Он был лично знаком с Гео Милевым и просто не мог себе представить, чтобы такой исключительный человек, такая яркая личность, погиб, словно скотина на бойне. А о трагической гибели Косты Янкова рассказывали кал о необыкновенном подвиге. Урумов не мог бы точно определить, что такое величие, но в те дни он впервые почувствовал, что в какой-то степени постиг то самое святое и самое трагическое проявление человеческого духа, которое называется самопожертвованием. Янкова он как-то видел в кабинете отца — элегантный, изысканно одетый мужчина с сильным и выразительным лицом. Каждый его жест, каждое движение говорили о совершенстве и железном самообладании. Этот образ отнюдь не совпадал с его, Урумова, представлением о святых и христианских мучениках. Янков был таким же, как его отец, и в то же время совсем другим — неизмеримо более сильным и уверенным в себе и в том, чему он служил.
Но сейчас Урумов думал не об этом. Он думал о себе и о своей незапятнанной совести. Что такое совесть и как он должен поступить в этой непонятной и страшной ситуации? К чему обязывает его честь? Может быть, Кисев просто блефует, а может, Школа действительно готова выступить. Что это значит? И во что тогда все это выльется? Представить себе это было очень легко. Эти отощавшие задерганные парни, сумевшие захватить власть без кровопролития, могут потерять ее самым жестоким и кровавым образом. Их будут убивать, вешать, давить, как насекомых, танками и сапогами. Но тогда как же?
Пойти в комендатуру и сообщить о том, что готовится? Никогда никто из Урумовых не был доносчиком. А Кисев к тому же был его гостем, человеком, попросившим у него убежища и защиты. Это не укладывалось в его сознание, в его представление о чести и нравственности. Пойти и спокойно выдать человека. Своими руками поставить к щербатой от пуль стене на кладбище революции. Его ли это дело? Разве кто-нибудь спрашивал его, когда начиналась эта жестокая битва не на жизнь, а на смерть? Зачем же они теперь втягивают его в эту кровавую историю?
Но так ли уж безвинен тот, кто сейчас находился под его кровом? Если Кисев считал, что сам он вне игры, то какое право имел он втягивать в нее Урумова? И зачем он сам дал приют человеку, который готовит резню и смерть?
Урумов остановился. Вдали уже светилось окно грозевской дачи. Профессор еще не спал.
Куда же теперь? Вперед или назад?
4
По утрам мать часто будила ее пренеприятным образом, легонько ущипнув за нос. Еще не совсем проснувшись, Криста сморщилась и, не открывая глаз, сказала обиженно:
— Мама! Просят же тебя!.. Теперь я целый день буду нервничать.
Мать улыбнулась и включила электрокамин. Раздалось легкое приятное жужжанье, казалось, что тепло шло именно от него. Затем мать раздвинула звякнувшие металлическими кольцами шторы и вышла. Только теперь Криста открыла глаза. В окно виднелся крохотный кусочек неба, белесый и холодный, как осколок льда. Похоже, дул сильный ветер, на натянутом между домами нейлоновом шпуре беспорядочно металось по воздуху чье-то белье. Зимнее белье — прелесть, складки его становятся твердыми и звонкими, как жесть, и оно так приятно шипит под раскаленным утюгом. Криста выскользнула из-под одеяла, зевнула во весь рот, словно котенок, потом сделала с десяток движений, которые при большом желании можно было счесть утренней зарядкой. Белая в розовых цветочках фланелевая пижама делала ее несколько крупнее. Споткнувшись об электрокамин, Криста подошла к окну. День был ясный, но небо напоминало замерзшую реку — таким оно было белесым и твердым. Дул резкий ветер, белье постукивало на обледеневшем шнуре, рукава рубашек нервно махали ей, как будто она чем-то их обидела.
Криста подмигнула рубашкам и принялась лениво одеваться. Такая красивая кожа, такая гладкая, — не слишком скромно думала она о себе. Но кто в этом мире понимает толк в таких вещах, никто. Сейчас вообще невысокие девушки не в моде, особенно если и носы у них коротковатые. Теперь в моде девицы вроде этой лошади Донки, высокие и гибкие, как резиновый шланг, и без всякого зада, но бюст, чтоб, по возможности, был незаметней. Тьфу!.. Криста сунула ноги в тапочки и поплелась на кухню. Холл был у них тесным и темным, так как лучшая его часть с большим трехстворчатым окном отошла квартирантам. Обе семьи разделяла только тонкая дощатая перегородка, с их стороны оклеенная обоями, а со стороны квартирантов — газетами. Жил там какой-то артиллерийский офицер с женой и двумя дочками, которые, стоило им остаться одним, целыми днями сражались, швыряясь какими-то кастрюлями, а может быть, ночными горшками. Сейчас они обе ревели хором, из-за стены доносился слабый и раздраженный женский голос, в котором не слышалось ни капли любви или материнского снисхождения. И зачем только эта женщина произвела на свет детей, если не может даже их любить? Криста знала, что мать девочек работает администратором в кинотеатре, однажды она страшно смутилась, когда та бесцеремонно вырвала у нее из рук билеты и, щуря близорукие глаза, отвела на место. Вот и вся благодарность за то, что они, не спросясь, расположились у них в квартире. Первое время в доме просто невозможно было жить, но потом артиллерист, кроткий и тихий в присутствии своей хмурой супруги, сколотил деревянную перегородку, и атмосфера разрядилась.
В кухне ее уже ожидал завтрак — чай и горячие сосиски. Пока Криста завтракала, мать готовила что-то на электроплитке, так как настоящей плиты у них не было. Ну и повариха ее мамочка — готовит только, чтоб не умереть с голоду. Обе они ели очень мало, почти не касались еды. Свертывая постные капустные голубцы, мать несколько раз обернулась, чтобы взглянуть на Кристу.
— Ты почему ешь без хлеба? — спросила она. — Ты молодая, тебе пока не страшно.
— Да, а потом стану как каравай.
— Тебе это не грозит. В нашем роду никогда не было толстых. Твоя прабабка была такой маленькой и худенькой, что никто в деревне не хотел на ней жениться. Наконец ее выкрал один турецкий бей, но она и тому не угодила, выгнал через несколько дней.
— Такая была вредная?
— Нет, просто была женщина с характером.
— А потом кто на ней женился?
— Кто? Твой прадед. Вдовый кузнец, черный, как арап. Подхватил ее однажды под мышки и унес к себе.
Это уже было интересно. Криста, забыв проглотить сосиску, застыла, представляя себе, как ее прабабка бьется в руках кузнеца, дрыгая тонкими, обутыми в пестрые деревенские чулки ножками.
— А потом как они жили?
— Как голубки.
Криста наконец проглотила сосиску.
— Голубки, из которых у одного выклеван глаз, — сказала она. — И знаешь, мама, сказать по правде, я терпеть не могу постные голубцы.
— А что ты вообще любишь? — ответила мать.
Криста питалась главным образом воздухом, как и все ласточки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
Но сейчас Урумов думал не об этом. Он думал о себе и о своей незапятнанной совести. Что такое совесть и как он должен поступить в этой непонятной и страшной ситуации? К чему обязывает его честь? Может быть, Кисев просто блефует, а может, Школа действительно готова выступить. Что это значит? И во что тогда все это выльется? Представить себе это было очень легко. Эти отощавшие задерганные парни, сумевшие захватить власть без кровопролития, могут потерять ее самым жестоким и кровавым образом. Их будут убивать, вешать, давить, как насекомых, танками и сапогами. Но тогда как же?
Пойти в комендатуру и сообщить о том, что готовится? Никогда никто из Урумовых не был доносчиком. А Кисев к тому же был его гостем, человеком, попросившим у него убежища и защиты. Это не укладывалось в его сознание, в его представление о чести и нравственности. Пойти и спокойно выдать человека. Своими руками поставить к щербатой от пуль стене на кладбище революции. Его ли это дело? Разве кто-нибудь спрашивал его, когда начиналась эта жестокая битва не на жизнь, а на смерть? Зачем же они теперь втягивают его в эту кровавую историю?
Но так ли уж безвинен тот, кто сейчас находился под его кровом? Если Кисев считал, что сам он вне игры, то какое право имел он втягивать в нее Урумова? И зачем он сам дал приют человеку, который готовит резню и смерть?
Урумов остановился. Вдали уже светилось окно грозевской дачи. Профессор еще не спал.
Куда же теперь? Вперед или назад?
4
По утрам мать часто будила ее пренеприятным образом, легонько ущипнув за нос. Еще не совсем проснувшись, Криста сморщилась и, не открывая глаз, сказала обиженно:
— Мама! Просят же тебя!.. Теперь я целый день буду нервничать.
Мать улыбнулась и включила электрокамин. Раздалось легкое приятное жужжанье, казалось, что тепло шло именно от него. Затем мать раздвинула звякнувшие металлическими кольцами шторы и вышла. Только теперь Криста открыла глаза. В окно виднелся крохотный кусочек неба, белесый и холодный, как осколок льда. Похоже, дул сильный ветер, на натянутом между домами нейлоновом шпуре беспорядочно металось по воздуху чье-то белье. Зимнее белье — прелесть, складки его становятся твердыми и звонкими, как жесть, и оно так приятно шипит под раскаленным утюгом. Криста выскользнула из-под одеяла, зевнула во весь рот, словно котенок, потом сделала с десяток движений, которые при большом желании можно было счесть утренней зарядкой. Белая в розовых цветочках фланелевая пижама делала ее несколько крупнее. Споткнувшись об электрокамин, Криста подошла к окну. День был ясный, но небо напоминало замерзшую реку — таким оно было белесым и твердым. Дул резкий ветер, белье постукивало на обледеневшем шнуре, рукава рубашек нервно махали ей, как будто она чем-то их обидела.
Криста подмигнула рубашкам и принялась лениво одеваться. Такая красивая кожа, такая гладкая, — не слишком скромно думала она о себе. Но кто в этом мире понимает толк в таких вещах, никто. Сейчас вообще невысокие девушки не в моде, особенно если и носы у них коротковатые. Теперь в моде девицы вроде этой лошади Донки, высокие и гибкие, как резиновый шланг, и без всякого зада, но бюст, чтоб, по возможности, был незаметней. Тьфу!.. Криста сунула ноги в тапочки и поплелась на кухню. Холл был у них тесным и темным, так как лучшая его часть с большим трехстворчатым окном отошла квартирантам. Обе семьи разделяла только тонкая дощатая перегородка, с их стороны оклеенная обоями, а со стороны квартирантов — газетами. Жил там какой-то артиллерийский офицер с женой и двумя дочками, которые, стоило им остаться одним, целыми днями сражались, швыряясь какими-то кастрюлями, а может быть, ночными горшками. Сейчас они обе ревели хором, из-за стены доносился слабый и раздраженный женский голос, в котором не слышалось ни капли любви или материнского снисхождения. И зачем только эта женщина произвела на свет детей, если не может даже их любить? Криста знала, что мать девочек работает администратором в кинотеатре, однажды она страшно смутилась, когда та бесцеремонно вырвала у нее из рук билеты и, щуря близорукие глаза, отвела на место. Вот и вся благодарность за то, что они, не спросясь, расположились у них в квартире. Первое время в доме просто невозможно было жить, но потом артиллерист, кроткий и тихий в присутствии своей хмурой супруги, сколотил деревянную перегородку, и атмосфера разрядилась.
В кухне ее уже ожидал завтрак — чай и горячие сосиски. Пока Криста завтракала, мать готовила что-то на электроплитке, так как настоящей плиты у них не было. Ну и повариха ее мамочка — готовит только, чтоб не умереть с голоду. Обе они ели очень мало, почти не касались еды. Свертывая постные капустные голубцы, мать несколько раз обернулась, чтобы взглянуть на Кристу.
— Ты почему ешь без хлеба? — спросила она. — Ты молодая, тебе пока не страшно.
— Да, а потом стану как каравай.
— Тебе это не грозит. В нашем роду никогда не было толстых. Твоя прабабка была такой маленькой и худенькой, что никто в деревне не хотел на ней жениться. Наконец ее выкрал один турецкий бей, но она и тому не угодила, выгнал через несколько дней.
— Такая была вредная?
— Нет, просто была женщина с характером.
— А потом кто на ней женился?
— Кто? Твой прадед. Вдовый кузнец, черный, как арап. Подхватил ее однажды под мышки и унес к себе.
Это уже было интересно. Криста, забыв проглотить сосиску, застыла, представляя себе, как ее прабабка бьется в руках кузнеца, дрыгая тонкими, обутыми в пестрые деревенские чулки ножками.
— А потом как они жили?
— Как голубки.
Криста наконец проглотила сосиску.
— Голубки, из которых у одного выклеван глаз, — сказала она. — И знаешь, мама, сказать по правде, я терпеть не могу постные голубцы.
— А что ты вообще любишь? — ответила мать.
Криста питалась главным образом воздухом, как и все ласточки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120