— С минуту она колебалась. — Возможно, я скоро выйду замуж. Прошу тебя, забудь все, что между нами было.
Быть брошенным, отвергнутым так бесцеремонно — все его существо восставало против этого.
— Мне на войну идти… Ты лишаешь меня и последнего… А раз так…
Ута одной лишь ей присущим движением провела левой рукой по шее, она ждала продолжения оборванной фразы.
— А раз так — пусти меня этой ночью к себе, — потребовал он.
Она поднялась так порывисто, что зазвенела посуда.
Хольт слышал, как наверху хлопнула дверь. Он остался сидеть, растерянный, чувствуя, как к нему подбирается озноб. Потом встал, закрыл окна и погасил свет.
В доме воцарилась мертвая тишина. Оцепенело стоял он у себя в комнате. Ему было трудно решиться. Наконец он вышел в коридор. Долгие секунды стоял против ее двери. Надавил ручку. Дверь подалась.
В открытые окна струился слабый свет. Она обняла его за шею и привлекла к себе, в темноту. Но он различал перед собой ее лицо с широко раскрытыми глазами. По движению ее губ он видел, что причиняет ей боль. Боль и наслаждение.
Он пробыл у нее до рассвета. Занявшийся день был для него только светлым пятном на фоне двух ночей. Впервые он сознательно вбирал в себя зрелище живой красоты, и Ута ничего от него не таила.
Но и другая картина вторгалась в его сознание — так повелительно, что он долгие секунды лежал сраженный, не в силах отогнать: фосфор, ужасные раны, обуглившиеся тела. Он прятал голову у нее на плече. Потом он слышал, как она говорила:
— Я противилась, сколько могла. Но будь что будет! Ничего не поделаешь — война! Кто знает, что нас ждет!
В первых рядах актового зала сидели сплошь семиклассники в форме гитлерюгенда. Хольт занял место в третьем ряду, позади Вольцова, под одним из стрельчатых окон. Он опоздал. Директор уже произносил свою речь. Хольт его не слушал. Увидимся на вокзале! Он вспомнил, как соскочил с дрожек и пустился бегом. Увидимся! Еще целый час продолжался этот сон. Он снова видел, как запряженный в дрожки конь мчит их по полям. С закрытыми глазами прислушивался он к тому, что было: раз уж я ее добился, то ни за что не отступлю!
Зал аплодировал. Но тут по паркету загремели подбитые гвоздями сапоги. На кафедру поднялся баннфюрер Кнопф.
— Камрады!..
Земцкий, мирно клевавший носом, проснулся и стал дико озираться. У Кнопфа был деревянный командирский голос.
— В тяжелую минуту взывает фюрер к своей молодежи, требуя от нее жертв… На Востоке смертельно раненный противник предпринимает нечеловеческие усилия, чтобы ослабить петлю, железной удавкой впившуюся ему в горло.
Феттер громко высморкался, но осекся под грозным взглядом Вольцова:
— Перестань! Это тебе не игрушки! Дисциплина!
— …Как недавно сказал фюрер в своей замечательной речи по поводу воздушной войны, «мы заняты подготовкой таких технических и организационных преобразований, которые не только сломят воздушный террор, но и воздадут за него сторицей!» А пока — время не терпит! Вам, камрады, выпало счастье защищать немецкое воздушное пространство. — Стуча сапогами, баннфюрер спустился с кафедры и каждому в отдельности пожал руку.
У выхода толпились учителя. Доктор Цикель, как всегда, плевался:
— Кхе-кхе… кхе! Как поглядишь, ведь это же мальчишки… кхе… кхе… совсем еще дети, слышь, и таких-то гонят на войну! Бог знает что!
На улице родные и близкие спешили на вокзал.
— Ноги моей больше не будет ни в одной школе! — поклялся Вольцов.
По площади прокатился знакомый заливистый свисток.
— Внимание! В ряды стройсь! Шагом марш! — Хольт узнал голос Барта. А на вокзале ждет Ута…
Хольт маршировал в колонне, распевая: «Пусть рушится все кругом, нас не сломят буря и гром!» До вокзала было недалеко. К перрону подошел поезд. Наконец-то Хольт получил возможность отойти от других. Недалеко в стороне от толпы стояла она у живой изгороди, отделяющей вокзал от площади.
Он сказал ей:
— Раньше я не мог дождаться минуты, когда меня пошлют. А теперь я бы век с тобой не расставался.
— Тебе бы скоро наскучило все одно и то же. — Но она сказала это, избегая его взгляда.
Паровоз дал свисток, и поезд тронулся. Хольт с трудом от нее оторвался. В его руке остался маленький сверточек. Он перескочил через изгородь и по шпалам бросился догонять уходящий состав. Гомулка втащил его в вагон.
Кто-то кричал в проходе: «Экстренное сообщение! Дуче освобожден отрядом парашютистов». Хольт слышал эти слова, не отдавая себе отчета в их значении.
Поезд черепахой тащился в горы. Хольт остался в проходе. Рядом с ним сумрачно и неподвижно стоял Гомулка.
Хольт развернул сверток, раскрыл коробочку. На черном бархате лежала цепочка с золотым крестиком чеканной работы. Он с трудом разобрал надпись, выгравированную крошечными старинными письменами: «Любовь — наш бог, мир держится любовью. Как счастлив был бы человек, когда бы пребывал в любви весь век свой!» И дата: 1692.
Это было все, что от нее осталось. И воспоминания…
За окном тянулись горы. Внизу искрилась лента реки. Поезд набирая скорость спускался в долину. Хольт вошел в купе и забился в угол. Засыпая, он слышал, как Феттер говорил соседу:
— Теперь мы свободны, как фли-бу-стьеры!
Часть первая
1
Город показался им угрюмым, неприветливым. Вместо горной гряды только цепи холмов тянулись на горизонте. Хмурые, подавленные, смущенные, собрались недавние школьники перед вокзалом — унылым кирпичным зданием, над плоской крышей которого пылало полуденное солнце.
В приказе значилось: «107-я батарея 3-го тяжелого зенитного артиллерийского полка ПВО, Большая арена». Это звучало таинственно. Вольцов осведомился у прохожего. Большая арена? Это далеко за городом, стадион.
— Вот те на! — разочарованно сказал Хольт Гомулке. — А я думал бог весь что. Обыкновенное футбольное поле.
И никому до нас дела нет, думал он. После прощания с Утой он особенно остро ощущал свою неприкаянность.
— Что же они никого не прислали? — возмутился Вольцов. — Ведь им известно о нашем приезде!
Вокруг него собрались Хольт, Гомулка, Феттер и Земцкий, а также Рутшер, Вебер, Бранцнер, Кирш, Глазер, Гутше, Каттнер, Мэбиус, Шахнер и Тиле. Остальные — Шенке, Шенфельдт, Шульц, Гэце, Груберт, Хампель, Кибак, Клейн, Кульман, Эберт, Кунерт и Шлем, составлявшие свиту Надлера, заявили, как по уговору, что разумнее всего идти походным строем. Надлер в форме гитлерюгенда, украшенной зеленым шнуром фюрера, приказал строиться, и маленькая колонна исчезла за углом.
— Пусть их топают, подхалимы несчастные! — сказал Вольцов с пренебрежительным жестом. Он подумал и решительно направился к телефонной будке.
Хольт потягивал пиво и, погруженный в себя, не слышал разговоров. Он все еще был под впечатлением прощанья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
Быть брошенным, отвергнутым так бесцеремонно — все его существо восставало против этого.
— Мне на войну идти… Ты лишаешь меня и последнего… А раз так…
Ута одной лишь ей присущим движением провела левой рукой по шее, она ждала продолжения оборванной фразы.
— А раз так — пусти меня этой ночью к себе, — потребовал он.
Она поднялась так порывисто, что зазвенела посуда.
Хольт слышал, как наверху хлопнула дверь. Он остался сидеть, растерянный, чувствуя, как к нему подбирается озноб. Потом встал, закрыл окна и погасил свет.
В доме воцарилась мертвая тишина. Оцепенело стоял он у себя в комнате. Ему было трудно решиться. Наконец он вышел в коридор. Долгие секунды стоял против ее двери. Надавил ручку. Дверь подалась.
В открытые окна струился слабый свет. Она обняла его за шею и привлекла к себе, в темноту. Но он различал перед собой ее лицо с широко раскрытыми глазами. По движению ее губ он видел, что причиняет ей боль. Боль и наслаждение.
Он пробыл у нее до рассвета. Занявшийся день был для него только светлым пятном на фоне двух ночей. Впервые он сознательно вбирал в себя зрелище живой красоты, и Ута ничего от него не таила.
Но и другая картина вторгалась в его сознание — так повелительно, что он долгие секунды лежал сраженный, не в силах отогнать: фосфор, ужасные раны, обуглившиеся тела. Он прятал голову у нее на плече. Потом он слышал, как она говорила:
— Я противилась, сколько могла. Но будь что будет! Ничего не поделаешь — война! Кто знает, что нас ждет!
В первых рядах актового зала сидели сплошь семиклассники в форме гитлерюгенда. Хольт занял место в третьем ряду, позади Вольцова, под одним из стрельчатых окон. Он опоздал. Директор уже произносил свою речь. Хольт его не слушал. Увидимся на вокзале! Он вспомнил, как соскочил с дрожек и пустился бегом. Увидимся! Еще целый час продолжался этот сон. Он снова видел, как запряженный в дрожки конь мчит их по полям. С закрытыми глазами прислушивался он к тому, что было: раз уж я ее добился, то ни за что не отступлю!
Зал аплодировал. Но тут по паркету загремели подбитые гвоздями сапоги. На кафедру поднялся баннфюрер Кнопф.
— Камрады!..
Земцкий, мирно клевавший носом, проснулся и стал дико озираться. У Кнопфа был деревянный командирский голос.
— В тяжелую минуту взывает фюрер к своей молодежи, требуя от нее жертв… На Востоке смертельно раненный противник предпринимает нечеловеческие усилия, чтобы ослабить петлю, железной удавкой впившуюся ему в горло.
Феттер громко высморкался, но осекся под грозным взглядом Вольцова:
— Перестань! Это тебе не игрушки! Дисциплина!
— …Как недавно сказал фюрер в своей замечательной речи по поводу воздушной войны, «мы заняты подготовкой таких технических и организационных преобразований, которые не только сломят воздушный террор, но и воздадут за него сторицей!» А пока — время не терпит! Вам, камрады, выпало счастье защищать немецкое воздушное пространство. — Стуча сапогами, баннфюрер спустился с кафедры и каждому в отдельности пожал руку.
У выхода толпились учителя. Доктор Цикель, как всегда, плевался:
— Кхе-кхе… кхе! Как поглядишь, ведь это же мальчишки… кхе… кхе… совсем еще дети, слышь, и таких-то гонят на войну! Бог знает что!
На улице родные и близкие спешили на вокзал.
— Ноги моей больше не будет ни в одной школе! — поклялся Вольцов.
По площади прокатился знакомый заливистый свисток.
— Внимание! В ряды стройсь! Шагом марш! — Хольт узнал голос Барта. А на вокзале ждет Ута…
Хольт маршировал в колонне, распевая: «Пусть рушится все кругом, нас не сломят буря и гром!» До вокзала было недалеко. К перрону подошел поезд. Наконец-то Хольт получил возможность отойти от других. Недалеко в стороне от толпы стояла она у живой изгороди, отделяющей вокзал от площади.
Он сказал ей:
— Раньше я не мог дождаться минуты, когда меня пошлют. А теперь я бы век с тобой не расставался.
— Тебе бы скоро наскучило все одно и то же. — Но она сказала это, избегая его взгляда.
Паровоз дал свисток, и поезд тронулся. Хольт с трудом от нее оторвался. В его руке остался маленький сверточек. Он перескочил через изгородь и по шпалам бросился догонять уходящий состав. Гомулка втащил его в вагон.
Кто-то кричал в проходе: «Экстренное сообщение! Дуче освобожден отрядом парашютистов». Хольт слышал эти слова, не отдавая себе отчета в их значении.
Поезд черепахой тащился в горы. Хольт остался в проходе. Рядом с ним сумрачно и неподвижно стоял Гомулка.
Хольт развернул сверток, раскрыл коробочку. На черном бархате лежала цепочка с золотым крестиком чеканной работы. Он с трудом разобрал надпись, выгравированную крошечными старинными письменами: «Любовь — наш бог, мир держится любовью. Как счастлив был бы человек, когда бы пребывал в любви весь век свой!» И дата: 1692.
Это было все, что от нее осталось. И воспоминания…
За окном тянулись горы. Внизу искрилась лента реки. Поезд набирая скорость спускался в долину. Хольт вошел в купе и забился в угол. Засыпая, он слышал, как Феттер говорил соседу:
— Теперь мы свободны, как фли-бу-стьеры!
Часть первая
1
Город показался им угрюмым, неприветливым. Вместо горной гряды только цепи холмов тянулись на горизонте. Хмурые, подавленные, смущенные, собрались недавние школьники перед вокзалом — унылым кирпичным зданием, над плоской крышей которого пылало полуденное солнце.
В приказе значилось: «107-я батарея 3-го тяжелого зенитного артиллерийского полка ПВО, Большая арена». Это звучало таинственно. Вольцов осведомился у прохожего. Большая арена? Это далеко за городом, стадион.
— Вот те на! — разочарованно сказал Хольт Гомулке. — А я думал бог весь что. Обыкновенное футбольное поле.
И никому до нас дела нет, думал он. После прощания с Утой он особенно остро ощущал свою неприкаянность.
— Что же они никого не прислали? — возмутился Вольцов. — Ведь им известно о нашем приезде!
Вокруг него собрались Хольт, Гомулка, Феттер и Земцкий, а также Рутшер, Вебер, Бранцнер, Кирш, Глазер, Гутше, Каттнер, Мэбиус, Шахнер и Тиле. Остальные — Шенке, Шенфельдт, Шульц, Гэце, Груберт, Хампель, Кибак, Клейн, Кульман, Эберт, Кунерт и Шлем, составлявшие свиту Надлера, заявили, как по уговору, что разумнее всего идти походным строем. Надлер в форме гитлерюгенда, украшенной зеленым шнуром фюрера, приказал строиться, и маленькая колонна исчезла за углом.
— Пусть их топают, подхалимы несчастные! — сказал Вольцов с пренебрежительным жестом. Он подумал и решительно направился к телефонной будке.
Хольт потягивал пиво и, погруженный в себя, не слышал разговоров. Он все еще был под впечатлением прощанья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153