Она ведь пробовала протестовать, что на трон сажают кого-то, кроме мужа.
Внизу рыцари, завидев трон, опускающийся будто с самых небес, тяжело брякнув амуницией, опускаются на одно колено. Римляне же вокруг радостно ложатся на пупок. Рычат львы, резвятся хвостатые павлины, диакон неправдоподобно сладким голосом возглашает — мно-о-гая ле-ета!
А Денис с тоской думает: «Лучше бы я все-таки сидел сейчас где-нибудь на комсомольском собрании. Ведь и самая волшебная сказка может осточертеть. Да и не припишут ли теперь коварные византийцы, что он, Денис, покушался на священный престол? Так ведь уже с кем-то было, если вспомнить историю, не то с Львом Исавром, не то с Василием Македонянином».
Даже внутри у него похолодало, как он представил себе перспективу — покушение на трон. И как он опрометчиво согласился? А что было бы, если бы не согласился?
Вчера он ночью рассказал Фоти, в момент, когда она немного успокоилась от своей тоски, как кир Валтасар нашелся со лжесвидетельством против него, Дениса, и как Денис его простил. Он ожидал, что мягкая и отзывчивая Фоти его поймет и одобрит, но Фоти вдруг дернулась и закричала:
— Зачем ты это сделал, зачем? Зачем прости-ил? И опять замкнулась в свою скорбь. Денис не решился больше приступать к ней с этим, сам все время думал:
«Нет, тут что-то есть, что-то мне известно не до конца». Он чуть было не выпростал руку из-под бармы, затканной множеством жемчугов и драгоценных камней, хотелось элементарно почесать затылок. Вовремя удержавшись, вдруг увидел, как по балкону второго этажа озабоченные няньки вели пойманного императора с его колечком и палочкой.
Когда вся церемония окончилась и Агиохристофорит выпустил Дениса, чтобы он ушел незаметно, принц подвел к провинившемуся самодержцу добрую бабушку в смешном капоре и в широком, с рюшечками платье.
— Вот теперь тебе будет воспитательница. Всех прочих в отставку!
— Кукла-панукла! — сказал веселый император и показал ей язык.
7
Закрытая военная фура дребезжа прокатилась по булыжному спуску за Макрон Емвол — Большой рынок — и остановилась на унылой площади у кирпичной каланчи.
Каланча эта и была воспетая в народе «слезоточница», обитель слез, или Клапса — императорская уголовная тюрьма. Правда, плач и скрежет зубовный слышались оттуда только по ночам, когда умолкал громовый рокот соседа — Большого рынка. Да и каланча сама эта с развевающимся стягом в форме дракона только видимость. Камеры же и казематы упрятаны глубоко под землей, отчего эту Клапсу иногда называют «Октостроф» — восемь кругов ада.
Возле каланчи маются и страдают на палящем солнце родственники заключенных, разнообразные калеки и нищие, а часто и сами заключенные, которых выпустили временно под залог, а они не знают, чем заплатить. С ними голодные, в язвах и лохмотьях черномазые ребятишки. Укрыться негде: на голой, пыльной площади все выполото до последнего корешка.
А вот с утра явились солдаты — как в какую-нибудь завоеванную провинцию, с закатанными рукавами, у каждого меч на пузе, каска на лбу — вояки! У иных приторочен за спиной то ли гусь, то ли поросенок, накрали, конечно… Только что в горах Болгарии подвизались, теперь их Врана отвел на отдых.
Нищих вытолкали вон, детишек вышвырнули, встали, как истуканы, а их начальник, вечно сонный дука Мурзуфл, высился на толстом коне, как монумент. Ловкие адъютанты попеременно держали над ним от солнца зонтик.
Завидев спускающуюся фуру, дука стряхнул с себя сон и поспешил покинуть седло. Четко подошел к фуре и выкинул руку в римском приветствии. Галантно отогнув занавеску, помог выйти даме, тем более что это прибыла сама госпожа Врана, которая в последнее время в войсках начала котироваться выше, чем сам великий доместик. «Ну и ну! — подивился простодушный Мурзуфл. — Чем она себе мажется, что за аромат?»
Госпожа Врана, опустив на лицо плат, прошла прямо в каланчу. За нею ослепительная служанка, которая не обязана была, конечно, прятать лицо, еще какая-то свита и, конечно, сам Мурзуфл.
В катихумене коменданта царила тихая паника. Посетители в таком высоком чине еще не жаловали в Клапсу. Впрочем, на днях был доставлен еще один узник из рода Ангелиссы, а точнее, ее сын Парфен, который дезертировал в Никею и там со всеми вместе попался.
Комендант весь исхлопотался, не знал, куда уж посадить высокую посетительницу, как угодить. Просил обождать чуточку, за госпожой Манефой послано. Он, конечно, элементарно врал, потому что Манефа с утра приготовлена к свиданию. Но сказал же мудрец — поспешай неторопливо!
Теотоки, отгородившись своим платом от всего мира, вслушивалась в приближающееся постукиванье старческого костыля за дверью. Вот она, бедная Манефа, эк ее согнуло! Причем как гордо держится, какая осанка. У Теотоки сердце облилось теплом, приязнью к этой женщине, ведь фактически она ее мать!
А вот за нею бредет, тоже с костылем, ее раб Иконом, добровольно последовал за госпожою, сам согбен и расслаблен, так что неизвестно кто за кем услужает.
— Когда, матушка, я был претором у наместника Каппадокии, — вещает он на ходу, сам поддерживая старушку за локоть.
— Не ври, не ври, — уличает его Манефа. — Когда это ты был претором? Я биографию твою наизусть знаю…
— Шагайте, старики, шагайте, — подбадривает их стражник. — Осторожнее, здесь ступенька.
Теотоки открыла объятья Манефе, так и пахнуло на нее запахом детства, правда, теперь уже с примесью какой-то тюремной гнильцы. Обе умеренно поплакали, обнявшись.
— Что ж она у тебя такая встрепанная, эта Манефа? — спросил Мурзуфл, взошедший с улицы. — Не мог выкупать, что ли? Все же она родственница лицам высокородным…
— Ох уж эти мне высокородные! — страдал комендант. — Лучше бы набили эту Клапсу жуликами да своднями. Ты говоришь выкупать. Дотронься до нее, она верещит, как покойница.
— Да она живая, какая она покойница!
— Ей-ей, хуже покойницы верещит!
Пока начальники беседовали за перегородкой, Теотоки усадила тетушку на скамью, сама села прямо на пол, положила голову ей на колени. Всматривалась в ее усталые, дрожащие от напряжения глаза.
Говорили потихоньку обо всякой всячине.
— Моя Эйрини все-таки вышла за Ангелочка… Андроник сильно противился, у него, конечно, планы были иные. Но ты же ее знаешь, раз ей взбрело в голову за Мисси идти, она бы с ним тайно обвенчалась. Принц предпочел официально…
— Ох уж этот принц, сколько мы возлагали на него надежд! — старушка с испугом оглянулась, но Иконом спал, клюя длинноносой физиономией, а начальство было поглощено своей беседой.
— А этот жирный бес Агиохристофорит… И тут Теотоки пришла в голову дерзкая мысль. Вывести сейчас Манефу из караульни, солдаты, конечно, задержать свою генеральшу не посмеют, да они были заняты дележом орехов, которые приказала раздать им Теотоки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162
Внизу рыцари, завидев трон, опускающийся будто с самых небес, тяжело брякнув амуницией, опускаются на одно колено. Римляне же вокруг радостно ложатся на пупок. Рычат львы, резвятся хвостатые павлины, диакон неправдоподобно сладким голосом возглашает — мно-о-гая ле-ета!
А Денис с тоской думает: «Лучше бы я все-таки сидел сейчас где-нибудь на комсомольском собрании. Ведь и самая волшебная сказка может осточертеть. Да и не припишут ли теперь коварные византийцы, что он, Денис, покушался на священный престол? Так ведь уже с кем-то было, если вспомнить историю, не то с Львом Исавром, не то с Василием Македонянином».
Даже внутри у него похолодало, как он представил себе перспективу — покушение на трон. И как он опрометчиво согласился? А что было бы, если бы не согласился?
Вчера он ночью рассказал Фоти, в момент, когда она немного успокоилась от своей тоски, как кир Валтасар нашелся со лжесвидетельством против него, Дениса, и как Денис его простил. Он ожидал, что мягкая и отзывчивая Фоти его поймет и одобрит, но Фоти вдруг дернулась и закричала:
— Зачем ты это сделал, зачем? Зачем прости-ил? И опять замкнулась в свою скорбь. Денис не решился больше приступать к ней с этим, сам все время думал:
«Нет, тут что-то есть, что-то мне известно не до конца». Он чуть было не выпростал руку из-под бармы, затканной множеством жемчугов и драгоценных камней, хотелось элементарно почесать затылок. Вовремя удержавшись, вдруг увидел, как по балкону второго этажа озабоченные няньки вели пойманного императора с его колечком и палочкой.
Когда вся церемония окончилась и Агиохристофорит выпустил Дениса, чтобы он ушел незаметно, принц подвел к провинившемуся самодержцу добрую бабушку в смешном капоре и в широком, с рюшечками платье.
— Вот теперь тебе будет воспитательница. Всех прочих в отставку!
— Кукла-панукла! — сказал веселый император и показал ей язык.
7
Закрытая военная фура дребезжа прокатилась по булыжному спуску за Макрон Емвол — Большой рынок — и остановилась на унылой площади у кирпичной каланчи.
Каланча эта и была воспетая в народе «слезоточница», обитель слез, или Клапса — императорская уголовная тюрьма. Правда, плач и скрежет зубовный слышались оттуда только по ночам, когда умолкал громовый рокот соседа — Большого рынка. Да и каланча сама эта с развевающимся стягом в форме дракона только видимость. Камеры же и казематы упрятаны глубоко под землей, отчего эту Клапсу иногда называют «Октостроф» — восемь кругов ада.
Возле каланчи маются и страдают на палящем солнце родственники заключенных, разнообразные калеки и нищие, а часто и сами заключенные, которых выпустили временно под залог, а они не знают, чем заплатить. С ними голодные, в язвах и лохмотьях черномазые ребятишки. Укрыться негде: на голой, пыльной площади все выполото до последнего корешка.
А вот с утра явились солдаты — как в какую-нибудь завоеванную провинцию, с закатанными рукавами, у каждого меч на пузе, каска на лбу — вояки! У иных приторочен за спиной то ли гусь, то ли поросенок, накрали, конечно… Только что в горах Болгарии подвизались, теперь их Врана отвел на отдых.
Нищих вытолкали вон, детишек вышвырнули, встали, как истуканы, а их начальник, вечно сонный дука Мурзуфл, высился на толстом коне, как монумент. Ловкие адъютанты попеременно держали над ним от солнца зонтик.
Завидев спускающуюся фуру, дука стряхнул с себя сон и поспешил покинуть седло. Четко подошел к фуре и выкинул руку в римском приветствии. Галантно отогнув занавеску, помог выйти даме, тем более что это прибыла сама госпожа Врана, которая в последнее время в войсках начала котироваться выше, чем сам великий доместик. «Ну и ну! — подивился простодушный Мурзуфл. — Чем она себе мажется, что за аромат?»
Госпожа Врана, опустив на лицо плат, прошла прямо в каланчу. За нею ослепительная служанка, которая не обязана была, конечно, прятать лицо, еще какая-то свита и, конечно, сам Мурзуфл.
В катихумене коменданта царила тихая паника. Посетители в таком высоком чине еще не жаловали в Клапсу. Впрочем, на днях был доставлен еще один узник из рода Ангелиссы, а точнее, ее сын Парфен, который дезертировал в Никею и там со всеми вместе попался.
Комендант весь исхлопотался, не знал, куда уж посадить высокую посетительницу, как угодить. Просил обождать чуточку, за госпожой Манефой послано. Он, конечно, элементарно врал, потому что Манефа с утра приготовлена к свиданию. Но сказал же мудрец — поспешай неторопливо!
Теотоки, отгородившись своим платом от всего мира, вслушивалась в приближающееся постукиванье старческого костыля за дверью. Вот она, бедная Манефа, эк ее согнуло! Причем как гордо держится, какая осанка. У Теотоки сердце облилось теплом, приязнью к этой женщине, ведь фактически она ее мать!
А вот за нею бредет, тоже с костылем, ее раб Иконом, добровольно последовал за госпожою, сам согбен и расслаблен, так что неизвестно кто за кем услужает.
— Когда, матушка, я был претором у наместника Каппадокии, — вещает он на ходу, сам поддерживая старушку за локоть.
— Не ври, не ври, — уличает его Манефа. — Когда это ты был претором? Я биографию твою наизусть знаю…
— Шагайте, старики, шагайте, — подбадривает их стражник. — Осторожнее, здесь ступенька.
Теотоки открыла объятья Манефе, так и пахнуло на нее запахом детства, правда, теперь уже с примесью какой-то тюремной гнильцы. Обе умеренно поплакали, обнявшись.
— Что ж она у тебя такая встрепанная, эта Манефа? — спросил Мурзуфл, взошедший с улицы. — Не мог выкупать, что ли? Все же она родственница лицам высокородным…
— Ох уж эти мне высокородные! — страдал комендант. — Лучше бы набили эту Клапсу жуликами да своднями. Ты говоришь выкупать. Дотронься до нее, она верещит, как покойница.
— Да она живая, какая она покойница!
— Ей-ей, хуже покойницы верещит!
Пока начальники беседовали за перегородкой, Теотоки усадила тетушку на скамью, сама села прямо на пол, положила голову ей на колени. Всматривалась в ее усталые, дрожащие от напряжения глаза.
Говорили потихоньку обо всякой всячине.
— Моя Эйрини все-таки вышла за Ангелочка… Андроник сильно противился, у него, конечно, планы были иные. Но ты же ее знаешь, раз ей взбрело в голову за Мисси идти, она бы с ним тайно обвенчалась. Принц предпочел официально…
— Ох уж этот принц, сколько мы возлагали на него надежд! — старушка с испугом оглянулась, но Иконом спал, клюя длинноносой физиономией, а начальство было поглощено своей беседой.
— А этот жирный бес Агиохристофорит… И тут Теотоки пришла в голову дерзкая мысль. Вывести сейчас Манефу из караульни, солдаты, конечно, задержать свою генеральшу не посмеют, да они были заняты дележом орехов, которые приказала раздать им Теотоки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162