И вот мы пошли вдоль юго-западного берега Реки по Старой Прямой Дороге в прекрасную Телину. Там мы переночевали в хейимас и на рассвете двинулись дальше. Шел сильный частый дождь, хороший дождь. Мы с трудом могли разглядеть далекие холмы на той стороне Долины, тонувшие в серой пелене, а справа от нас высились уже совсем знакомые отроги Ключ-Горы, Горы Свиньи и Горы Синшан, сквозь туман и потоки дождя казавшейся огромной.
Иду туда, иду туда, Иду туда, куда путь мой, Там и умру — в Долине. И они туда, и они туда, Следом за мной и за рекой Дождевые тучи — в Долину.
Мы свернули на тропу Амиу, ведущую через поля Синшана, прошли мимо Голубой Скалы и дальних поскотин, перебрались через Ручей Хечу по бревенчатому мостику для скота. Под дождем ручей весело журчал. Я видела скалы, тропинки, деревья, поля, амбары, ограды, калитки, ступеньки для того, чтобы перелезать через изгородь, рощи — знакомые моему сердцу места! Я говорила им приветственные слова и называла их имена Экверкве и Тени. Мы подошли к мосту через Ручей Синшан и остановились под большой ольхой близ дубовой рощи на склоне холма. Я сказала Экверкве:
— Вон там, видишь, на тропе у калитки загона? Там теперь всегда для нас будет стоять твой дедушка и мой отец, Тертер Абхао. Туда он пришел однажды ко мне пешком. Туда он потом приехал за мной на своем огромном коне и привел кобылку для меня. Проходя здесь, мы всегда будем с тобой вспоминать его, сколько бы дней ни пришло на смену сегодняшнему.
— Вон он там! — сказала, внимательно глядя вперед, Экверкве. Моя дочь видела то, что видела я в своих воспоминаниях. Тень не видела ничего.
Мы прошли по мосту и оказались в городе. Он ведь всего четыре шага в длину, этот мост.
Когда мы повернули направо вдоль Ручья Каменного Ущелья, мимо прошли какие-то дети: я их не знала. Это было странно! Я вся похолодела с ног до головы. Но Экверкве, которая приучилась здороваться со всеми незнакомыми людьми, выпустила мою руку, посмотрела на детей и поздоровалась с ними своим тоненьким голоском и на их родном языке. Она сказала:
— А вот и вы, дети Долины! Здравствуйте!
Двое тут же убежали и спрятались за кузню. Двое оказались смелее и остались, рассматривая нас, незнакомок. Одна из девочек начала было — еще более тоненьким голоском, чем у Экверкве:
— А вот и вы… — но не знала, как назвать нас.
— Из какого же вы дома, дети Долины? — спросила я, и мальчик лет восьми или девяти мотнул головой в сторону дома Чимбам. И тут я поняла, что это, должно быть, сын Рыжей, родившийся за год до того, как я покинула Синшан, и я сказала:
— Возможно, ты один из моих братьев по Дому. А не из семейства ли ты Рыжей? — Он кивнул в знак согласия. Я спросила:
— А скажи-ка мне, пожалуйста, братец, живет ли еще кто-нибудь из семейства Синей Глины в доме Высокое Крыльцо?
Он снова утвердительно кивнул, но все еще слишком стеснялся, чтобы ответить вслух. Так что мы пошли дальше, и во мне вдруг заговорил новый страх. Как же это я не подумала раньше, что и в Синшане тоже прошло целых семь лет?
Я ведь так и не спросила тогда ни Червя, ни людей в хейимас в Кастохе и Телине ничего о своей семье, потому что мне и в голову не приходило, что в ней могли произойти какие-то перемены.
Мы остановились у нижней ступеньки северо-восточной лестницы, что вела сразу на балкон второго этажа нашего дома. Я посмотрела на своих спутниц: на маленькую, насквозь промокшую перепелку в лохмотьях, но с сияющим личиком, и на худую, ясноглазую Тень, которая стояла, кутаясь, как и я, в черный плащ. Мой отец дал нам эти плащи в ночь нашего бегства; они были точно такие же, как у людей Кондора. Цвета застывшей лавы, цвета Кондора, цвета той ночи, когда мы покидали Его Столицу. Я сняла свой плащ, свернула его и перекинула через руку, прежде чем ступить на первую ступень лестницы, ведущей в мой дом. Ноги сами вспоминали расстояния между ступеньками. Руки узнавали мокрые от дождя перила. Всей душой впитывала я этот знакомый запах промокшего от дождя дерева. Глаза мои узнали дверную раму и дверь из дуба, как всегда чуть приоткрытую, чтобы дать залететь внутрь пропитанному дождем ветру. Медведь ушел передо мной. Койот пришел со мной вместе. Я сказала:
— В этом доме я родилась и теперь вернулась сюда. Можно ли мне войти?
Довольно долго я слышала лишь свое собственное дыхание. Потом моя мать. Зяблик, подошла к двери и широко распахнула ее, глядя на нас испуганными глазами. Она стала еще меньше ростом и выглядела как-то странно. Одежда у нее была, прямо скажем, грязноватой.
— Ну вот и ты, моя мать! — сказала я ей. — Здравствуй! Смотри, а это Экверкве, которая сделала меня своей матерью, а тебя — своей бабушкой!
— Бесстрашная умерла, — сказала мать. — Она умерла. Теперь уже много лет с тех пор миновало.
В дом она нас впустила, но меня не касалась и отшатнулась, когда я хотела до нее дотронуться. Какое-то время, по-моему, она никак не могла разобраться, кто же такая Экверкве, не могла понять, что теперь она сама бабушка, потому что, когда я еще раз произнесла это слово, она снова заговорила о Бесстрашной. Она не смотрела на Тень и ничего не спрашивала о ней, как если бы вообще ее не видела.
Моя бабушка умерла через два года после того, как я покинула Синшан. После ее смерти дед возвратился назад в Чумо и тоже вскоре умер. Так мне рассказали люди. Зяблик в течение пяти лет жила в доме одна. Поскольку Союз Ягнят тоже прекратил свои собрания и действа, она теперь сторонилась людей, не ходила в нашу хейимас, не танцевала во время праздников. Летом она больше не селилась в нашей хижине, а уходила значительно выше в горы и там жила в полном одиночестве. Старинная подруга моей бабушки, Ракушка, и мой побочный дед Девять Целых сильно беспокоились о ней, однако она не желала ни с кем жить вместе: ни с людьми, ни с овцами, принадлежавшими нашей семье, ни даже со старыми плодовыми деревьями, оливами с серой листвой. Ее душа очерствела, и чувства будто засохли и отвалились сами собой. В том-то и заключается опасность движения назад по пути жизни, как это сделала моя мать, снова взяв свое детское имя. Она не пошла вперед по спирали, а просто замкнула первый и единственный круг. Она была похожа на хворостинку, выпавшую из костра и потухшую под дождем. Она одновременно и противилась тому, чтобы мы жили с нею вместе, и не возражала против того, что мы там живем; ей все, в общем-то, было в этой жизни безразлично. Она просто не позволяла ничему в ней более изменяться. И я в душе дала ей ее последнее имя: Пепел. Но никогда не произносила его вслух до того дня, когда все ее имена были преданы огню в Ночь Оплакивания Усопших во время Танца Вселенной — в тот год, когда она умерла.
Многие жители Синшана были искренне рады моему возвращению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180