Я
воображал, что вырос до размеров великого человека и до чертиков напугал
правительство. Я воображал, что сравнялся с мужами Плутарха и заслужил
посмертного прославления в Пантеоне!"
"Но всему своя пора и свой срок, — сказал Пушкин во время дальнейшего
разговора с графом Струтынским. — Время изменило лихорадочный бред молодости.
Все ребяческое слетело прочь. Все порочное исчезло. Сердце заговорило с умом
словами небесного откровения, и послушный спасительному призыву ум вдруг
опомнился, успокоился, усмирился; и когда я осмотрелся кругом, когда
внимательнее, глубже вникнул в видимое, — я понял, что казавшееся доныне правдой
было ложью, чтимое — заблуждением, а цели, которые я себе ставил, грозили
преступлением, падением, позором! Я понял, что абсолютная свобода, не
ограниченная никаким божеским законом, никакими общественными устоями, та
свобода, о которой мечтают и краснобайствуют молокососы или сумасшедшие,
невозможна, а если бы была возможна, то была бы гибельна как для личности, так и
для общества; что без законной власти, блюдущей общую жизнь народа, не было бы
ни родины, ни государства, ни его политической мощи, ни исторической славы, ни
развития; что в такой стране, как Россия, где разнородность государственных
элементов, огромность пространства и темнота народной (да и дворянской!) массы
требуют мощного направляющего воздействия, — в такой стране власть должна быть
объединяющей, гармонизирующей, воспитывающей и долго еще должна оставаться
диктатуриальной или самодержавной, потому что иначе она не будет чтимой и
устрашающей, между тем, как у нас до сих пор непременное условие существования
всякой власти — чтобы перед ней смирялись, чтобы в ней видели всемогущество,
полученное от Бога, чтобы в ней слышали глас самого Бога. Конечно, этот
абсолютизм, это самодержавное правление одного человека, стоящего выше закона,
потому что он сам устанавливает закон, не может быть неизменной нормой,
предопределяющей будущее; самодержавию суждено подвергнуться постепенному
изменению и некогда поделиться половиною своей власти с народом. Но это наступит
еще не скоро, потому что скоро наступить не может и не должно".
— Почему не должно? — переспросил Пушкина граф.
— Все внезапное вредно, — ответил Пушкин, — Глаз, привыкший к темноте,
надо постепенно приучать к свету. Природного раба надо постепенно обучать
разумному пользованию свободой. Понимаете? Наш народ еще темен, почти дик; дай
ему послабление — он взбесится".
II
Пушкин рассказал следующее графу Струтынскому о своей беседе с
императором Николаем I в Чудовом монастыре:
"Я знаю его лучше, чем другие, — сказал Пушкин графу Струтынскому, —
потому что у меня к тому был случай. Не купил он меня золотом, ни лестными
обещаниями, потому что знал, что я непродажен и придворных милостей не ищу; не
ослепил он меня блеском царского ореола, потому что в высоких сферах
вдохновения, куда достигает мой дух, я привык созерцать сияния гораздо более
яркие; не мог он и угрозами заставить меня отречься от моих убеждений, ибо кроме
совести и Бога я не боюсь никого, не дрожу ни перед кем. Я таков, каким был,
каким в глубине естества моего останусь до конца дней: я люблю свою землю, люблю
свободу и славу отечества, чту правду и стремлюсь к ней в меру душевных и
сердечных сил; однако я должен признать, (ибо отчего же не признать), что
Императору Николаю я обязан обращением моих мыслей на путь более правильный и
разумный, которого я искал бы еще долго и может быть тщетно, ибо смотрел на мир
не непосредственно, а сквозь кристалл, придающий ложную окраску простейшим
истинам, смотрел не как человек, умеющий разбираться в реальных потребностях
общества, а как мальчик, студент, поэт, которому кажется хорошо все, что его
манит, что ему льстит, что его увлекает!
Помню, что, когда мне объявили приказание Государя явиться к нему, душа
моя вдруг омрачилась — не тревогою, нет! Но чем-то похожим на ненависть, злобу,
отвращение. Мозг ощетинился эпиграммой, на губах играла насмешка, сердце
вздрогнуло от чего-то похожего на голос свыше, который казалось призывал меня к
роли исторического республиканца Катона, а то и Брута. Я бы никогда не кончил,
если бы вздумал в точности передать все оттенки чувств, которые испытал на
вынужденном пути в царский дворец, и что же? Они разлетелись, как мыльные
пузыри, исчезли в небытие, как сонные видения, когда он мне явился и со мной
заговорил. Вместо надменного деспота, кнутодержавного тирана, я увидел человека
рыцарски-прекрасного, величественно-спокойного, благородного лицом. Вместо
грубых и язвительных слов угрозы и обиды, я слышал снисходительный упрек,
выраженный участливо и благосклонно.
"Как, — сказал мне Император, — и ты враг твоего Государя, ты, которого
Россия вырастила и покрыла славой, Пушкин, Пушкин, это не хорошо! Так быть не
должно".
Я онемел от удивления и волнения, слово замерло на губах. Государь
молчал, а мне казалось, что его звучный голос еще звучал у меня в ушах,
располагая к доверию, призывая о помощи. Мгновения бежали, а я не отвечал.
"Что же ты не говоришь, ведь я жду", — сказал Государь и взглянул на меня
пронзительно.
Отрезвленный этими словами, а еще больше его взглядом, я наконец
опомнился, перевел дыхание и сказал спокойно: "Виноват и жду наказания".
"Я не привык спешить с наказанием, — сурово ответил Император, — если
могу избежать этой крайности, бываю рад, но я требую сердечного полного
подчинения моей воле, я требую от тебя, чтоб ты не принуждал меня быть строгим,
чтоб ты помог мне быть снисходительным и милостивым, ты не возразил на упрек во
вражде к твоему Государю, скажи же почему ты враг ему?"
"Простите, Ваше Величество, что не ответив сразу на Ваш вопрос я дал Вам
повод неверно обо мне думать. Я никогда не был врагом моего Государя, но был
врагом абсолютной монархии".
Государь усмехнулся на это смелое признание и воскликнул хлопая меня по
плечу:
"Мечтания итальянского карбонарства и немецких тугендбундов!
Республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей из
университетской аудитории. С виду они величавы и красивы, в существе своем жалки
и вредны! Республика есть утопия, потому что она есть состояние переходное,
ненормальное, в конечном счете всегда ведущая к диктатуре, а через нее к
абсолютной монархии. Не было в истории такой республики, которая в трудную
минуту обошлась бы без самоуправства одного человека и которая избежала бы
разгрома и гибели, когда в ней не оказалось дельного руководителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
воображал, что вырос до размеров великого человека и до чертиков напугал
правительство. Я воображал, что сравнялся с мужами Плутарха и заслужил
посмертного прославления в Пантеоне!"
"Но всему своя пора и свой срок, — сказал Пушкин во время дальнейшего
разговора с графом Струтынским. — Время изменило лихорадочный бред молодости.
Все ребяческое слетело прочь. Все порочное исчезло. Сердце заговорило с умом
словами небесного откровения, и послушный спасительному призыву ум вдруг
опомнился, успокоился, усмирился; и когда я осмотрелся кругом, когда
внимательнее, глубже вникнул в видимое, — я понял, что казавшееся доныне правдой
было ложью, чтимое — заблуждением, а цели, которые я себе ставил, грозили
преступлением, падением, позором! Я понял, что абсолютная свобода, не
ограниченная никаким божеским законом, никакими общественными устоями, та
свобода, о которой мечтают и краснобайствуют молокососы или сумасшедшие,
невозможна, а если бы была возможна, то была бы гибельна как для личности, так и
для общества; что без законной власти, блюдущей общую жизнь народа, не было бы
ни родины, ни государства, ни его политической мощи, ни исторической славы, ни
развития; что в такой стране, как Россия, где разнородность государственных
элементов, огромность пространства и темнота народной (да и дворянской!) массы
требуют мощного направляющего воздействия, — в такой стране власть должна быть
объединяющей, гармонизирующей, воспитывающей и долго еще должна оставаться
диктатуриальной или самодержавной, потому что иначе она не будет чтимой и
устрашающей, между тем, как у нас до сих пор непременное условие существования
всякой власти — чтобы перед ней смирялись, чтобы в ней видели всемогущество,
полученное от Бога, чтобы в ней слышали глас самого Бога. Конечно, этот
абсолютизм, это самодержавное правление одного человека, стоящего выше закона,
потому что он сам устанавливает закон, не может быть неизменной нормой,
предопределяющей будущее; самодержавию суждено подвергнуться постепенному
изменению и некогда поделиться половиною своей власти с народом. Но это наступит
еще не скоро, потому что скоро наступить не может и не должно".
— Почему не должно? — переспросил Пушкина граф.
— Все внезапное вредно, — ответил Пушкин, — Глаз, привыкший к темноте,
надо постепенно приучать к свету. Природного раба надо постепенно обучать
разумному пользованию свободой. Понимаете? Наш народ еще темен, почти дик; дай
ему послабление — он взбесится".
II
Пушкин рассказал следующее графу Струтынскому о своей беседе с
императором Николаем I в Чудовом монастыре:
"Я знаю его лучше, чем другие, — сказал Пушкин графу Струтынскому, —
потому что у меня к тому был случай. Не купил он меня золотом, ни лестными
обещаниями, потому что знал, что я непродажен и придворных милостей не ищу; не
ослепил он меня блеском царского ореола, потому что в высоких сферах
вдохновения, куда достигает мой дух, я привык созерцать сияния гораздо более
яркие; не мог он и угрозами заставить меня отречься от моих убеждений, ибо кроме
совести и Бога я не боюсь никого, не дрожу ни перед кем. Я таков, каким был,
каким в глубине естества моего останусь до конца дней: я люблю свою землю, люблю
свободу и славу отечества, чту правду и стремлюсь к ней в меру душевных и
сердечных сил; однако я должен признать, (ибо отчего же не признать), что
Императору Николаю я обязан обращением моих мыслей на путь более правильный и
разумный, которого я искал бы еще долго и может быть тщетно, ибо смотрел на мир
не непосредственно, а сквозь кристалл, придающий ложную окраску простейшим
истинам, смотрел не как человек, умеющий разбираться в реальных потребностях
общества, а как мальчик, студент, поэт, которому кажется хорошо все, что его
манит, что ему льстит, что его увлекает!
Помню, что, когда мне объявили приказание Государя явиться к нему, душа
моя вдруг омрачилась — не тревогою, нет! Но чем-то похожим на ненависть, злобу,
отвращение. Мозг ощетинился эпиграммой, на губах играла насмешка, сердце
вздрогнуло от чего-то похожего на голос свыше, который казалось призывал меня к
роли исторического республиканца Катона, а то и Брута. Я бы никогда не кончил,
если бы вздумал в точности передать все оттенки чувств, которые испытал на
вынужденном пути в царский дворец, и что же? Они разлетелись, как мыльные
пузыри, исчезли в небытие, как сонные видения, когда он мне явился и со мной
заговорил. Вместо надменного деспота, кнутодержавного тирана, я увидел человека
рыцарски-прекрасного, величественно-спокойного, благородного лицом. Вместо
грубых и язвительных слов угрозы и обиды, я слышал снисходительный упрек,
выраженный участливо и благосклонно.
"Как, — сказал мне Император, — и ты враг твоего Государя, ты, которого
Россия вырастила и покрыла славой, Пушкин, Пушкин, это не хорошо! Так быть не
должно".
Я онемел от удивления и волнения, слово замерло на губах. Государь
молчал, а мне казалось, что его звучный голос еще звучал у меня в ушах,
располагая к доверию, призывая о помощи. Мгновения бежали, а я не отвечал.
"Что же ты не говоришь, ведь я жду", — сказал Государь и взглянул на меня
пронзительно.
Отрезвленный этими словами, а еще больше его взглядом, я наконец
опомнился, перевел дыхание и сказал спокойно: "Виноват и жду наказания".
"Я не привык спешить с наказанием, — сурово ответил Император, — если
могу избежать этой крайности, бываю рад, но я требую сердечного полного
подчинения моей воле, я требую от тебя, чтоб ты не принуждал меня быть строгим,
чтоб ты помог мне быть снисходительным и милостивым, ты не возразил на упрек во
вражде к твоему Государю, скажи же почему ты враг ему?"
"Простите, Ваше Величество, что не ответив сразу на Ваш вопрос я дал Вам
повод неверно обо мне думать. Я никогда не был врагом моего Государя, но был
врагом абсолютной монархии".
Государь усмехнулся на это смелое признание и воскликнул хлопая меня по
плечу:
"Мечтания итальянского карбонарства и немецких тугендбундов!
Республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей из
университетской аудитории. С виду они величавы и красивы, в существе своем жалки
и вредны! Республика есть утопия, потому что она есть состояние переходное,
ненормальное, в конечном счете всегда ведущая к диктатуре, а через нее к
абсолютной монархии. Не было в истории такой республики, которая в трудную
минуту обошлась бы без самоуправства одного человека и которая избежала бы
разгрома и гибели, когда в ней не оказалось дельного руководителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38