Я лежала, слушала звуки, доносившиеся из-за стены, и, как и полагается в таких случаях, размышляла.
С открытыми глазами и открытым сердцем.
Мои мысли смешались с частицами тьмы и частицами луны. Я лежала и думала: «Я лучше всех в этом доме знаю, что брат, скорее всего, прав.
Я знаю это лучше мамы и, наверное, даже лучше самого брата.
И если бы я захотела, я бы смогла отговорить маму. Она бы меня послушала и никуда бы не поехала.
Это бы ее спасло.
Но если мама отменит поездку, а самолет не упадет – она больше никогда не поверит брату. Как тому мальчику, который кричал «Волк, волк!»… Для брата это будет шок, и неизвестно, когда он сможет оправиться от этого шока.
А если уж совсем начистоту, то я не хочу отговаривать маму. Во-первых, у меня тоже нет плохого предчувствия по поводу самолета, а во-вторых, я люблю мамин характер.
Она решает сама за себя, ей не нужны ничьи советы. В этом смысле мама всегда была для меня и поддержкой, и примером.
И, кроме того, мне бы не хотелось, чтобы брат привык, что все всегда будет именно так, как хочется ему.
Но… но если я не отговорю маму и она погибнет, я все равно не буду об этом жалеть. Может быть, это неправильно? Может, я все-таки должна ее отговорить?… Не знаю. Не знаю…»
Мысли медленно ворочались в моей голове.
Очень вредно для здоровья рассуждать о том, что еще не произошло и, может быть, не произойдет.
Я так ничего и не придумала. Меня сморил сон.
Неглубокий, тревожный сон.
Или, скорее, полудрема. Какая-то часть меня продолжала вглядываться во мрак в углах комнаты. Я глубоко вздохнула и поплотнее закрыла глаза.
Но заснуть до конца мне так и не удалось.
Сон опускался на меня тихо – тихо, танцуя в темноте, как первые снежинки первого снегопада.
… Вот я совсем маленькая сижу в саду под сакурой.
Под сакурой, которую посадил мой отец.
Я задираю голову, смотрю наверх, и на меня проливается дождь из розовых лепестков.
В моем сне Маю почему-то уже умерла.
Хотя я бы с радостью увиделась с ней еще раз… Если бы только была такая возможность.
Дверь в дом открыта, на пороге стоит мама и держит на руках маленького Ёшио.
Мама молодая. На ней белый свитер. Он сияет на солнце такой нестерпимой белизной, что больно глазам. Этот цвет напоминает мне одежды мертвецов, тихо лежащих в своих гробах.
Во сне ни с того ни с сего мне сделалось грустно. Мама молча стоит на пороге. Грудной Ёшио тихо сидит у нее на руках, не плачет.
Но вот мама спускается с крыльца и идет в мою сторону.
Медленно – медленно. Она словно плывет в солнечных лучах.
Может быть, она позовет меня обедать?
А может быть, велит надеть панамку?
Или попросит меня посидеть дома – ей ведь надо в магазин, за покупками…
Я, теряясь в догадках, улыбаюсь маме.
А она останавливается передо мной и говорит:
– Я уезжаю на Бали. Пока меня нет, присмотри за малышом. Ладно?
«На Бали?» – Я не понимаю. Мама тихо смеется и отдает мне Ёшио. Он теплый и очень тяжелый.
В этот момент я проснулась.
Сердце бешено стучало, казалось, оно вот-вот выскочит из груди.
Время было предрассветное, и все вокруг приобрело синеватый оттенок.
Я лежала, и в голове моей крутилась одна-единственная мысль: «Мне не о чем жалеть. Мне не о чем жалеть».
Убогое заклинание. Последнее средство – как плач отчаявшегося ребенка.
Невозможно быть сильным, проснувшись посреди ночи. Посреди сна.
С утра все были еще серьезнее и торжественнее, чем вчера за ужином.
Пока мы сидели за столом и ели яичницу, мама – единственный человек, не поддавшийся общему настрою, – пыталась нас хоть немного расшевелить.
Брат был у себя в комнате.
– Подбросить тебя до аэропорта? – спросила
Джюнко.
Мама заулыбалась.
– Да нет, спасибо. У меня кавалер на машине.
В конце концов, почему мы так ее опекаем? Она же взрослая, самостоятельная женщина. Почему каждый раз она должна доказывать нам свою состоятельность?
И мне стало стыдно за вчерашнее. За свою ночную слабость.
Мама доедала бутерброд. Я посмотрела на нее, на эту уверенную в себе, веселую женщину, которая ну никак не была похожа на человека, приготовившегося умереть. Она ехала отдыхать, получать удовольствие от жизни. Глаза ее радостно блестели. А мы сидели вокруг с кислыми лицами, на которых было написано только одно: «ой, как все плохо получается».
Я прекрасно знаю, что думает мама. «Сначала отдохнем, а там посмотрим». Она всю жизнь руководствуется этим принципом. Всю жизнь.
Достаточно одного взгляда на ее волосы, плечи и руки, подсвеченные сзади утренним солнцем, – и вся ее жизненная философия становится для меня очевидной.
– Ну что ж, я поехала, – сказала мама, надевая солнечные очки.
Когда она, с сумкой на плече, открывала дверь, чтобы выйти за порог, на втором этаже послышался какой-то шум, и через секунду на лестнице показался брат с красными, заплаканными глазами.
Он хотел что-то сказать.
Я поймала его взгляд и мысленно попросила его, вложив в эту просьбу все свои душевные силы: «Ради бога, молчи! Все будет отлично, я тебе обещаю. Главное, не брякни сейчас чего-нибудь эдакого».
Брат меня услышал.
Слово не воробей, чем жалеть потом о сказанном – лучше промолчать. И он промолчал.
Он услышал мою мысль.
Честное слово.
Это не было телепатией. Но он меня понял. Теплая, светящаяся волна докатилась до него. Какое странное выдалось утро.
– Ёшио! Я обязательно привезу тебе кое-что в подарок! Пусть это будут мои последние слова, – со смехом сказала мама и шагнула за дверь.
– Замечательное место!! Мне очень нравится!
Когда мама позвонила с Бали, я вздохнула с облегчением.
Значит, самолет не упал, все в порядке.
Но после этого разговора я почувствовала себя полной идиоткой. И вовсе не потому, что я поверила брату. Дело не в этом. Я не ожидала от самой себя» что (в отличие от мамы) окажусь такой сентиментальной, – я просто плакать была готова от радости! Ура!
Я обернулась и посмотрела на брата. Он выглядел очень плохо.
Микико была в университете. Джюнко, измучившись ожиданием, пошла за покупками к ужину. Дома остались мы с братом. Телефон зазвонил, когда я сидела на диване и читала журналы.
– Мама долетела, – сказала я Ёшио. А что тут еще говорить?
Он молчал.
У меня появилось странное чувство.
Будто что-то не так, будто где-то произошел сбой. Но какой сбой и где именно, сказать невозможно.
Тишина, заполнившая кухню, была невыносимой. Я включила телевизор.
Шли новости.
На экране – обломки разбившегося самолета. У меня чуть сердце не остановилось.
Развалившийся на две части самолет лежал на земле и дымился. Ветер носил клочья белого дыма. Позади репортера сновали люди с носилками.
– Что это? – спросила я у брата.
– Самолет, вылетавший в Австралию, разбился на взлете. Это то, что от него осталось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
С открытыми глазами и открытым сердцем.
Мои мысли смешались с частицами тьмы и частицами луны. Я лежала и думала: «Я лучше всех в этом доме знаю, что брат, скорее всего, прав.
Я знаю это лучше мамы и, наверное, даже лучше самого брата.
И если бы я захотела, я бы смогла отговорить маму. Она бы меня послушала и никуда бы не поехала.
Это бы ее спасло.
Но если мама отменит поездку, а самолет не упадет – она больше никогда не поверит брату. Как тому мальчику, который кричал «Волк, волк!»… Для брата это будет шок, и неизвестно, когда он сможет оправиться от этого шока.
А если уж совсем начистоту, то я не хочу отговаривать маму. Во-первых, у меня тоже нет плохого предчувствия по поводу самолета, а во-вторых, я люблю мамин характер.
Она решает сама за себя, ей не нужны ничьи советы. В этом смысле мама всегда была для меня и поддержкой, и примером.
И, кроме того, мне бы не хотелось, чтобы брат привык, что все всегда будет именно так, как хочется ему.
Но… но если я не отговорю маму и она погибнет, я все равно не буду об этом жалеть. Может быть, это неправильно? Может, я все-таки должна ее отговорить?… Не знаю. Не знаю…»
Мысли медленно ворочались в моей голове.
Очень вредно для здоровья рассуждать о том, что еще не произошло и, может быть, не произойдет.
Я так ничего и не придумала. Меня сморил сон.
Неглубокий, тревожный сон.
Или, скорее, полудрема. Какая-то часть меня продолжала вглядываться во мрак в углах комнаты. Я глубоко вздохнула и поплотнее закрыла глаза.
Но заснуть до конца мне так и не удалось.
Сон опускался на меня тихо – тихо, танцуя в темноте, как первые снежинки первого снегопада.
… Вот я совсем маленькая сижу в саду под сакурой.
Под сакурой, которую посадил мой отец.
Я задираю голову, смотрю наверх, и на меня проливается дождь из розовых лепестков.
В моем сне Маю почему-то уже умерла.
Хотя я бы с радостью увиделась с ней еще раз… Если бы только была такая возможность.
Дверь в дом открыта, на пороге стоит мама и держит на руках маленького Ёшио.
Мама молодая. На ней белый свитер. Он сияет на солнце такой нестерпимой белизной, что больно глазам. Этот цвет напоминает мне одежды мертвецов, тихо лежащих в своих гробах.
Во сне ни с того ни с сего мне сделалось грустно. Мама молча стоит на пороге. Грудной Ёшио тихо сидит у нее на руках, не плачет.
Но вот мама спускается с крыльца и идет в мою сторону.
Медленно – медленно. Она словно плывет в солнечных лучах.
Может быть, она позовет меня обедать?
А может быть, велит надеть панамку?
Или попросит меня посидеть дома – ей ведь надо в магазин, за покупками…
Я, теряясь в догадках, улыбаюсь маме.
А она останавливается передо мной и говорит:
– Я уезжаю на Бали. Пока меня нет, присмотри за малышом. Ладно?
«На Бали?» – Я не понимаю. Мама тихо смеется и отдает мне Ёшио. Он теплый и очень тяжелый.
В этот момент я проснулась.
Сердце бешено стучало, казалось, оно вот-вот выскочит из груди.
Время было предрассветное, и все вокруг приобрело синеватый оттенок.
Я лежала, и в голове моей крутилась одна-единственная мысль: «Мне не о чем жалеть. Мне не о чем жалеть».
Убогое заклинание. Последнее средство – как плач отчаявшегося ребенка.
Невозможно быть сильным, проснувшись посреди ночи. Посреди сна.
С утра все были еще серьезнее и торжественнее, чем вчера за ужином.
Пока мы сидели за столом и ели яичницу, мама – единственный человек, не поддавшийся общему настрою, – пыталась нас хоть немного расшевелить.
Брат был у себя в комнате.
– Подбросить тебя до аэропорта? – спросила
Джюнко.
Мама заулыбалась.
– Да нет, спасибо. У меня кавалер на машине.
В конце концов, почему мы так ее опекаем? Она же взрослая, самостоятельная женщина. Почему каждый раз она должна доказывать нам свою состоятельность?
И мне стало стыдно за вчерашнее. За свою ночную слабость.
Мама доедала бутерброд. Я посмотрела на нее, на эту уверенную в себе, веселую женщину, которая ну никак не была похожа на человека, приготовившегося умереть. Она ехала отдыхать, получать удовольствие от жизни. Глаза ее радостно блестели. А мы сидели вокруг с кислыми лицами, на которых было написано только одно: «ой, как все плохо получается».
Я прекрасно знаю, что думает мама. «Сначала отдохнем, а там посмотрим». Она всю жизнь руководствуется этим принципом. Всю жизнь.
Достаточно одного взгляда на ее волосы, плечи и руки, подсвеченные сзади утренним солнцем, – и вся ее жизненная философия становится для меня очевидной.
– Ну что ж, я поехала, – сказала мама, надевая солнечные очки.
Когда она, с сумкой на плече, открывала дверь, чтобы выйти за порог, на втором этаже послышался какой-то шум, и через секунду на лестнице показался брат с красными, заплаканными глазами.
Он хотел что-то сказать.
Я поймала его взгляд и мысленно попросила его, вложив в эту просьбу все свои душевные силы: «Ради бога, молчи! Все будет отлично, я тебе обещаю. Главное, не брякни сейчас чего-нибудь эдакого».
Брат меня услышал.
Слово не воробей, чем жалеть потом о сказанном – лучше промолчать. И он промолчал.
Он услышал мою мысль.
Честное слово.
Это не было телепатией. Но он меня понял. Теплая, светящаяся волна докатилась до него. Какое странное выдалось утро.
– Ёшио! Я обязательно привезу тебе кое-что в подарок! Пусть это будут мои последние слова, – со смехом сказала мама и шагнула за дверь.
– Замечательное место!! Мне очень нравится!
Когда мама позвонила с Бали, я вздохнула с облегчением.
Значит, самолет не упал, все в порядке.
Но после этого разговора я почувствовала себя полной идиоткой. И вовсе не потому, что я поверила брату. Дело не в этом. Я не ожидала от самой себя» что (в отличие от мамы) окажусь такой сентиментальной, – я просто плакать была готова от радости! Ура!
Я обернулась и посмотрела на брата. Он выглядел очень плохо.
Микико была в университете. Джюнко, измучившись ожиданием, пошла за покупками к ужину. Дома остались мы с братом. Телефон зазвонил, когда я сидела на диване и читала журналы.
– Мама долетела, – сказала я Ёшио. А что тут еще говорить?
Он молчал.
У меня появилось странное чувство.
Будто что-то не так, будто где-то произошел сбой. Но какой сбой и где именно, сказать невозможно.
Тишина, заполнившая кухню, была невыносимой. Я включила телевизор.
Шли новости.
На экране – обломки разбившегося самолета. У меня чуть сердце не остановилось.
Развалившийся на две части самолет лежал на земле и дымился. Ветер носил клочья белого дыма. Позади репортера сновали люди с носилками.
– Что это? – спросила я у брата.
– Самолет, вылетавший в Австралию, разбился на взлете. Это то, что от него осталось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102