Женщина сидит перед трехстворчатым зеркалом. Красит веки, подводит ресницы. Трехлетняя дочка вертится рядом, подражая матери, поворачивается к зеркалу в профиль, разглядывает себя, скосив глаза. Мать откладывает косметику, берет в руки гребень. Начинает расчесывать волосы дочери. Примеряет один бант, другой. Четырехлетний сын подкрадывается сзади с водяным пластмассовым пистолетом. Целится в зеркальное изображение сестры и матери. Стреляет. Сдвоенные отражением капли стекают по стеклу.
Весь первый год их жизни в особняке с бассейном Антон был сама бережность, само внимание. Он ни на минуту не забывал о том, как трудно жене-7 привыкать к новой жизни. По десять раз на дню ей приходилось сталкиваться с чем-то непонятным, делать что-то, чего она не умела. И она ненавидела просить кого-то о помощи. Даже его.
Тостер сжигал ей утренние вафли до черноты. Дымовой сигнальщик на стене начинал сверлить уши сиреной, и она вырывала его вместе с шурупами, прятала под подушку. Возмущенная неумелым обращением стиральная машина однажды окутала себя холмом ароматной пены и начала танцевать внутри него. С тех пор Мелада не приближалась к ней, стирала руками. Услужливый американский автомобиль пытался помогать ей управляться с педалями, но она не могла привыкнуть к этому и каждый раз нажимала на них с такой силой, что сама чуть не стукалась лбом о ветровое стекло.
И язык. Признать, что она – профессиональный переводчик! – не понимает американский речитатив, отказавшийся разделять паузами слова и фразы, – это было выше ее сил. Из гордости она никогда не переспрашивала звонивших по телефону, на всё отвечала «да», «превосходно», «это очень мило с вашей стороны». Потом оказывалось, что она обещала принять участие в сборе средств на строительство новой больницы, присоединиться к церковной общине «Евреи за Христа», подписаться на журнал «Гольф», прийти на годовщину свадьбы к соседям. Люди обижались, втихомолку поругивали странную русскую. Только телефонные торговцы и зазывалы были довольны. Они подхватывали все ее неосторожные «да», ловили на слове, и Антону потом приходилось с извинениями и приплатами отправлять обратно радиоприемники, пылесосы, ковры, холодильники.
Но тяжелее всего давались миссис Себеж-7 ситуации, в которых нужно было воспользоваться чьей-то отзывчивостью, добротой, гостеприимством. Например, позволить секретарше Антона отвезти ее в незнакомый магазин. Или на выставку цветов. Или пойти на интервью в колледж, в котором приятель миссис Дарси обещал помочь устроиться на преподавательскую работу. Переночевать в чужом доме – об этом не могло быть и речи. Даже отправиться в гости на обед она соглашалась лишь в том случае, если ей разрешали принести какие-нибудь роскошные дары, вдвое-втрое превышающие расходы хозяев: ящик дорогого вина, фарфоровую расписную вазу, не нужный никому самовар.
Из всех старых друзей теплее всех отнеслись к жене-7 Келлерсы. Для них, проживших вместе тридцать лет, каждый новый брак Энтони Себежа был как очередной том полюбившегося романа, который предстоит прочесть с мечтательным и чуть завистливым любопытством. И Келлерсы, и их гости старались умерять при Меладе свою обычную язвительность. Они как бы окружали ее стерильным колпаком, под который не должны были проникать микробы иронии.
Антону казалось, что Мелада тоже полюбила эти визиты. Она, как могла, старалась удовлетворить любознательность Марты Келлерс и ее университетских коллег-экономистов, расспрашивавших ее о тайнах перевернутой экономики, в которой потребитель всегда не прав. Иногда, если вечеринка бывала особенно многолюдной, Мелада извинялась и просила разрешения удалиться ненадолго, погулять внизу по берегу ручья. Однажды, когда она незаметно вернулась в дом, присоединилась к веселящейся компании, Антон услышал, как соседка Келлерсов, пришедшая пять минут назад, негромко сказала своей приятельнице:
– Ой, смотри, это та самая женщина.
– Где?
– Вон, у бара, наливает себе сок. Помнишь, я тебе рассказывала? Та, которая всегда рыдает внизу у ручья, обняв лиственницу. Она, видимо, думает, что кусты скрывают ее. Не знает, что лиственница видна из окон моей спальни.
После этого эпизода Антон не пытался настаивать на своем, если Мелада говорила, что ей не хочется в гости.
Дверь гаража бесшумно ползет вверх, голубенькая «тойота» медленно выезжает на дорожку. Принаряженные дети уже сидят внутри. Младшая – в детском креслице на заднем сиденье, старший мальчик – впереди, рядом с матерью. Она притормаживает, выключает мотор, выходит. Идет обратно, перебирая ключи. Запирает гараж, потом – дверь главного входа. Шторы в доме опущены. Женщина отстегивает домашние ключи от общей связки, прячет их в конверт, заклеивает его.
Садится обратно в машину.
За окнами плывут лужайки, кустики, крылечки, утопающие в осенних георгинах. На одной из лужаек гипсовый дельфин, встав на хвост, держит над собой рассыпающийся водяной зонтик.
«Тойота» останавливается у почтового ящика. Женщина опускает стекло и бросает в щель конверт с ключами.
«Всегда рыдает, обняв лиственницу» – эта фраза надолго застряла в голове Антона. «Почему? – спрашивал он себя. – Чего ей не хватает? Неужели все здесь так мучительно для нее? Любящий муж, приветливые друзья, развлечения, обеспеченность, здоровье – у нее есть всё. Сколько лет ей нужно будет привыкать к новой жизни?»
Реальные поводы для огорчений были у нее – так он считал – только в первые месяцы. Например, она очень близко к сердцу приняла газетную шумиху, поднявшуюся после их бегства. «Похищение национальных сокровищ!» «Россия требует вернуть украденные картины». «Кому принадлежит искусство?» «Крупнейшее ограбление века!» Меладе пришлось встретиться с дипломатами Перевернутой родины и официально заявить, что она не была похищена, а уехала добровольно, но что к увозу картин она не имеет никакого отношения. Нет, причины отъезда исключительно личного порядка – желание вступить в брак с любимым человеком. Нет, он никакой не жулик и не авантюрист. Он хотел научить вас делать хорошие консервы и строить хорошие мосты. А заодно искал потерявшуюся дочь. О картинах же он ничего не знал. Просто помогал уехать старому чудаку.
Тем не менее ее объявили соучастницей преступления, требовали выдачи обратно для предания суду. Даже отец, Павел Касьянович Сухумин, опубликовал в центральной московской газете отречение от изменницы-дочери, вычеркнул ее навеки из своего сердца и из списков невиноватых.
От газетной брани еще можно было укрыться, заперев себя на берегу мраморного бассейна в многонациональном загородном особняке. Но куда было спрятаться от призраков прежних жен?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142