причиной спора, я дала понять, что не так уж важно, где будет висеть мой гамак. Поскольку стен между хижинами не было, мы жили практически под одной крышей. Хижина Хайямы стояла слева от Тутеми, а справа от нас была хижина вождя Арасуве, где он жил со своей старшей женой и тремя самыми младшими детьми. Две другие его жены со своими отпрысками занимали соседние хижины.
Ритими вперила в меня немой молящий взгляд. – Милагрос просил меня заботиться о тебе, – сказала она, осторожно, чтобы не оцарапать кожу, пройдясь тростниковым гребнем по моим волосам.
Прервав кажущееся бесконечным молчание, Хайяма наконец заявила: – Можешь оставить свой гамак там, где он висит, но есть ты будешь у меня.
Все сложилось очень удачно, подумала я. Этева и без того должен прокормить четыре рта. С другой стороны, о Хайяме хорошо заботился ее самый младший сын. Судя по количеству висящих под пальмовой крышей звериных черепов и банановых гроздей, ее сын был хорошим охотником и земледельцем. После съеденных утром печеных бананов вся семья собиралась за едой еще только один раз, перед закатом. В течение дня люди закусывали всем, что попадалось под руку, – плодами, орехами, либо такими деликатесами, как жареные муравьи или личинки.
Ритими тоже, казалось, была довольна договоренностью насчет питания. Она с улыбкой прошла в нашу хижину, сняла подаренную мне ею корзину, которая висела над моим гамаком, и достала из нее блокнот и карандаши. – А теперь за работу, – заявила она командирским тоном.
В последние дни Ритими передавала мне науку о своем народе так же, как в течение шести минувших месяцев это делал Милагрос. Каждый день он несколько часов уделял тому, что я называла формальным обучением.
Поначалу мне было очень трудно усвоить язык. Я обнаружила, что у него не только сильное носовое произношение, – мне еще оказалось крайне сложно понимать людей, разговаривающих с табачной жвачкой во рту. Я попыталась было составить нечто вроде сравнительной грамматики, но отказалась от этой затеи, когда поняла, что у меня не только нет должной лингвистической подготовки, но и чем больше я старалась ввести в изучение языка рациональное начало, тем меньше могла говорить.
Лучшими моими учителями были дети. Хотя они отмечали мои ошибки и с удовольствием заставляли повторять разные слова, они не делали осознанных попыток что-либо мне объяснять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Милагрос часто замечал, что приспосабливаться приходится не мне одной. Мое поведение, бывало, точно так же ставило Итикотери в тупик; для них я не была ни мужчиной, ни женщиной, ни ребенком, из-за чего они не знали, что обо мне думать, к чему меня отнести.
Из своей хижины появилась старая Хайяма.
Визгливым голосом она велела детям оставить меня в покое. – У нее еще пусто в животе, – сказала она и, приобняв за талию, повела меня к очагу в своей хижине.
Стараясь не наступить и не споткнуться о какую-нибудь алюминиевую или эмалированную посудину (приобретенную путем обмена с другими деревнями), черепашьи панцири, калабаши и корзинки, в беспорядке валявшиеся на земляном полу, я уселась напротив Хайямы.
Полностью вытянув ноги на манер женщин Итикотери и почесывая голову ее ручного попугая, я стала ждать еды.
– Ешь, – сказала она, подавая мне печеный банан на обломке калабаша. С большим вниманием старуха следила за тем, как я жую с открытым ртом, то и дело причмокивая. Она улыбнулась, довольная тем, что я по достоинству оценила мягкий сладкий банан.
Милагрос представил мне Хайяму как сестру Анхелики. Всякий раз, глядя на нее, я пыталась отыскать какое-то сходство с хрупкой старушкой, с которой я навеки рассталась в лесу. Ростом около пяти футов четырех дюймов, Хайяма была довольно высокой для женщин Итикотери. Она не только физически отличалась от Анхелики, не было у нее и легкости души, присущей ее сестре. В голосе и манерах Хайямы ощущалась жесткость, из-за чего я нередко чувствовала себя неуютно. А ее тяжелые обвислые веки вообще придавали лицу особо зловещее выражение.
– Ты останешься здесь, у меня, пока не вернется Милагрос, – заявила старуха, подавая мне второй печеный банан.
Чтобы ничего не отвечать, я набила рот горячей едой.
Милагрос представил меня своему зятю Арасуве, вождю Итикотери, и всем прочим жителям деревни. Однако именно Ритими, повесив мой гамак в хижине, которую разделяла с Этевой и двумя детьми, заявила на меня свои права. – Белая Девушка будет спать здесь, – объявила она Милагросу, пояснив, что гамаки малышей Сисиве и Тешомы будут повешены вокруг очага Тутеми в соседней хижине.
Никто не стал возражать против замысла Ритими.
Молча, с чуть насмешливой улыбкой, Этева наблюдал за тем, как Ритими носилась между хижинами – своей и Тутеми – перевешивая гамаки привычным треугольником вокруг огня. На небольшом возвышении между двумя столбами, поддерживающими все жилище, она водрузила мой рюкзак среди лубяных коробов, множества разных корзин, топора, сосудов с оното, семенами и кореньями.
Самоуверенность Ритими основывалась не столько на том факте, что она была старшей дочерью вождя Арасуве от его первой, уже умершей жены, дочери старой Хайямы, и не столько на том, что она была первой и любимой женой Этевы, сколько на том, что Ритими знала, что, несмотря на порывистый нрав, все в шабоно ее уважали и любили.
– Не могу больше, – взмолилась я, когда Хайяма достала из огня очередной банан. – У меня уже полон живот.
И задрав майку, я выпятила живот, чтобы она видела, какой он полный.
– Твоим костям надо бы обрасти жиром, – заметила старуха, разминая пальцами банан. – У тебя груди маленькие, как у ребенка. – Хихикнув, она подняла мою майку повыше. – Ни один мужчина никогда тебя не захочет – побоится, что ушибется о твои кости.
Широко раскрыв глаза в притворном ужасе, я сделала вид, что жадно набрасываюсь на пюре. – От твоей еды я уж точно стану толстой и красивой, – пробубнила я с набитым ртом.
Еще не обсохшая после купания в реке, в хижину вошла Ритими, расчесывая волосы тростниковым гребнем. Сев рядом, она обняла меня за шею и влепила пару звучных поцелуев. Я едва удержалась от смеха. Поцелуи Итикотери вызывали у меня щекотку. Они целовались совсем не так, как мы; всякий раз, приложившись ртом к щеке или шее, они делали фыркающий выдох, заставляя губы вибрировать.
– Ты не станешь перевешивать сюда гамак Белой Девушки, – сказала Ритими, глядя на бабку. Решительность тона совсем не вязалась с просительно мягким выражением ее темных глаз.
Не желая оказаться причиной спора, я дала понять, что не так уж важно, где будет висеть мой гамак. Поскольку стен между хижинами не было, мы жили практически под одной крышей. Хижина Хайямы стояла слева от Тутеми, а справа от нас была хижина вождя Арасуве, где он жил со своей старшей женой и тремя самыми младшими детьми. Две другие его жены со своими отпрысками занимали соседние хижины.
Ритими вперила в меня немой молящий взгляд. – Милагрос просил меня заботиться о тебе, – сказала она, осторожно, чтобы не оцарапать кожу, пройдясь тростниковым гребнем по моим волосам.
Прервав кажущееся бесконечным молчание, Хайяма наконец заявила: – Можешь оставить свой гамак там, где он висит, но есть ты будешь у меня.
Все сложилось очень удачно, подумала я. Этева и без того должен прокормить четыре рта. С другой стороны, о Хайяме хорошо заботился ее самый младший сын. Судя по количеству висящих под пальмовой крышей звериных черепов и банановых гроздей, ее сын был хорошим охотником и земледельцем. После съеденных утром печеных бананов вся семья собиралась за едой еще только один раз, перед закатом. В течение дня люди закусывали всем, что попадалось под руку, – плодами, орехами, либо такими деликатесами, как жареные муравьи или личинки.
Ритими тоже, казалось, была довольна договоренностью насчет питания. Она с улыбкой прошла в нашу хижину, сняла подаренную мне ею корзину, которая висела над моим гамаком, и достала из нее блокнот и карандаши. – А теперь за работу, – заявила она командирским тоном.
В последние дни Ритими передавала мне науку о своем народе так же, как в течение шести минувших месяцев это делал Милагрос. Каждый день он несколько часов уделял тому, что я называла формальным обучением.
Поначалу мне было очень трудно усвоить язык. Я обнаружила, что у него не только сильное носовое произношение, – мне еще оказалось крайне сложно понимать людей, разговаривающих с табачной жвачкой во рту. Я попыталась было составить нечто вроде сравнительной грамматики, но отказалась от этой затеи, когда поняла, что у меня не только нет должной лингвистической подготовки, но и чем больше я старалась ввести в изучение языка рациональное начало, тем меньше могла говорить.
Лучшими моими учителями были дети. Хотя они отмечали мои ошибки и с удовольствием заставляли повторять разные слова, они не делали осознанных попыток что-либо мне объяснять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73