Сначала Ришелье завещал свою виллу юному Рошешуару, но, поскольку тот возвратился во Францию и не совсем деликатно покинул службу русского императора, герцог в конце концов решил передать её своему адъютанту Ивану Александровичу Стемпковскому, племяннику английского генерала Коблея, начальника Одесского гарнизона. Все это было сдобрено занятными историями о путешествии княгини Нарышкиной, подруги сердца Александра I, и о празднествах, даваемых в её честь; тут же шёл рассказ о чуме 1812 года-раздирающие душу сцены, как в одном селе пришлось сжечь дома вместе с больными, даже не уверившись, живы они или умерли. Одним словом, трудно было решить, что преобладало в рассказах герцога-нарочитая лёгкость в передаче самых драматических эпизодов или же широта взглядов, административный талант, почти гениальность, обнаруживаемые одной случайно брошенной фразой, и поистине удивительная в этом внешне суетном человеке способность к самоотречениюкороче говоря, человеческое сердце под одеждой придворного.
— Все там, — говорил он, — зависит, к несчастью, от случайности, от того, насколько сумеет вникнуть царь в дело, от воли какого-нибудь петербургского фаворита… Сам император Александр-человек высокого ума, но бдительность его обмануть нетрудно. Как много могут принести зла сумасбродные выходки людей вроде князя Петра Долгорукова, сумевшего испортить отношения между царём и его наиболее верными слугами! К тому же машина Российского государства столь огромна и неповоротлива, что не удивительно, хотя и трудно представимо, насколько сами правители бессильны с нею совладать… Если бы я вам рассказал…
В эту минуту вошёл адъютант, принёсший маршалу на подпись бумаги.
Герцог сощурил близорукие глаза и, плохо, вернее, ничего не видя в полумраке спальни, принял вошедшего за Фавье и крикнул ему: «Добрый вечер, полковник, ну, как отдохнули?» Желая выручить смутившегося офицера, Мармон поспешил поправить герцога: это не полковник Фавье, а совсем молоденький офицер…
Ришелье извинился, сказав, что худого тут ничего нет, потому что полковник Фавье-известный силач, и сам герцог был бы не против, чтобы их путали дамы. И добавил два-три похвальных замечания в адрес не по возрасту развитого юнца, будто разбирал по статям лошадь. Молоденький офицер покраснел до ушей, пробормотал что-то неразборчивое и пододвинул бумаги маршалу. Пока Мармон читал их, Ришелье принялся тихонько хохотать.
— Вот видите, — сказал он, — одни лишь бумажки никогда и нигде не теряют своих прав… Стоит только сколотить армию в три тысячи человек, да ещё рассеянную на пространстве десяти лье, плетущуюся из последних сил от привала к привалу, как вам уже нужно скреплять своею подписью реестр бегства и разрухи…
Когда они снова остались одни, Ришелье осведомился:
— Скажите, так же было и в армии… — Он не докончил фразу, стесняясь в присутствии Мармона произнести имя, столь привычное в его устах, но Мармон понял и утвердительно наклонил голову.
— То же самое. Вы командовали армией, ваша светлость, и вы знаете, что война-это прежде всего дело канцелярское… и ценою крови чернил не сэкономишь. Помню, как-то в Саламанке…
Он стал рассказывать историю, забавную историю, но тут же понял, что Ришелье его не слушает. Где блуждали его мысли, что означало внезапно воцарившееся молчание, после того как Мармон довёл свою историю до конца, странное, непостижимое молчание после бесконечно долгой беседы; какие мечты вдруг овладели бывшим губернатором Одессы? Маршал почтительно не прерывал этих мечтаний до тех пор, пока Ришелье не взял со стола флакон и-в который раз! — не полил себе на руки ароматической воды.
— Кажется, я прервал вас своими воспоминаниями об Испании, — проговорил Мармон. — Вы говорили?..
Ришелье вздрогнул всем телом, как человек, внезапно разбуженный ото сна, огляделся вокруг и проговорил: «Я сказал…» — и вдруг действительно сказал нечто, что не имело ни малейшего отношения к их беседе:
— Настало время, настало время решительно и бесповоротно покончить с духом авантюры. Покончить с авантюрами. Порядок… именно порядок необходим Франции. Пускай Мюраты убираются обратно в свои конюшни! А те из нас, кто бродил от Гибралтара до Самарканда в поисках опьянения, стараясь забыть о насущных нуждах, те, кто жил, поглощённый личными замыслами, — пусть они возвратятся на прежний путь, на дорогу былой чести… Настало время…
Ришелье говорил почти шёпотом, точно для себя одного.
Вдруг он повысил голос и спросил Мармона так, как будто и не было предыдущих слов:
— Скажите-ка, господин маршал, что это вы мне говорили… У вас в Шатийоне есть недвижимость, и вы, если не ошибаюсь, задумали приспособить её под промышленное предприятие… Очень, очень занятно; расскажите-ка мне об этом поподробнее.
Взаимоотношения знати и третьего сословия не всегда бывают такими, какими рисовал их герцог Ришелье, говоря о грядущих опасностях. В этом мог бы убедиться самолично Теодор, вернись он домой чуть пораньше, но он, движимый своей страстью к лошадям, застрял в конюшне, желая удостовериться, что его Трик ни в чем не нуждается. Автору, боюсь, не избежать упрёков за то, что он не ускорил возвращения Жерико в бакалейную лавочку госпожи Дюран, не ускорил даже в прямое нарушение целостности этого образа, даже в ущерб заботам Теодора о верном Трике, дабы Теодор ещё с порога мог увидеть сцену, которую со всеми подробностями описывают в любом современном романе. Но должен оговориться: автору такие сцены претят, и, хотя сейчас у нас середина XX века, все же гораздо легче, чем разрушенный войной город, описывать, как гренадер из роты Ларошжаклена насилует в лавочке шестнадцатилетнюю девушку тут же на импровизированном ложе, приготовленном ею самой с помощью доверчивой матери, или же просто на полу, а девушка отчаянно отбивается от насильника, и оба, борясь, катятся по полу… ведь в этой области за прошедшие сто сорок три года не столь уж многое изменилось… Но нет! Пусть лучше нарушится единство тона и прервётся, по видимости, ход романа, пусть он останется незавершённым на этой странице и превратится в неуклюжий набросок или в огромную композицию, где одна какая-нибудь сцена лишь намечена, но ещё не нанесены краски и получается как бы бесцветная дыра, пусть в чем-то понесёт ущерб само мастерство романиста… — нет и нет! Пусть лучше читатель не загнёт на полагающихся местах уголки страниц и не передаст книгу своей знакомой даме, чтобы та сразу же нашла нужную сцену, ради которой небрежно перелистывают начало и, пожалуй, даже не читают дальнейшего. Вы знаете разговор между Денизой и Теодором и можете поэтому понять без посторонней помощи, какой отклик нашли слова мушкетёра в этой доверчивой детской головке, понять ход её мысли, подготовивший мнимое торжество Артура де Г.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199
— Все там, — говорил он, — зависит, к несчастью, от случайности, от того, насколько сумеет вникнуть царь в дело, от воли какого-нибудь петербургского фаворита… Сам император Александр-человек высокого ума, но бдительность его обмануть нетрудно. Как много могут принести зла сумасбродные выходки людей вроде князя Петра Долгорукова, сумевшего испортить отношения между царём и его наиболее верными слугами! К тому же машина Российского государства столь огромна и неповоротлива, что не удивительно, хотя и трудно представимо, насколько сами правители бессильны с нею совладать… Если бы я вам рассказал…
В эту минуту вошёл адъютант, принёсший маршалу на подпись бумаги.
Герцог сощурил близорукие глаза и, плохо, вернее, ничего не видя в полумраке спальни, принял вошедшего за Фавье и крикнул ему: «Добрый вечер, полковник, ну, как отдохнули?» Желая выручить смутившегося офицера, Мармон поспешил поправить герцога: это не полковник Фавье, а совсем молоденький офицер…
Ришелье извинился, сказав, что худого тут ничего нет, потому что полковник Фавье-известный силач, и сам герцог был бы не против, чтобы их путали дамы. И добавил два-три похвальных замечания в адрес не по возрасту развитого юнца, будто разбирал по статям лошадь. Молоденький офицер покраснел до ушей, пробормотал что-то неразборчивое и пододвинул бумаги маршалу. Пока Мармон читал их, Ришелье принялся тихонько хохотать.
— Вот видите, — сказал он, — одни лишь бумажки никогда и нигде не теряют своих прав… Стоит только сколотить армию в три тысячи человек, да ещё рассеянную на пространстве десяти лье, плетущуюся из последних сил от привала к привалу, как вам уже нужно скреплять своею подписью реестр бегства и разрухи…
Когда они снова остались одни, Ришелье осведомился:
— Скажите, так же было и в армии… — Он не докончил фразу, стесняясь в присутствии Мармона произнести имя, столь привычное в его устах, но Мармон понял и утвердительно наклонил голову.
— То же самое. Вы командовали армией, ваша светлость, и вы знаете, что война-это прежде всего дело канцелярское… и ценою крови чернил не сэкономишь. Помню, как-то в Саламанке…
Он стал рассказывать историю, забавную историю, но тут же понял, что Ришелье его не слушает. Где блуждали его мысли, что означало внезапно воцарившееся молчание, после того как Мармон довёл свою историю до конца, странное, непостижимое молчание после бесконечно долгой беседы; какие мечты вдруг овладели бывшим губернатором Одессы? Маршал почтительно не прерывал этих мечтаний до тех пор, пока Ришелье не взял со стола флакон и-в который раз! — не полил себе на руки ароматической воды.
— Кажется, я прервал вас своими воспоминаниями об Испании, — проговорил Мармон. — Вы говорили?..
Ришелье вздрогнул всем телом, как человек, внезапно разбуженный ото сна, огляделся вокруг и проговорил: «Я сказал…» — и вдруг действительно сказал нечто, что не имело ни малейшего отношения к их беседе:
— Настало время, настало время решительно и бесповоротно покончить с духом авантюры. Покончить с авантюрами. Порядок… именно порядок необходим Франции. Пускай Мюраты убираются обратно в свои конюшни! А те из нас, кто бродил от Гибралтара до Самарканда в поисках опьянения, стараясь забыть о насущных нуждах, те, кто жил, поглощённый личными замыслами, — пусть они возвратятся на прежний путь, на дорогу былой чести… Настало время…
Ришелье говорил почти шёпотом, точно для себя одного.
Вдруг он повысил голос и спросил Мармона так, как будто и не было предыдущих слов:
— Скажите-ка, господин маршал, что это вы мне говорили… У вас в Шатийоне есть недвижимость, и вы, если не ошибаюсь, задумали приспособить её под промышленное предприятие… Очень, очень занятно; расскажите-ка мне об этом поподробнее.
Взаимоотношения знати и третьего сословия не всегда бывают такими, какими рисовал их герцог Ришелье, говоря о грядущих опасностях. В этом мог бы убедиться самолично Теодор, вернись он домой чуть пораньше, но он, движимый своей страстью к лошадям, застрял в конюшне, желая удостовериться, что его Трик ни в чем не нуждается. Автору, боюсь, не избежать упрёков за то, что он не ускорил возвращения Жерико в бакалейную лавочку госпожи Дюран, не ускорил даже в прямое нарушение целостности этого образа, даже в ущерб заботам Теодора о верном Трике, дабы Теодор ещё с порога мог увидеть сцену, которую со всеми подробностями описывают в любом современном романе. Но должен оговориться: автору такие сцены претят, и, хотя сейчас у нас середина XX века, все же гораздо легче, чем разрушенный войной город, описывать, как гренадер из роты Ларошжаклена насилует в лавочке шестнадцатилетнюю девушку тут же на импровизированном ложе, приготовленном ею самой с помощью доверчивой матери, или же просто на полу, а девушка отчаянно отбивается от насильника, и оба, борясь, катятся по полу… ведь в этой области за прошедшие сто сорок три года не столь уж многое изменилось… Но нет! Пусть лучше нарушится единство тона и прервётся, по видимости, ход романа, пусть он останется незавершённым на этой странице и превратится в неуклюжий набросок или в огромную композицию, где одна какая-нибудь сцена лишь намечена, но ещё не нанесены краски и получается как бы бесцветная дыра, пусть в чем-то понесёт ущерб само мастерство романиста… — нет и нет! Пусть лучше читатель не загнёт на полагающихся местах уголки страниц и не передаст книгу своей знакомой даме, чтобы та сразу же нашла нужную сцену, ради которой небрежно перелистывают начало и, пожалуй, даже не читают дальнейшего. Вы знаете разговор между Денизой и Теодором и можете поэтому понять без посторонней помощи, какой отклик нашли слова мушкетёра в этой доверчивой детской головке, понять ход её мысли, подготовивший мнимое торжество Артура де Г.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199