Не подумав, что делает, Хольт протянул ближайшему пленному свою дымящуюся сигарету, и тот, осторожно оглядевшись и обратив на Хольта вопрошающий темный взгляд, глубоко затянулся и передал ее дальше по рукам.
У Хольта болезненно сжалось сердце. «Жалость обличает малодушие», — сказал он себе и все же достал из кармана початую коробку. Он хотел бросить ее пленным, но одумался и, подойдя ближе, сунул ее в первую попавшуюся корявую руку. Но пока он стоял против пленного, он, к ужасу своему, увидел: то нечеловеческое, что поразило его в этих жалких тенях, есть не что иное, как последняя степень истощения. Растерявшись, он протянул пленному и спичечную коробку, но тот, с трудом, словно каждый звук причинял ему боль, пробормотал: «Хлеба!»
Хольт бросился в барак и рывком распахнул дверцу своего шкафчика. Их морят голодом! — гвоздило у него в мозгу. В отделении для провизии было много всякой снеди. Уже несколько недель в дни тяжелых боев им выдавали кекс и леденцы, и все это накапливалось в шкафчиках. Он рассовал по карманам все свои запасы и накинул шинель: выносить съестное из барака строго воспрещалось. Но ведь то, что он собирается сделать, — мелькнула мысль, — запрещено и подлежит суровому наказанию. Минуту он помедлил в нерешительности. Но потом спрятал хлеб под шинель, говоря себе: пусть меня накажут, пусть это недочеловеки, я и собаку накормлю, если увижу, что она голодна! Тут он вспомнил, что там не один голодный, а человек десять-двенадцать. Он открыл и шкафчик Гомулки, зная, что Зепп не стал бы возражать. Полкруга копченой колбасы, краюха хлеба, кубик искусственного меда, пригоршня печенья… Все это он собрал в охапку. Потом увидел полбутылки водки. Зепп берег ее ко дню своего рождения. Водку он сунул за пазуху.
Спокойно вышел он из барака с твердым решением не попасться. Осторожно огляделся. Кроме работающих военнопленных, никого не было видно. Часовой куда-то скрылся. Окна большой комнаты, где шел урок, глядели на противоположную сторону,
Хольт бегом бросился в поле. Пленные расхватали хлеб и спрятали его на себе. Они продолжали работать и только один за другим крадучись спускались в воронку и там прикладывались к бутылке. Хольт поспешил назад и с сильно бьющимся сердцем кинулся на койку. Он даже попытался заснуть.
Позднее он встретился в коридоре с Гомулкой и позвал его во двор. Слушая торопливый рассказ Хольта, Гомулка невольно оглядывался по сторонам. Потом сказал:
— Ладно, я, конечно, за…
— Да, но правильно ли я поступил? Ведь это же наши враги?
— Начали-то не они! — возразил Гомулка.
Вольцов сидел на табурете и кинжалом срезал себе ногти на ногах. Феттер и Рутшер присели на своих койках. На этот раз они с интересом прислушивались к тому, о чем с пафосом толковал им Цише.
— Посмотрите на них как следует, — говорил Цише, когда к компании присоединились Хольт и Гомулка. — Это поучительное зрелище! Вы сразу же увидите, что перед вами расово неполноценные существа. Более наглядного доказательства и быть не может!
— Это кто же, русские? — спросил Гомулка.
— Конечно, русские. Достаточно на них поглядеть…
— Но ведь русские те же славяне, а это, как известно, арийцы, — снова прервал Гомулка его ораторские излияния.
— То есть как это арийцы? — озадаченно спросил Цише.
— Ну конечно, арийцы, — пожал плечами Гомулка. — И тебе это должно быть известно.
— Нет, позволь, позволь, — возразил Цише, стараясь привести в порядок свои мысли. — Ведь и среди арийских рас, если на то пошло, большущая разница. Ведь их же нельзя и сравнивать, не правда ли? В России — это уже установлено — только германцы вносили элементы организации, славяне тут ни при чем. Среди арийских рас германцы неизмеримо выше всех, это наиболее чистые представители нордической расы.-
Только теперь Хольт заметил, как под наскоком Гомулки Цише путается в собственных доводах.
— Ты и сам бы должен это знать, — продолжал Цише злобно, — но когда у человека чисто славянская фамилия, он поневоле вечно ноет и брюзжит.
Занятый своими ногами, Вольцов до сих пор безучастно слушал их препирательства. Но тут он поднял голову.
— Это еще что за выдумки? Ты что же, воображаешь, что ты единственный здесь настоящий национал-социалист?
— Твоя фамилия, Цише, тоже не очень-то арийская, — — поддал жару Хольт.
Феттер загоготал. Цише побагровел и решительно затряс головой.
— Врешь, врешь! Моя фамилия произошла от усечения чисто германского корня. Но дело даже не в фамилии, тут важно…
— Ладно, ладно, — прервал его Гомулка. — Одно мне все-таки неясно: пусть славяне и не такая полноценная раса, как нордическая, а все же они арийцы! Какое же у тебя основание называть их недочеловеками?
Но Цише уже обрел твердую почву под ногами.
— Пожалуй, твой довод был бы справедлив в прошлом, когда в России еще заправляла германская верхушка, возложившая на себя все бремя государственности. Это изменилось с приходом к власти большевиков. Еврейский большевизм разрушил, дотла расистско-народную основу славянства. Но теперь большевизм уже на грани гибели, ведь еврейское начало несет в себе миазмы разложения…
— Что-о-о? — протянул Феттер.
— Я только повторяю слова фюрера. Как разлагающая сила… оно неспособно сохранить единство такого мощного государства, и конец еврейского господства станет также концом России как государства. Фюрер, кажется, ясно сказал, что нам предназначено судьбой стать свидетелями невиданной катастрофы…
«Стать свидетелями невиданной катастрофы…» — мысленно повторил Хольт. Эти слова крепко засели у него в мозгу.
— …которая явится неопровержимым подтверждением нашей расистской теории.
На это Гомулка:
— Положим… Но посмотри, что творится на Восточном фронте!
— То, что нам противостоит на Фронте, — захлебнулся Цише, — всего лишь фанатичный сброд! Они бросают в бой своа последние резервы — — стариков и больных.
Тут Вольцов, кончивший шнуровать башмаки, не выдержал
— А теперь выслушай и заруби себе на носу, что я тебе скажу, ты, усеченный германец! Уж что-что, а на армию нашу я клепать не позволю. Не хочешь ли ты сказать, что нас бьют старики и больные?
— То есть как это бьют? — запротестовал Цише, но Вольцова уже нельзя было остановить:
— Скажешь — не бьют? Что, в Сталинграде нас не расколошматили? У Радомышля и Брусилова не разбили наголову? Под Кировоградом не стерли в порошок? Под Шуйском и Острополем не намяли нам бока? У Каменец-Подольска и Скалы не накостыляли нам шею? И кто же это сделал — старики и больные? Ты это хочешь сказать?
Хольт обрадовался было поражению Цише, но теперь душу его охватил леденящий страх… А Цише уже собрался с силами для ответа:
— Это подавляющее превосходство в людях носит чисто временный характер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
У Хольта болезненно сжалось сердце. «Жалость обличает малодушие», — сказал он себе и все же достал из кармана початую коробку. Он хотел бросить ее пленным, но одумался и, подойдя ближе, сунул ее в первую попавшуюся корявую руку. Но пока он стоял против пленного, он, к ужасу своему, увидел: то нечеловеческое, что поразило его в этих жалких тенях, есть не что иное, как последняя степень истощения. Растерявшись, он протянул пленному и спичечную коробку, но тот, с трудом, словно каждый звук причинял ему боль, пробормотал: «Хлеба!»
Хольт бросился в барак и рывком распахнул дверцу своего шкафчика. Их морят голодом! — гвоздило у него в мозгу. В отделении для провизии было много всякой снеди. Уже несколько недель в дни тяжелых боев им выдавали кекс и леденцы, и все это накапливалось в шкафчиках. Он рассовал по карманам все свои запасы и накинул шинель: выносить съестное из барака строго воспрещалось. Но ведь то, что он собирается сделать, — мелькнула мысль, — запрещено и подлежит суровому наказанию. Минуту он помедлил в нерешительности. Но потом спрятал хлеб под шинель, говоря себе: пусть меня накажут, пусть это недочеловеки, я и собаку накормлю, если увижу, что она голодна! Тут он вспомнил, что там не один голодный, а человек десять-двенадцать. Он открыл и шкафчик Гомулки, зная, что Зепп не стал бы возражать. Полкруга копченой колбасы, краюха хлеба, кубик искусственного меда, пригоршня печенья… Все это он собрал в охапку. Потом увидел полбутылки водки. Зепп берег ее ко дню своего рождения. Водку он сунул за пазуху.
Спокойно вышел он из барака с твердым решением не попасться. Осторожно огляделся. Кроме работающих военнопленных, никого не было видно. Часовой куда-то скрылся. Окна большой комнаты, где шел урок, глядели на противоположную сторону,
Хольт бегом бросился в поле. Пленные расхватали хлеб и спрятали его на себе. Они продолжали работать и только один за другим крадучись спускались в воронку и там прикладывались к бутылке. Хольт поспешил назад и с сильно бьющимся сердцем кинулся на койку. Он даже попытался заснуть.
Позднее он встретился в коридоре с Гомулкой и позвал его во двор. Слушая торопливый рассказ Хольта, Гомулка невольно оглядывался по сторонам. Потом сказал:
— Ладно, я, конечно, за…
— Да, но правильно ли я поступил? Ведь это же наши враги?
— Начали-то не они! — возразил Гомулка.
Вольцов сидел на табурете и кинжалом срезал себе ногти на ногах. Феттер и Рутшер присели на своих койках. На этот раз они с интересом прислушивались к тому, о чем с пафосом толковал им Цише.
— Посмотрите на них как следует, — говорил Цише, когда к компании присоединились Хольт и Гомулка. — Это поучительное зрелище! Вы сразу же увидите, что перед вами расово неполноценные существа. Более наглядного доказательства и быть не может!
— Это кто же, русские? — спросил Гомулка.
— Конечно, русские. Достаточно на них поглядеть…
— Но ведь русские те же славяне, а это, как известно, арийцы, — снова прервал Гомулка его ораторские излияния.
— То есть как это арийцы? — озадаченно спросил Цише.
— Ну конечно, арийцы, — пожал плечами Гомулка. — И тебе это должно быть известно.
— Нет, позволь, позволь, — возразил Цише, стараясь привести в порядок свои мысли. — Ведь и среди арийских рас, если на то пошло, большущая разница. Ведь их же нельзя и сравнивать, не правда ли? В России — это уже установлено — только германцы вносили элементы организации, славяне тут ни при чем. Среди арийских рас германцы неизмеримо выше всех, это наиболее чистые представители нордической расы.-
Только теперь Хольт заметил, как под наскоком Гомулки Цише путается в собственных доводах.
— Ты и сам бы должен это знать, — продолжал Цише злобно, — но когда у человека чисто славянская фамилия, он поневоле вечно ноет и брюзжит.
Занятый своими ногами, Вольцов до сих пор безучастно слушал их препирательства. Но тут он поднял голову.
— Это еще что за выдумки? Ты что же, воображаешь, что ты единственный здесь настоящий национал-социалист?
— Твоя фамилия, Цише, тоже не очень-то арийская, — — поддал жару Хольт.
Феттер загоготал. Цише побагровел и решительно затряс головой.
— Врешь, врешь! Моя фамилия произошла от усечения чисто германского корня. Но дело даже не в фамилии, тут важно…
— Ладно, ладно, — прервал его Гомулка. — Одно мне все-таки неясно: пусть славяне и не такая полноценная раса, как нордическая, а все же они арийцы! Какое же у тебя основание называть их недочеловеками?
Но Цише уже обрел твердую почву под ногами.
— Пожалуй, твой довод был бы справедлив в прошлом, когда в России еще заправляла германская верхушка, возложившая на себя все бремя государственности. Это изменилось с приходом к власти большевиков. Еврейский большевизм разрушил, дотла расистско-народную основу славянства. Но теперь большевизм уже на грани гибели, ведь еврейское начало несет в себе миазмы разложения…
— Что-о-о? — протянул Феттер.
— Я только повторяю слова фюрера. Как разлагающая сила… оно неспособно сохранить единство такого мощного государства, и конец еврейского господства станет также концом России как государства. Фюрер, кажется, ясно сказал, что нам предназначено судьбой стать свидетелями невиданной катастрофы…
«Стать свидетелями невиданной катастрофы…» — мысленно повторил Хольт. Эти слова крепко засели у него в мозгу.
— …которая явится неопровержимым подтверждением нашей расистской теории.
На это Гомулка:
— Положим… Но посмотри, что творится на Восточном фронте!
— То, что нам противостоит на Фронте, — захлебнулся Цише, — всего лишь фанатичный сброд! Они бросают в бой своа последние резервы — — стариков и больных.
Тут Вольцов, кончивший шнуровать башмаки, не выдержал
— А теперь выслушай и заруби себе на носу, что я тебе скажу, ты, усеченный германец! Уж что-что, а на армию нашу я клепать не позволю. Не хочешь ли ты сказать, что нас бьют старики и больные?
— То есть как это бьют? — запротестовал Цише, но Вольцова уже нельзя было остановить:
— Скажешь — не бьют? Что, в Сталинграде нас не расколошматили? У Радомышля и Брусилова не разбили наголову? Под Кировоградом не стерли в порошок? Под Шуйском и Острополем не намяли нам бока? У Каменец-Подольска и Скалы не накостыляли нам шею? И кто же это сделал — старики и больные? Ты это хочешь сказать?
Хольт обрадовался было поражению Цише, но теперь душу его охватил леденящий страх… А Цише уже собрался с силами для ответа:
— Это подавляющее превосходство в людях носит чисто временный характер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153