Интересно, какое имя дадут нашему следующему ребенку. – Он лукаво посмотрел на нее, выковыривая длинным накрашенным ногтем фиговое зернышко из темных зубов.
– Ты поражаешь меня, Гор! – рассмеялась она, заражаясь его восторгом, освобождаясь от своих страхов, готовая поверить в невероятное. – То ли присутствие Иштар, то ли новорожденный сын вернули тебе молодость.
Он счастливо улыбнулся.
– Думаю, и то и другое. В следующем месяце я решил переехать в Мемфис со всем двором, на время самой сильной жары, как раньше. Оставь ребенка кормилицам, Тейе, и поедем со мной.
– Мемфис. – Она откинулась на постели и закрыла глаза. – Как я люблю его. Помнишь, мы с тобой среди подушек под финиковыми пальмами играли в собаку и шакала, вокруг жужжали пчелы… Интересно, захотят ли посланники переехать с нами?
– Разошли сообщения всем их царькам и избавься от них ненадолго. Надиктуй такие послания, которые потребуют длительного обдумывания, чтобы они как можно дольше не беспокоили нас.
– Вот уж воистину прекрасная мысль, – сказала Тейе, расслабленная и умиротворенная, не открывая глаз. – Как давно мы не предавались такой бесстыдной лени. Но, прости меня, Гор, сначала мне надо поспать.
Он поднялся с кресла и наклонился поцеловать ее.
– Поправляйся скорее, Тейе, поедем в Мемфис, будем сидеть на ступенях дворца и любоваться зеленым лесом под ласковыми лучами Ра.
Она ждала, что он вспомнит о присутствии в Мемфисе сына, но он только положил ладонь ей на лоб, движением, неожиданно нежным для такого крупного человека, потом Пиха открыла двери и он вышел. Ей были слышны возгласы вестника, предупреждавшего подданных о приближении царя, звук его голоса становился все глуше, пока не слился с птичьим щебетом за окном, и она улыбнулась, вспомнив прикосновение прохладных пальцев ко лбу. А, будь что будет, – подумала она, не желая прислушиваться к голосу рассудка; она вглядывалась в свое сердце и в сердце Аменхотепа и видела там лишь двоих затаивших дыхание детей, опьяненных безграничной властью, данной им судьбой, и любовью, не знавшей обмана и не остывшей за годы дружбы.
Радостное оживление, охватившее двор после рождения Сменхары, скоро утихло, ибо, казалось, фараон сорвал последний плод своего дряхлеющего тела и неукротимой воли. Месяц спустя его одолела лихорадка, вновь загноились десны, причиняя невыносимые страдания. По его просьбе Тейе долго не виделась с ним, однако регулярно вызывала его врачевателей и выслушивала их туманные, учтивые доклады. Он, как мог, держался за жизнь, лежа в полумраке опочивальни, где с каждым днем становилось все труднее дышать: сезон шему медленно подходил к концу, жара усиливалась.
Все долгие ночи мальчик лежал рядом с ним на ложе, неподвижный и молчаливый, а царственный любовник беспокойно метался и что-то бормотал о людях, умерших еще до его рождения, и событиях, давно ушедших в прошлое. Аменхотеп не отпускал мальчика, хотя прикасаться к нему не мог, сил не было. Слушая врачевателей, Тейе заподозрила это и ощутила горечь несбывшихся надежд и вину за то, что радость от рождения сына заставила фараона жить торопливой и насыщенной жизнью, на пределе сил.
Она с сожалением осознала еще один источник своей вины перед фараоном. Каждый вечер, когда заходящее солнце заливало комнату красным светом, придавая коже Тейе таинственное бронзовое сияние, она, стоя перед большим медным зеркалом, изумленно любовалась новым дыханием жизни, что подарил ей маленький Сменхара. Она знала, что ей несвойственна та холодная, неприступная красота, которой обладала племянница, и многие годы это ее совсем не беспокоило. Ее привлекательность таилась в жизнестойкости, в земной, откровенной чувственности. Она внимательно изучала свою фигуру, невысокую, средней комплекции, с хорошо выраженными бедрами, в меру узкой талией, не большой, но и не маленькой грудью, уже определенно начинающей терять упругость. Шея у нее была длинная и стройная. Она могла бы гордиться собой, но гордость своим телом уже не доставляла ей прежней радости, потому что все удовольствия плоти не могли сравниться с удовольствиями живого, пытливого ума.
Она критически рассматривала свое лицо. Оно выдает мой возраст, – думала она. – Веки слишком нависают. Носогубные складки, возможно, были прорезаны мстительным сфинксом, которого я ношу между грудей. Рот слишком крупный, хотя он очень нравится Аменхотепу, он называет его сладострастным, но, когда я не улыбаюсь, губы кажутся надутыми. И все же… – Она улыбнулась своему отражению, излучавшему мягкий блеск расплавленного золота. – Я чувствую себя возрожденной, тогда как мой фараон отчаянно борется со смертью. Она отвела взгляд от зеркала.
– Убери его! – крикнула она Пихе. – И позови музыкантов и танцоров. Я еще не настолько утомилась, чтобы ложиться спать.
Она надеялась развлечься, но напрасно. Музыканты играли, юноши танцевали безупречно, и все же Тейе знала: ничто не может отвлечь ее от мысли, что они с мужем все больше и больше отдаляются друг от друга.
Прошел безжалостно жаркий месяц мезори. Приближался день Нового года, знаменующий начало месяца тота. В этот день Амон покидал свое святилище в Карнаке и переправлялся в золотой барке на юг, в храм Луксора, который Аменхотеп строил последние тридцать лет. Фараон обычно сопровождал бога в Луксор и на четырнадцать дней празднования отождествлял себя с Амоном, будто перевоплощаясь в него.
За две недели до празднований Тейе вызвала к себе Птахотепа и Суреро.
– Суреро, близится праздник Опет. Ты управляющий фараона, ты все дни проводишь с ним. Как по-твоему, сможет он выдержать путешествие в Луксор?
Суреро заколебался.
– Для трапезы он встает с постели. Вчера ненадолго выходил в сад.
– Это не ответ. Птахотеп, мне известно, что сегодня утром ты провел с ним немало времени. Что скажешь ты?
Она не заботилась о том, чтобы скрыть свое презрение. Верховный жрец недолюбливал ее. Это был суровый, практичный человек, который ревностно оберегал богатства своего бога и всю жизнь подозревал Аменхотепа в легкомысленном отношении к Амону, скрытом за формальными ритуалами и традициями. Благочестивая супруга могла бы повлиять на его мнение, но Тейе сознавала, что он считает ее простолюдинкой, сколь богатой и влиятельной ни была бы ее семья, и притом простолюдинкой-чужеземкой, поэтому не ждал от нее глубокого понимания уз, связывавших фараона с Амоном. Хуже было то, что она поддерживала фараона в его желании возвысить Ра и его физическое проявление на земле, Атона, до положения еще более высокого. Тейе пыталась объяснить Птахотепу, что политика ничего не значит для большинства населения Египта, потому что почитатели Ра как солнечного диска составляют малочисленный культ, приверженцами которого являются только умудренные жрецы да некоторые царедворцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165
– Ты поражаешь меня, Гор! – рассмеялась она, заражаясь его восторгом, освобождаясь от своих страхов, готовая поверить в невероятное. – То ли присутствие Иштар, то ли новорожденный сын вернули тебе молодость.
Он счастливо улыбнулся.
– Думаю, и то и другое. В следующем месяце я решил переехать в Мемфис со всем двором, на время самой сильной жары, как раньше. Оставь ребенка кормилицам, Тейе, и поедем со мной.
– Мемфис. – Она откинулась на постели и закрыла глаза. – Как я люблю его. Помнишь, мы с тобой среди подушек под финиковыми пальмами играли в собаку и шакала, вокруг жужжали пчелы… Интересно, захотят ли посланники переехать с нами?
– Разошли сообщения всем их царькам и избавься от них ненадолго. Надиктуй такие послания, которые потребуют длительного обдумывания, чтобы они как можно дольше не беспокоили нас.
– Вот уж воистину прекрасная мысль, – сказала Тейе, расслабленная и умиротворенная, не открывая глаз. – Как давно мы не предавались такой бесстыдной лени. Но, прости меня, Гор, сначала мне надо поспать.
Он поднялся с кресла и наклонился поцеловать ее.
– Поправляйся скорее, Тейе, поедем в Мемфис, будем сидеть на ступенях дворца и любоваться зеленым лесом под ласковыми лучами Ра.
Она ждала, что он вспомнит о присутствии в Мемфисе сына, но он только положил ладонь ей на лоб, движением, неожиданно нежным для такого крупного человека, потом Пиха открыла двери и он вышел. Ей были слышны возгласы вестника, предупреждавшего подданных о приближении царя, звук его голоса становился все глуше, пока не слился с птичьим щебетом за окном, и она улыбнулась, вспомнив прикосновение прохладных пальцев ко лбу. А, будь что будет, – подумала она, не желая прислушиваться к голосу рассудка; она вглядывалась в свое сердце и в сердце Аменхотепа и видела там лишь двоих затаивших дыхание детей, опьяненных безграничной властью, данной им судьбой, и любовью, не знавшей обмана и не остывшей за годы дружбы.
Радостное оживление, охватившее двор после рождения Сменхары, скоро утихло, ибо, казалось, фараон сорвал последний плод своего дряхлеющего тела и неукротимой воли. Месяц спустя его одолела лихорадка, вновь загноились десны, причиняя невыносимые страдания. По его просьбе Тейе долго не виделась с ним, однако регулярно вызывала его врачевателей и выслушивала их туманные, учтивые доклады. Он, как мог, держался за жизнь, лежа в полумраке опочивальни, где с каждым днем становилось все труднее дышать: сезон шему медленно подходил к концу, жара усиливалась.
Все долгие ночи мальчик лежал рядом с ним на ложе, неподвижный и молчаливый, а царственный любовник беспокойно метался и что-то бормотал о людях, умерших еще до его рождения, и событиях, давно ушедших в прошлое. Аменхотеп не отпускал мальчика, хотя прикасаться к нему не мог, сил не было. Слушая врачевателей, Тейе заподозрила это и ощутила горечь несбывшихся надежд и вину за то, что радость от рождения сына заставила фараона жить торопливой и насыщенной жизнью, на пределе сил.
Она с сожалением осознала еще один источник своей вины перед фараоном. Каждый вечер, когда заходящее солнце заливало комнату красным светом, придавая коже Тейе таинственное бронзовое сияние, она, стоя перед большим медным зеркалом, изумленно любовалась новым дыханием жизни, что подарил ей маленький Сменхара. Она знала, что ей несвойственна та холодная, неприступная красота, которой обладала племянница, и многие годы это ее совсем не беспокоило. Ее привлекательность таилась в жизнестойкости, в земной, откровенной чувственности. Она внимательно изучала свою фигуру, невысокую, средней комплекции, с хорошо выраженными бедрами, в меру узкой талией, не большой, но и не маленькой грудью, уже определенно начинающей терять упругость. Шея у нее была длинная и стройная. Она могла бы гордиться собой, но гордость своим телом уже не доставляла ей прежней радости, потому что все удовольствия плоти не могли сравниться с удовольствиями живого, пытливого ума.
Она критически рассматривала свое лицо. Оно выдает мой возраст, – думала она. – Веки слишком нависают. Носогубные складки, возможно, были прорезаны мстительным сфинксом, которого я ношу между грудей. Рот слишком крупный, хотя он очень нравится Аменхотепу, он называет его сладострастным, но, когда я не улыбаюсь, губы кажутся надутыми. И все же… – Она улыбнулась своему отражению, излучавшему мягкий блеск расплавленного золота. – Я чувствую себя возрожденной, тогда как мой фараон отчаянно борется со смертью. Она отвела взгляд от зеркала.
– Убери его! – крикнула она Пихе. – И позови музыкантов и танцоров. Я еще не настолько утомилась, чтобы ложиться спать.
Она надеялась развлечься, но напрасно. Музыканты играли, юноши танцевали безупречно, и все же Тейе знала: ничто не может отвлечь ее от мысли, что они с мужем все больше и больше отдаляются друг от друга.
Прошел безжалостно жаркий месяц мезори. Приближался день Нового года, знаменующий начало месяца тота. В этот день Амон покидал свое святилище в Карнаке и переправлялся в золотой барке на юг, в храм Луксора, который Аменхотеп строил последние тридцать лет. Фараон обычно сопровождал бога в Луксор и на четырнадцать дней празднования отождествлял себя с Амоном, будто перевоплощаясь в него.
За две недели до празднований Тейе вызвала к себе Птахотепа и Суреро.
– Суреро, близится праздник Опет. Ты управляющий фараона, ты все дни проводишь с ним. Как по-твоему, сможет он выдержать путешествие в Луксор?
Суреро заколебался.
– Для трапезы он встает с постели. Вчера ненадолго выходил в сад.
– Это не ответ. Птахотеп, мне известно, что сегодня утром ты провел с ним немало времени. Что скажешь ты?
Она не заботилась о том, чтобы скрыть свое презрение. Верховный жрец недолюбливал ее. Это был суровый, практичный человек, который ревностно оберегал богатства своего бога и всю жизнь подозревал Аменхотепа в легкомысленном отношении к Амону, скрытом за формальными ритуалами и традициями. Благочестивая супруга могла бы повлиять на его мнение, но Тейе сознавала, что он считает ее простолюдинкой, сколь богатой и влиятельной ни была бы ее семья, и притом простолюдинкой-чужеземкой, поэтому не ждал от нее глубокого понимания уз, связывавших фараона с Амоном. Хуже было то, что она поддерживала фараона в его желании возвысить Ра и его физическое проявление на земле, Атона, до положения еще более высокого. Тейе пыталась объяснить Птахотепу, что политика ничего не значит для большинства населения Египта, потому что почитатели Ра как солнечного диска составляют малочисленный культ, приверженцами которого являются только умудренные жрецы да некоторые царедворцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165