Удивительно, как они умеют унижать друг друга. Скорее всего, они выучились этому от белого человека, догадался Гус.
Было уже девять часов, когда они сдали наконец Гэнди в приемник тюрьмы Университетского округа. Тюрьма была старой и такой допотопной, что напоминала скорее темницу. «Какие же здесь должны быть камеры?!» — спросил себя Гус. И почему у Гэнди не отобрали шнурки от ботинок, как показывают в кино? Но тут он вспомнил, что один полицейский говорил им в академии: уж если кто всерьез решил покончить счеты с жизнью, его сам черт не остановит, — а после рассказал о смерти заключенного, который нарезал полос из наволочки и обмотал себе ими глотку, концы же привязал к решетчатой двери. Потом сделал прыжок-переворот назад и сломал себе шею. Полицейский еще сострил насчет того, что подобные смерти в тюрьме требуют уйму писанины и тонны бумаги и что самоубийцы поступают просто эгоистично, совсем не заботясь о других. И конечно, реакцией на остроту был всеобщий смех: полицейские всегда смеются мрачным шуткам, пусть и не слишком удачным.
Над конторкой приемщика висел лозунг «Оказывай содействие местной полиции. Будь стукачом!», а рядом — игрушечное, с резиновым наконечником копье фута в три длиной, украшенное цветными перьями и африканскими символами. Надпись на нем гласила: «Тщательно обыскивай заключенных!» Неужто это не оскорбляет полицейских-негров, подумал Гус и впервые в жизни вдруг остро осознал свой интерес к этой расе, поняв, что отныне интерес этот будет расти, ибо среди них, среди негров, ему придется теперь проводить большую часть своего времени, отведенного на жизнь, а не на сон. Он не жалел об этом, он даже был заинтригован, однако было тут и еще кое-что — он их боялся. Но ведь с другой стороны, вряд ли бы он чувствовал себя смелее с любой иной публикой, получи он распределение в любой другой район. И тут он подумал: а что, если б Гэнди вдруг вздумал сопротивляться и не оказалось бы под боком Кильвинского? Сумел бы он сам справиться с таким вот Гэнди?
Пока приемщик стучал на машинке, Гус размышлял о Гусе-младшем, крепыше трех лет от роду. Тот вырастет здоровяком. Уже вон может добросить гигантский баскетбольный мяч до середины гостиной. Мяч этот — их общая любимая игрушка, несмотря на то, что они успели разбить им один из новых Викиных кувшинов. С тех самых пор, как родители разошлись, своего отца Гус-старший не видел, зато прекрасно помнил, как устраивали они с ним на пару шумную возню, помнил, как от души забавлялись. Он помнил каштановые усы с легким инеем седины на них и сухие большие руки, кидавшие его в воздух и щадившие его только тогда, когда он, мальчишка, уже задыхался от смеха. В тех руках жили уверенность и надежность. Как-то раз он вспомнил об этом при матери, тогда ему было двенадцать — достаточно, чтобы увидеть, насколько он ее опечалил. Больше он не упоминал об отце и с того дня старался, как умел, ей помогать, ведь был он на четыре года старше Джона, «маленький мамин мужчина» — так она его называла. Наверно, он был ужасно горд, что вкалывал мальчишкой для того, чтобы помочь им троим прокормиться. Но гордость ушла, и теперь, когда он женился на Вики и обзавелся собственной семьей, его искренне тяготила необходимость ежемесячно откладывать для матери с Джоном пятьдесят долларов.
— Ну что, партнер, может, двинемся? — спросил Кильвинский.
— Да-да, конечно.
— Грезы наяву?
— Пожалуй.
— Давай-ка пойдем перекусим, а рапорт напишем позднее.
— О'кей, — ответил Гус, возвращаясь к действительности. — Вы ведь не обезумевший людоед, верно?
— Обезумевший людоед?
— В какое-то мгновение мне показалось, что вы слопаете этого типа живьем.
— И ничуть я не обезумел, — сказал Кильвинский и, пока они шли к машине, все поглядывал на Гуса в изумлении. — Я только играл свою роль. Можно время от времени менять слова, но мелодия всегда одна и та же. Разве нынче в академиях не объясняют, что такое допрос?
— Я думал, еще немного — и вы взорветесь.
— Проклятье! Да нет же. Я попросту вычислил, что он из тех, кто уважает лишь грубую силу, а на вежливое обхождение ему наплевать. Но этот способ хорош не для всех. В самом деле, если применять его постоянно, то, не ровен час, можно оказаться и на земле, а потом гляди, сколько влезет, снизу вверх на парня. Но я вычислил, что этот, стоит заговорить с ним его же языком, обязательно притихнет. Так я и поступил. Вся штука в том, чтобы побыстрей раскусить любого подозреваемого и решить, какой разговор с ним вести.
— Хм, — сказал Гус. — А как вы догадались, что подозревать нужно именно его? Он не отвечал ее описаниям. И даже рубашка на нем не была красного цвета.
— Как узнал? — повторил Кильвинский ворчливо. — Давай разбираться. Ты в суде еще не бывал?
— Еще нет.
— Что ж, и тебе когда-нибудь предстоит отвечать на вопрос: как вы узнали? В сущности, я и сам не знаю, как узнал. Но узнал. По крайней мере был здорово уверен. Рубаха, конечно, красной не была, но ведь не была и зеленой. А была как раз такого цвета, про который пьяница с осоловевшими глазами вполне могла сказать «красный». Ржаво-коричневый цвет! К тому же Гэнди чуть больше, чем необходимо, подчеркивал случайность того, что оказался на стоянке. Да и вел себя слишком дерзко и, когда я проезжал мимо и сверлил взглядом каждого встречного-поперечного, слишком старательно показывал мне всем своим видом, что ему, мол, нечего скрывать. А когда я снова туда вернулся, он уже успел перейти на другую сторону автостоянки. Когда я огибал угол, он все еще шел, но, завидев нас, встал как вкопанный, лишь бы продемонстрировать нам, что никуда уходить не собирается. И скрывать, мол, ему нечего. Понимаю, что все в отдельности, само по себе, это мелочь, не стоящая внимания. Но таких мелочей было много. Короче, я просто знал .
— Интуиция?
— И я так думаю. Но на суде я бы не стал употреблять это слово.
— У вас на суде будут сложности с этим делом?
— Э, нет. В нашем деле нет ни обыска, ни ареста. Если бы в суде рассматривалось дело по обыску со взятием под арест, тогда бы моей интуиции и тех мелких промашек, которые он допустил, было бы недостаточно. Мы были бы обречены на поражение. Если б, конечно, малость не приврали.
— Вам часто приходится это делать? Привирать?
— Совсем не приходится. Я не слишком-то забочусь о том, как пощекотать публике нервы. И мне наплевать, если мною схвачен сам Джек Потрошитель, а после кем-то выпущен на волю из-за необоснованности проведенного мною обыска. Покуда эта ослиная задница не попадет ко мне в руки, плевать мне на это. Кое-кто из полицейских становится ангелом-мстителем. Они видят перед собой зверя, принесшего горе множеству людей, и решают, что должны во что бы то ни было засадить его за решетку, пусть даже ценой ложных показаний на суде, только я говорю, что все это зазря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
Было уже девять часов, когда они сдали наконец Гэнди в приемник тюрьмы Университетского округа. Тюрьма была старой и такой допотопной, что напоминала скорее темницу. «Какие же здесь должны быть камеры?!» — спросил себя Гус. И почему у Гэнди не отобрали шнурки от ботинок, как показывают в кино? Но тут он вспомнил, что один полицейский говорил им в академии: уж если кто всерьез решил покончить счеты с жизнью, его сам черт не остановит, — а после рассказал о смерти заключенного, который нарезал полос из наволочки и обмотал себе ими глотку, концы же привязал к решетчатой двери. Потом сделал прыжок-переворот назад и сломал себе шею. Полицейский еще сострил насчет того, что подобные смерти в тюрьме требуют уйму писанины и тонны бумаги и что самоубийцы поступают просто эгоистично, совсем не заботясь о других. И конечно, реакцией на остроту был всеобщий смех: полицейские всегда смеются мрачным шуткам, пусть и не слишком удачным.
Над конторкой приемщика висел лозунг «Оказывай содействие местной полиции. Будь стукачом!», а рядом — игрушечное, с резиновым наконечником копье фута в три длиной, украшенное цветными перьями и африканскими символами. Надпись на нем гласила: «Тщательно обыскивай заключенных!» Неужто это не оскорбляет полицейских-негров, подумал Гус и впервые в жизни вдруг остро осознал свой интерес к этой расе, поняв, что отныне интерес этот будет расти, ибо среди них, среди негров, ему придется теперь проводить большую часть своего времени, отведенного на жизнь, а не на сон. Он не жалел об этом, он даже был заинтригован, однако было тут и еще кое-что — он их боялся. Но ведь с другой стороны, вряд ли бы он чувствовал себя смелее с любой иной публикой, получи он распределение в любой другой район. И тут он подумал: а что, если б Гэнди вдруг вздумал сопротивляться и не оказалось бы под боком Кильвинского? Сумел бы он сам справиться с таким вот Гэнди?
Пока приемщик стучал на машинке, Гус размышлял о Гусе-младшем, крепыше трех лет от роду. Тот вырастет здоровяком. Уже вон может добросить гигантский баскетбольный мяч до середины гостиной. Мяч этот — их общая любимая игрушка, несмотря на то, что они успели разбить им один из новых Викиных кувшинов. С тех самых пор, как родители разошлись, своего отца Гус-старший не видел, зато прекрасно помнил, как устраивали они с ним на пару шумную возню, помнил, как от души забавлялись. Он помнил каштановые усы с легким инеем седины на них и сухие большие руки, кидавшие его в воздух и щадившие его только тогда, когда он, мальчишка, уже задыхался от смеха. В тех руках жили уверенность и надежность. Как-то раз он вспомнил об этом при матери, тогда ему было двенадцать — достаточно, чтобы увидеть, насколько он ее опечалил. Больше он не упоминал об отце и с того дня старался, как умел, ей помогать, ведь был он на четыре года старше Джона, «маленький мамин мужчина» — так она его называла. Наверно, он был ужасно горд, что вкалывал мальчишкой для того, чтобы помочь им троим прокормиться. Но гордость ушла, и теперь, когда он женился на Вики и обзавелся собственной семьей, его искренне тяготила необходимость ежемесячно откладывать для матери с Джоном пятьдесят долларов.
— Ну что, партнер, может, двинемся? — спросил Кильвинский.
— Да-да, конечно.
— Грезы наяву?
— Пожалуй.
— Давай-ка пойдем перекусим, а рапорт напишем позднее.
— О'кей, — ответил Гус, возвращаясь к действительности. — Вы ведь не обезумевший людоед, верно?
— Обезумевший людоед?
— В какое-то мгновение мне показалось, что вы слопаете этого типа живьем.
— И ничуть я не обезумел, — сказал Кильвинский и, пока они шли к машине, все поглядывал на Гуса в изумлении. — Я только играл свою роль. Можно время от времени менять слова, но мелодия всегда одна и та же. Разве нынче в академиях не объясняют, что такое допрос?
— Я думал, еще немного — и вы взорветесь.
— Проклятье! Да нет же. Я попросту вычислил, что он из тех, кто уважает лишь грубую силу, а на вежливое обхождение ему наплевать. Но этот способ хорош не для всех. В самом деле, если применять его постоянно, то, не ровен час, можно оказаться и на земле, а потом гляди, сколько влезет, снизу вверх на парня. Но я вычислил, что этот, стоит заговорить с ним его же языком, обязательно притихнет. Так я и поступил. Вся штука в том, чтобы побыстрей раскусить любого подозреваемого и решить, какой разговор с ним вести.
— Хм, — сказал Гус. — А как вы догадались, что подозревать нужно именно его? Он не отвечал ее описаниям. И даже рубашка на нем не была красного цвета.
— Как узнал? — повторил Кильвинский ворчливо. — Давай разбираться. Ты в суде еще не бывал?
— Еще нет.
— Что ж, и тебе когда-нибудь предстоит отвечать на вопрос: как вы узнали? В сущности, я и сам не знаю, как узнал. Но узнал. По крайней мере был здорово уверен. Рубаха, конечно, красной не была, но ведь не была и зеленой. А была как раз такого цвета, про который пьяница с осоловевшими глазами вполне могла сказать «красный». Ржаво-коричневый цвет! К тому же Гэнди чуть больше, чем необходимо, подчеркивал случайность того, что оказался на стоянке. Да и вел себя слишком дерзко и, когда я проезжал мимо и сверлил взглядом каждого встречного-поперечного, слишком старательно показывал мне всем своим видом, что ему, мол, нечего скрывать. А когда я снова туда вернулся, он уже успел перейти на другую сторону автостоянки. Когда я огибал угол, он все еще шел, но, завидев нас, встал как вкопанный, лишь бы продемонстрировать нам, что никуда уходить не собирается. И скрывать, мол, ему нечего. Понимаю, что все в отдельности, само по себе, это мелочь, не стоящая внимания. Но таких мелочей было много. Короче, я просто знал .
— Интуиция?
— И я так думаю. Но на суде я бы не стал употреблять это слово.
— У вас на суде будут сложности с этим делом?
— Э, нет. В нашем деле нет ни обыска, ни ареста. Если бы в суде рассматривалось дело по обыску со взятием под арест, тогда бы моей интуиции и тех мелких промашек, которые он допустил, было бы недостаточно. Мы были бы обречены на поражение. Если б, конечно, малость не приврали.
— Вам часто приходится это делать? Привирать?
— Совсем не приходится. Я не слишком-то забочусь о том, как пощекотать публике нервы. И мне наплевать, если мною схвачен сам Джек Потрошитель, а после кем-то выпущен на волю из-за необоснованности проведенного мною обыска. Покуда эта ослиная задница не попадет ко мне в руки, плевать мне на это. Кое-кто из полицейских становится ангелом-мстителем. Они видят перед собой зверя, принесшего горе множеству людей, и решают, что должны во что бы то ни было засадить его за решетку, пусть даже ценой ложных показаний на суде, только я говорю, что все это зазря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120