Но тут появился Маконочи с выпивкой, которую заказал Гор-Эркварт. К немалому удивлению и восторгу Диксона, пиво было подано в пинтовых кружках.
– Принесите-ка мне сигарет, любезный, – сказал Гор-Эркварт Маконочи, и едва успел закрыть рот, как Диксон, не утерпев, наклонился вперед и спросил:
– Каким это чудом удалось вам раздобыть пинты? Я тут ни разу за весь вечер не видел их – всем подают в полпинтовых кружках. Я даже думал, что здесь такое правило. Они не пожелали дать мне пинту, как я ни просил. Как же – удалось вам их уломать?
Он тотчас с раздражением заметил, что Маргарет переводит взгляд с него на Гор-Эркварта и обратно и улыбается снисходительно, словно хочет заверить «дядюшку», что Диксон не страдает психическим расстройством, даже если его слова доказывают обратное. Бертран тоже смотрел на него и ухмылялся.
Гор-Эркварт, казалось, не заметил улыбки Маргарет. Коротким, желтым от никотина большим пальцем он ткнул в спину удалявшемуся Маконочи.
– Мой собрат – шотландский националист, – сказал он.
Все, сидевшие напротив Диксона и по левую от него руку – сам Гор-Эркварт, Бертран и Маргарет, – рассмеялись при этих словах, а за ними – и Диксон. Он взглянул вправо и увидел Кристину. Она сидела рядом с ним, положив локти на стол, и сдержанно улыбалась, а за ней, по левую руку Гор-Эркварта, сидела Кэрол, угрюмо уставившись на Бертрана. Все еще продолжали смеяться, но Диксон заметил, что Бертран почувствовал этот пристальный взгляд и отвел глаза в сторону. От несколько затянувшегося молчания Диксону стало немного не по себе. Видя, что взгляд Гор-Эркварта из-под толстой черной полосы бровей устремлен теперь прямо на него, Диксон, подергав носом, сдвинул очки на их законное место и сказал наугад первое, что пришло в голову:
– Во всяком случае, пить пиво пинтами на такого рода торжестве – удовольствие совершенно неожиданное.
– Вам везет, Диксон, – отрывисто сказал Гор-Эркварт, угощая всех сигаретами.
Диксон почувствовал, что краснеет, и решил на некоторое время прикусить язык. И все же он был польщен тем, что Гор-Эркварт запомнил его фамилию. В зале взревели трубы – танцы начались. Бар понемногу пустел. Бертран, не преминувший усесться рядом с Гор-Эрквартом, заговорил с ним о чем-то вполголоса, и Кристина тут же повернулась к Кэрол. Маргарет сказала Диксону:
– Я вам так благодарна, Джеймс, что вы привезли меня сюда.
– Рад, если вам здесь нравится.
– А вам, кажется, здесь не очень нравится?
– О нет, что вы.
– Впрочем, я уверена, что эта часть программы вам больше по вкусу, чем танцы.
– Да нет, мне, право же, нравится и то и другое. Кончайте ваше пиво и пойдем опять потанцуем. С куик-степом я как-нибудь слажу.
Лицо ее стало серьезным. Она дотронулась до его руки.
– Милый Джеймс, не кажется ли вам, что так часто бывать вместе не очень-то благоразумно с нашей стороны?
– Да почему же? – спросил он в тревоге.
– Потому что вы так милы ко мне, и я начинаю слишком привязываться к вам. – Она сказала это взволнованно и вместе с тем сдержанно, как хорошая актриса, умеющая скупыми средствами изобразить сильные чувства. Она всегда пользовалась этим приемом, когда начинались признания.
Охваченный паникой, Диксон успел все же подумать, что если это так – вот отличный предлог, чтобы встречаться реже. Затем ему на язык подвернулся более или менее честный и более или менее приемлемый ответ:
– Вы не должны так говорить.
Она тихонько рассмеялась.
– Бедняжка Джеймс, – сказала она. – Последите, чтобы мое место никто не занял, хорошо, милый? Я скоро вернусь, – и она вышла из комнаты.
Бедняжка Джеймс! Бедняжка Джеймс! Что верно, то верно, ничего не скажешь. Только не ей бы это говорить, кому-кому, только не ей! Затем Диксона охватило чувство вины, и, чтобы заглушить его, он схватился за кружку с пивом. Ему стало стыдно не только этих мыслей – непреднамеренная ирония сказанных Маргарет слов «Вы так милы ко мне» породила в нем это чувство вины. Едва ли, подумалось ему, может он быть с кем-нибудь «мил», а уж «так мил» – еще того меньше. Если порой он и обходился с Маргарет довольно сносно, то ведь лишь потому, что время от времени страх брал в нем верх над раздражением и (вернее – или) жалость – над скукой. И если подобное поведение означало в ее глазах, что он «так мил», то это говорило не только о ее непроницательности, но и о том, как она душевно бесприютна и одинока. Бедняжка Маргарет, подумал он с содроганием. Нужно что-то сделать для нее. Но если он чаще будет мил с нею или будет мил по-иному, какие последствия может это повлечь за собой и для нее и для него? Чтобы отделаться от этих мыслей, он стал прислушиваться к разговору, который велся слева от него.
– …Я глубоко уважаю его мнение, – говорил Бертран. Все лающие звуки были старательно изгнаны из его голоса (верно, кто-нибудь отчитал его за эту манеру). – Я всегда говорю, что он последний профессиональный критик старого толка и потому знает, о чем говорит, а нынче это можно сказать далеко не о каждом из его собратьев. Ну так вот, мы с ним неоднократно случайно сталкивались на выставках и, как это ни забавно, непременно задерживались перед одной и той же картиной. – Бертран рассмеялся и слегка повел плечом. – Вот как-то раз он и говорит мне: «Хотелось бы поглядеть ваши работы, я слышал, что они недурны». Ну, я собрал кое-какую мелочь и понес к нему… Очаровательный особняк у него, как вы находите? Ведь вы, конечно, бывали у него? Там чувствуешь себя словно в dix-huitieme. Невольно задумываешься, скоро ли профсоюз резиновой промышленности приберет его к рукам… Короче говоря, две-три пастели задели его за живое, да так…
«Да так, что его чуть не стошнило!» – мысленно докончил Диксон. Затем его охватил ужас при мысли о том, что какой-то человек, «который знает, о чем говорит», не только не нашел Бертранову мазню отвратительной, не только не отшвырнул от себя ногой его пастели, нo даже позволил двум-трем из них «задеть его за живое». Бертран не может быть хорошим художником. Он, Диксон, не может этого допустить. Однако вот тут сидит этот тип, Гора-Экварта, с виду как будто бы совсем не идиот, и слушает это яростное безудержное самохвальство, слушает, не проявляя никакого раздражения и даже с вниманием. Даже с большим вниманием – Диксон это ясно видел. Гор-Эркварт наклонил свою крупную темноволосую голову к Бертрану. Глаза его были опущены долу. На его обращенном к Бертрану вполоборота челе залегла маленькая напряженная морщинка, словно он был глуховат и боялся пропустить хотя бы слово. Диксон не мог этого больше вынести – он хотел все пропустить, все от слова до слова (Бертран только что употребил выражение: «контрапункт цветовой гаммы»). Диксон повернулся вправо, где, как он заметил, уже довольно давно царило молчание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
– Принесите-ка мне сигарет, любезный, – сказал Гор-Эркварт Маконочи, и едва успел закрыть рот, как Диксон, не утерпев, наклонился вперед и спросил:
– Каким это чудом удалось вам раздобыть пинты? Я тут ни разу за весь вечер не видел их – всем подают в полпинтовых кружках. Я даже думал, что здесь такое правило. Они не пожелали дать мне пинту, как я ни просил. Как же – удалось вам их уломать?
Он тотчас с раздражением заметил, что Маргарет переводит взгляд с него на Гор-Эркварта и обратно и улыбается снисходительно, словно хочет заверить «дядюшку», что Диксон не страдает психическим расстройством, даже если его слова доказывают обратное. Бертран тоже смотрел на него и ухмылялся.
Гор-Эркварт, казалось, не заметил улыбки Маргарет. Коротким, желтым от никотина большим пальцем он ткнул в спину удалявшемуся Маконочи.
– Мой собрат – шотландский националист, – сказал он.
Все, сидевшие напротив Диксона и по левую от него руку – сам Гор-Эркварт, Бертран и Маргарет, – рассмеялись при этих словах, а за ними – и Диксон. Он взглянул вправо и увидел Кристину. Она сидела рядом с ним, положив локти на стол, и сдержанно улыбалась, а за ней, по левую руку Гор-Эркварта, сидела Кэрол, угрюмо уставившись на Бертрана. Все еще продолжали смеяться, но Диксон заметил, что Бертран почувствовал этот пристальный взгляд и отвел глаза в сторону. От несколько затянувшегося молчания Диксону стало немного не по себе. Видя, что взгляд Гор-Эркварта из-под толстой черной полосы бровей устремлен теперь прямо на него, Диксон, подергав носом, сдвинул очки на их законное место и сказал наугад первое, что пришло в голову:
– Во всяком случае, пить пиво пинтами на такого рода торжестве – удовольствие совершенно неожиданное.
– Вам везет, Диксон, – отрывисто сказал Гор-Эркварт, угощая всех сигаретами.
Диксон почувствовал, что краснеет, и решил на некоторое время прикусить язык. И все же он был польщен тем, что Гор-Эркварт запомнил его фамилию. В зале взревели трубы – танцы начались. Бар понемногу пустел. Бертран, не преминувший усесться рядом с Гор-Эрквартом, заговорил с ним о чем-то вполголоса, и Кристина тут же повернулась к Кэрол. Маргарет сказала Диксону:
– Я вам так благодарна, Джеймс, что вы привезли меня сюда.
– Рад, если вам здесь нравится.
– А вам, кажется, здесь не очень нравится?
– О нет, что вы.
– Впрочем, я уверена, что эта часть программы вам больше по вкусу, чем танцы.
– Да нет, мне, право же, нравится и то и другое. Кончайте ваше пиво и пойдем опять потанцуем. С куик-степом я как-нибудь слажу.
Лицо ее стало серьезным. Она дотронулась до его руки.
– Милый Джеймс, не кажется ли вам, что так часто бывать вместе не очень-то благоразумно с нашей стороны?
– Да почему же? – спросил он в тревоге.
– Потому что вы так милы ко мне, и я начинаю слишком привязываться к вам. – Она сказала это взволнованно и вместе с тем сдержанно, как хорошая актриса, умеющая скупыми средствами изобразить сильные чувства. Она всегда пользовалась этим приемом, когда начинались признания.
Охваченный паникой, Диксон успел все же подумать, что если это так – вот отличный предлог, чтобы встречаться реже. Затем ему на язык подвернулся более или менее честный и более или менее приемлемый ответ:
– Вы не должны так говорить.
Она тихонько рассмеялась.
– Бедняжка Джеймс, – сказала она. – Последите, чтобы мое место никто не занял, хорошо, милый? Я скоро вернусь, – и она вышла из комнаты.
Бедняжка Джеймс! Бедняжка Джеймс! Что верно, то верно, ничего не скажешь. Только не ей бы это говорить, кому-кому, только не ей! Затем Диксона охватило чувство вины, и, чтобы заглушить его, он схватился за кружку с пивом. Ему стало стыдно не только этих мыслей – непреднамеренная ирония сказанных Маргарет слов «Вы так милы ко мне» породила в нем это чувство вины. Едва ли, подумалось ему, может он быть с кем-нибудь «мил», а уж «так мил» – еще того меньше. Если порой он и обходился с Маргарет довольно сносно, то ведь лишь потому, что время от времени страх брал в нем верх над раздражением и (вернее – или) жалость – над скукой. И если подобное поведение означало в ее глазах, что он «так мил», то это говорило не только о ее непроницательности, но и о том, как она душевно бесприютна и одинока. Бедняжка Маргарет, подумал он с содроганием. Нужно что-то сделать для нее. Но если он чаще будет мил с нею или будет мил по-иному, какие последствия может это повлечь за собой и для нее и для него? Чтобы отделаться от этих мыслей, он стал прислушиваться к разговору, который велся слева от него.
– …Я глубоко уважаю его мнение, – говорил Бертран. Все лающие звуки были старательно изгнаны из его голоса (верно, кто-нибудь отчитал его за эту манеру). – Я всегда говорю, что он последний профессиональный критик старого толка и потому знает, о чем говорит, а нынче это можно сказать далеко не о каждом из его собратьев. Ну так вот, мы с ним неоднократно случайно сталкивались на выставках и, как это ни забавно, непременно задерживались перед одной и той же картиной. – Бертран рассмеялся и слегка повел плечом. – Вот как-то раз он и говорит мне: «Хотелось бы поглядеть ваши работы, я слышал, что они недурны». Ну, я собрал кое-какую мелочь и понес к нему… Очаровательный особняк у него, как вы находите? Ведь вы, конечно, бывали у него? Там чувствуешь себя словно в dix-huitieme. Невольно задумываешься, скоро ли профсоюз резиновой промышленности приберет его к рукам… Короче говоря, две-три пастели задели его за живое, да так…
«Да так, что его чуть не стошнило!» – мысленно докончил Диксон. Затем его охватил ужас при мысли о том, что какой-то человек, «который знает, о чем говорит», не только не нашел Бертранову мазню отвратительной, не только не отшвырнул от себя ногой его пастели, нo даже позволил двум-трем из них «задеть его за живое». Бертран не может быть хорошим художником. Он, Диксон, не может этого допустить. Однако вот тут сидит этот тип, Гора-Экварта, с виду как будто бы совсем не идиот, и слушает это яростное безудержное самохвальство, слушает, не проявляя никакого раздражения и даже с вниманием. Даже с большим вниманием – Диксон это ясно видел. Гор-Эркварт наклонил свою крупную темноволосую голову к Бертрану. Глаза его были опущены долу. На его обращенном к Бертрану вполоборота челе залегла маленькая напряженная морщинка, словно он был глуховат и боялся пропустить хотя бы слово. Диксон не мог этого больше вынести – он хотел все пропустить, все от слова до слова (Бертран только что употребил выражение: «контрапункт цветовой гаммы»). Диксон повернулся вправо, где, как он заметил, уже довольно давно царило молчание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79