В
церковь пускали по билетам и, несмотря на то, в ней была давка, публика
толпилась на лестнице и даже на улице. После отпевания все бросились к гробу
Пушкина, все хотели его нести".
Герцен выдумывает, что после спешно отслуженной панихиды гроб был
поставлен на сани и увезен к имение поэта.
"После отпевания, — вспоминает Данзас. — гроб был поставлен в погребе
Придворно-Конюшенной церкви. Вечером 1-го февраля была панихида и тело Пушкина
повезли в Святогорский монастырь". София Карамзина пишет своему сыну Андрею: "В
понедельник были похороны, то есть отпевание. Собралась огромная толпа, все
хотели присутствовать, целые департаменты просили разрешения не работать в этот
день, чтобы иметь возможность пойти на панихиду, пришла вся Академия, артисты,
студенты университета, все русские актеры. Церковь на Конюшенной невелика,
поэтому впускали только тех, кто имел билеты, иными словами исключительно высшее
общество и дипломатический корпус, который явился в полном составе... "
Как мы видим Герцен лжет, как и всегда, когда изображает Россию его дней.
Дело с похоронами Пушкина обстояло совсем не так, как он описывает. Но тем не
менее похороны Пушкина не носили характера торжественных похорон великого
народного поэта павшего от руки убийцы. Но виноват в этом вовсе не Николай I, а
опять все тот же Бенкендорф. Он убедил царя, что друзья и почитатели Пушкина
составили заговор и возможно будут пытаться вызвать возмущение против
правительства во время всенародных похорон. Опираясь на поступившие будто бы
донесения секретных агентов Бенкендорф настаивал, чтобы похороны Пушкина были
проведены как можно скромнее. У своей квартиры и у квартиры Геккерна, Бенкендорф
поставил охрану. Печати было запрещено им помещать статьи восхваляющие Пушкина.
Бенкендорф всячески пытался подчеркнуть опасность момента.
"Из толков не имевших между собою никакой связи, — пишет Жуковский
Бенкендорфу после похорон, — она (полиция. — Б. Б.) сделала заговор с
политической целью и в заговорщики произвела друзей Пушкина".
"Объявили, что мера эта была принята в видах обеспечения общественной
безопасности, — пишет П. Вяземский великому князю Михаилу Павловичу 14-го
февраля 1837 г., — так как толпа, будто бы, намеревалась разбить оконные стекла
в домах вдовы и Геккерна. Друзей покойного вперед уже заподозрили самым
оскорбительным образом; осмелились со всей подлостью, на которую были способны,
приписать им намерение учинить скандал, навязывая им чувства, враждебные
властям, утверждая, что не друга, не поэта оплакивали они, а политического
деятеля. В день, предшествовавший ночи, на которую назначен был вынос тела, в
доме, где собралось человек десять друзей и близких Пушкина, чтобы отдать ему
последний долг, в маленькой гостиной, где все мы находились, очутился корпус
жандармов. Без преувеличения можно сказать, что у гроба собирались в большом
количестве не друзья, а жандармы..."
Бенкендорф продолжал мстить и мертвому Пушкину. Николай I предложил
Жуковскому уничтожить все оставшиеся после Пушкина бумаги, которые могли бы
повредить памяти поэта. Бенкендорф убедил Николая I, что прежде чем жечь бумаги
предосудительные для памяти Пушкина необходимо, чтобы он все же прочел их. "Гр.
Бенкендорф ложно осведомлял Государя, что у Пушкина есть предосудительные
рукописи и что друзья Пушкина постараются их распространить среди общества. Граф
Бенкендорф не остановился даже перед обвинением Жуковского в похищении бумаг из
кабинета Пушкина" (В. Иванов. Пушкин и масонство, стр. 115).
Вот кто, виноват в создании разного рода препятствий для того, чтобы
похороны Пушкина не были проведены более достойным образом, а вовсе не мнимая
ревность Николая I к славе Пушкина.
В написанном, но не отправленном Бенкендорфу письме Жуковский пишет: "Я
перечитал все письма им (Пушкиным) от Вашего сиятельства полученные: во всех в
них, должен сказать, выражается благое намерение. Но сердце мое сжималось при
этом чтении. Во все эти двенадцать лет, прошедшие с той минуты, в которую
Государь, так великодушно его простил, ЕГО ПОЛОЖЕНИЕ НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ: он все был,
как буйный мальчик, которому страшились дать волю, под страшным мучительным
надзором. Он написал "Годунова", "Полтаву", свои оды "Клеветникам России", "На
взятие Варшавы"...а в осуждение о нем указывали на его оду "К свободе",
"Кинжал", написанный в 1820 г. и в 36-летнем Пушкине видели 22-летнего Пушкина.
Подумайте сами, каково было Вам, когда бы Вы в зрелых летах были обременены
такой сетью, видели каждый Ваш шаг истолкованный предубеждением, не имели
возможности переменить место без навлечения на себя подозрения или укора... Вы
делали свои выговоры... а эти выговоры, для Вас столь мелкие, определяли целую
жизнь его; нельзя было тронуться свободно с места, он лишен был возможности
видеть Европу, ему нельзя было своим друзьям и избранному обществу читать свои
произведения, в каждых стихах его, напечатанных не им, а издателем альманаха с
дозволения цензуры, было видно возмущение.
Позвольте сказать искренно. Государь хотел своим особенным
покровительством остепенить Пушкина и в то же время дать его Гению полное
развитие, а Вы из сего покровительства сделали надзор, который всегда
притеснителен, сколь бы впрочем ни был кроток и благороден".
Лермонтов имел все основания писать в стихотворении "На смерть поэта":
А вы надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов.
Вы жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, гения и славы палачи.
Высший свет узнав о смертельном ранении Пушкина радовался, что ранен он,
а не Дантес. "При наличии в высшем обществе малого представления о гении Пушкина
и его деятельности, — доносил своему правительству посланник Саксонии барон
Лютцероде, — не надо удивляться, что только не многие окружали его смертный одр
в то время как нидерландское посольство атаковывалось обществом, выражавшим свою
радость по поводу столь счастливого спасения элегантного молодого человека". О
том же самом позорном явлении сообщал своему правительству и прусский посланник:
"Некоторые из коноводов нашего общества, — пишет кн. Вяземский, — в
которых ничего нет русского, которые и не читали Пушкина, кроме произведений
подобранных недоброжелателями и тайной полицией, не приняли никакого участия во
всеобщей скорби. Хуже того — они оскорбляли, чернили его. Клевета продолжала
терзать память Пушкина, как при жизни терзала его душу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
церковь пускали по билетам и, несмотря на то, в ней была давка, публика
толпилась на лестнице и даже на улице. После отпевания все бросились к гробу
Пушкина, все хотели его нести".
Герцен выдумывает, что после спешно отслуженной панихиды гроб был
поставлен на сани и увезен к имение поэта.
"После отпевания, — вспоминает Данзас. — гроб был поставлен в погребе
Придворно-Конюшенной церкви. Вечером 1-го февраля была панихида и тело Пушкина
повезли в Святогорский монастырь". София Карамзина пишет своему сыну Андрею: "В
понедельник были похороны, то есть отпевание. Собралась огромная толпа, все
хотели присутствовать, целые департаменты просили разрешения не работать в этот
день, чтобы иметь возможность пойти на панихиду, пришла вся Академия, артисты,
студенты университета, все русские актеры. Церковь на Конюшенной невелика,
поэтому впускали только тех, кто имел билеты, иными словами исключительно высшее
общество и дипломатический корпус, который явился в полном составе... "
Как мы видим Герцен лжет, как и всегда, когда изображает Россию его дней.
Дело с похоронами Пушкина обстояло совсем не так, как он описывает. Но тем не
менее похороны Пушкина не носили характера торжественных похорон великого
народного поэта павшего от руки убийцы. Но виноват в этом вовсе не Николай I, а
опять все тот же Бенкендорф. Он убедил царя, что друзья и почитатели Пушкина
составили заговор и возможно будут пытаться вызвать возмущение против
правительства во время всенародных похорон. Опираясь на поступившие будто бы
донесения секретных агентов Бенкендорф настаивал, чтобы похороны Пушкина были
проведены как можно скромнее. У своей квартиры и у квартиры Геккерна, Бенкендорф
поставил охрану. Печати было запрещено им помещать статьи восхваляющие Пушкина.
Бенкендорф всячески пытался подчеркнуть опасность момента.
"Из толков не имевших между собою никакой связи, — пишет Жуковский
Бенкендорфу после похорон, — она (полиция. — Б. Б.) сделала заговор с
политической целью и в заговорщики произвела друзей Пушкина".
"Объявили, что мера эта была принята в видах обеспечения общественной
безопасности, — пишет П. Вяземский великому князю Михаилу Павловичу 14-го
февраля 1837 г., — так как толпа, будто бы, намеревалась разбить оконные стекла
в домах вдовы и Геккерна. Друзей покойного вперед уже заподозрили самым
оскорбительным образом; осмелились со всей подлостью, на которую были способны,
приписать им намерение учинить скандал, навязывая им чувства, враждебные
властям, утверждая, что не друга, не поэта оплакивали они, а политического
деятеля. В день, предшествовавший ночи, на которую назначен был вынос тела, в
доме, где собралось человек десять друзей и близких Пушкина, чтобы отдать ему
последний долг, в маленькой гостиной, где все мы находились, очутился корпус
жандармов. Без преувеличения можно сказать, что у гроба собирались в большом
количестве не друзья, а жандармы..."
Бенкендорф продолжал мстить и мертвому Пушкину. Николай I предложил
Жуковскому уничтожить все оставшиеся после Пушкина бумаги, которые могли бы
повредить памяти поэта. Бенкендорф убедил Николая I, что прежде чем жечь бумаги
предосудительные для памяти Пушкина необходимо, чтобы он все же прочел их. "Гр.
Бенкендорф ложно осведомлял Государя, что у Пушкина есть предосудительные
рукописи и что друзья Пушкина постараются их распространить среди общества. Граф
Бенкендорф не остановился даже перед обвинением Жуковского в похищении бумаг из
кабинета Пушкина" (В. Иванов. Пушкин и масонство, стр. 115).
Вот кто, виноват в создании разного рода препятствий для того, чтобы
похороны Пушкина не были проведены более достойным образом, а вовсе не мнимая
ревность Николая I к славе Пушкина.
В написанном, но не отправленном Бенкендорфу письме Жуковский пишет: "Я
перечитал все письма им (Пушкиным) от Вашего сиятельства полученные: во всех в
них, должен сказать, выражается благое намерение. Но сердце мое сжималось при
этом чтении. Во все эти двенадцать лет, прошедшие с той минуты, в которую
Государь, так великодушно его простил, ЕГО ПОЛОЖЕНИЕ НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ: он все был,
как буйный мальчик, которому страшились дать волю, под страшным мучительным
надзором. Он написал "Годунова", "Полтаву", свои оды "Клеветникам России", "На
взятие Варшавы"...а в осуждение о нем указывали на его оду "К свободе",
"Кинжал", написанный в 1820 г. и в 36-летнем Пушкине видели 22-летнего Пушкина.
Подумайте сами, каково было Вам, когда бы Вы в зрелых летах были обременены
такой сетью, видели каждый Ваш шаг истолкованный предубеждением, не имели
возможности переменить место без навлечения на себя подозрения или укора... Вы
делали свои выговоры... а эти выговоры, для Вас столь мелкие, определяли целую
жизнь его; нельзя было тронуться свободно с места, он лишен был возможности
видеть Европу, ему нельзя было своим друзьям и избранному обществу читать свои
произведения, в каждых стихах его, напечатанных не им, а издателем альманаха с
дозволения цензуры, было видно возмущение.
Позвольте сказать искренно. Государь хотел своим особенным
покровительством остепенить Пушкина и в то же время дать его Гению полное
развитие, а Вы из сего покровительства сделали надзор, который всегда
притеснителен, сколь бы впрочем ни был кроток и благороден".
Лермонтов имел все основания писать в стихотворении "На смерть поэта":
А вы надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов.
Вы жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, гения и славы палачи.
Высший свет узнав о смертельном ранении Пушкина радовался, что ранен он,
а не Дантес. "При наличии в высшем обществе малого представления о гении Пушкина
и его деятельности, — доносил своему правительству посланник Саксонии барон
Лютцероде, — не надо удивляться, что только не многие окружали его смертный одр
в то время как нидерландское посольство атаковывалось обществом, выражавшим свою
радость по поводу столь счастливого спасения элегантного молодого человека". О
том же самом позорном явлении сообщал своему правительству и прусский посланник:
"Некоторые из коноводов нашего общества, — пишет кн. Вяземский, — в
которых ничего нет русского, которые и не читали Пушкина, кроме произведений
подобранных недоброжелателями и тайной полицией, не приняли никакого участия во
всеобщей скорби. Хуже того — они оскорбляли, чернили его. Клевета продолжала
терзать память Пушкина, как при жизни терзала его душу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38