Однажды ночью Кристиан поймал его взгляд через зал, и Лафитт скорчил ему злобную рожу, а потом подмигнул.
Он пил абсент, который рождает видения. Молохе, Твигу и Зиллаху наверняка бы понравился абсент в его истинном виде, до того, как из рецепта изъяли ядовитую горькую полынь. Но они были еще совсем маленькими, когда в 1912 году в США запретили абсент.
В окнах стриптиз-баров сверкали спиральные блестки. Кристиан остановился, пропуская поток людей, рвущихся на ту сторону улицы. Военные в форме, туристы, уличные музыканты – и вездесущие дети во всем черном. Раньше он уже видел эти смазанные бледные лица – в дымных сумрачных барах, в его объятиях… но нет, это были другие лица.
Почти все в толпе были пьяны или хотя бы в подпитии. Кое-кто оборачивался и махал рукой Кристиану. Он тоже махнул рукой и улыбнулся. Конечно же, это были не слезы у него на щеках. Он не плакал уже много лет. Он давно забыл, как это – плакать. Это дождь. Когда Кристиан выходил, он попал под дождь, и теперь с волос у него течет.
Кристиан помахал на прощание толпе на Бурбон-стрит и вытер с лица дождевую воду. Потом свернул в северном направлении и поехал к выезду на шоссе, уводившему прочь из города.
12
Солнечный свет мягко коснулся век. Спящая девушка застонала и зарылась лицом в черное забвение.
Еще на прошлой неделе ее наволочки и простыни были обыкновенными белыми, но потом она постирала их все в машине вместе с шестью пакетиками черной краски. И теперь все ее белье стало синевато-черным и пачкало кожу в жаркие ночи. Она зарылась поглубже в чернильные простыни и сонно пошарила рукой по кровати. Рядом никого нет. Пусто. Никакого тепла или запаха чужой кожи, никакой живой плоти, к которой можно прижаться во сне. Пустая кровать… Она резко проснулась, и на мгновение ее охватила паника. Когда она просыпалась одна, ей было страшно и неуютно; она как бы теряла себя и забывала, кто она такая.
Но потом она оглядела комнату: плакаты на стене, заляпанный краской мольберт, одежда, сваленная прямо на пол в огромном встроенном шкафу, в который можно зайти, как в чулан. Напротив кровати висело зеркало – такая вот дань собственному тщеславию. Она увидела свое отражение: испуганные, широко распахнутые глаза, бледное лицо, длинные золотисто-рыжие волосы. Она вздохнула и откинулась на подушки. Она вспомнила, кто она и где. Энн Брансби-Смит. У себя в комнате, в своей постели. Панический страх – а ей всегда было страшно, когда она просыпалась одна, – уже потихонечку забывался.
Она перевернулась на живот, обняла подушку и только тогда поняла, что, когда она думает «просыпаться одна», она имеет в виду вовсе не «просыпаться без Элиота» – хотя они были вместе всю прошлую ночь и он ушел только под утро, – а «просыпаться без Стива».
При одном только мысленном упоминании его имени у нее сжалось сердце. После всего, что между ними было, Энн все равно временами жалела о том, что они расстались. Иногда ей до боли хотелось, чтобы все стало по-прежнему. Ей хотелось просыпаться с ним рядом и смотреть, как он спит: его длинные черные волосы разметались по подушке, жесткое лицо смягчилось во сне. Ей хотелось протянуть руку и легонько погладить его, спящего, по спине. Господи, ей было с ним хорошо. Когда он был рядом с ней, на ней, в ней. Всегда.
Ну или почти всегда.
Когда он не делал ей больно.
Именно из-за этого она и стала ему изменять: ей хотелось заниматься любовью так, чтобы наутро у нее ничего не болело. Когда-то ей нравилась настойчивая сила Стива в сексе, но из-за вечного пьянства он сделался грубым, и даже самое его тело стало как будто острее. Она просыпалась с покусанными сосками, с синяками на бедрах, а внизу все болело так, что сходить в туалет пописать было просто немыслимо. Первое время Энн возмущалась, но она по-прежнему хотела его, так что уже очень скоро она заткнулась. Но всему есть предел.
Кстати, уж если начистоту, его грубость в постели была не единственной причиной, почему она с ним рассталась. Второй причиной была его музыка. Когда они познакомились, Стив уже играл на гитаре, и тогда Энн прикалывало, что у нее друг – музыкант; Она искренне радовалась его успехам и была просто в восторге, когда Стив, Дух и Ар-Джей решили сколотить группу. Ар-Джей отнесся к этой идее сдержанно и не возгорелся особенным энтузиазмом; он был серьезным парнем, и Энн всегда казалось, что музыка для него – слишком легкомысленное занятие. И действительно, долго он не продержался и очень скоро ушел из группы, но иногда все-таки забегал поиграть вместе со Стивом и Духом.
Все это было прекрасно и замечательно. Но когда Стив и Дух полностью погрузились в музыку и стали посвящать ей все свое время, когда стало ясно, что они не собираются заниматься ничем, кроме «Потерянных душ?», вот тогда Энн заартачилась. Ей вовсе не улыбалось быть женой рок-музыканта, месяцами сидеть одной в Потерянной Миле, пока он будет разъезжать по концертам, и волноваться о деньгах в «неурожайные» годы и о бесноватых, сексуально озабоченных поклонницах в годы удачные. Запись альбома стала последней каплей. Стив дневал и ночевал в домашней студии Терри, где они с Духом записывали свои композиции и вели бесконечные разговоры об уровне звука, качестве оцифровки, искажениях и других непонятных мудреных вещах, которые он даже не пробовал объяснить своей «дремучей» подруге. Энн злилась и ревновала. С ней он так никогда не носился, как со своей идиотской музыкой. Никогда.
И в любом случае, как только Энн познакомилась с Элиотом, она сразу же поняла, что он будет более нежным и чутким любовником.
Поначалу Элиот казался ей воплощением экзотики: ему было уже двадцать девять – а ей всего двадцать один, – он был разведен и имел настоящую работу. Он работал учителем английского языка в колледже, а в свободное время писал роман. Он регулярно обедал в испанском ресторане, где Энн работала официанткой. Всегда садился за один из столов, которые обслуживала Энн, и оставлял ей щедрые чаевые. А потом пригласил ее на свидание.
– Ты меня волнуешь, – сказал он ей. – И интригуешь.
Когда Энн позже обдумала эту фразу, она показалась ей глупой, но к тому времени они уже переспали и продолжали встречаться. Он был умелым и опытным любовником, и эту опытность она ошибочно принимала за нежность. Но ей все равно было приятно, что когда он ласкает ее языком, у нее нет ощущения, что сейчас он откусит ей клитор. А когда он входил в нее, его член (который был очень тонким и остроголовым, к чему Энн не привыкла, и ощущения поэтому были странными) не был похож на сердитый кулак, который дубасит ее изнутри. Элиоту хотя бы хватало терпения дождаться, пока она не будет готова. В этом не было ничего сверхъестественного, но Энн такое внимание к себе казалось роскошеством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Он пил абсент, который рождает видения. Молохе, Твигу и Зиллаху наверняка бы понравился абсент в его истинном виде, до того, как из рецепта изъяли ядовитую горькую полынь. Но они были еще совсем маленькими, когда в 1912 году в США запретили абсент.
В окнах стриптиз-баров сверкали спиральные блестки. Кристиан остановился, пропуская поток людей, рвущихся на ту сторону улицы. Военные в форме, туристы, уличные музыканты – и вездесущие дети во всем черном. Раньше он уже видел эти смазанные бледные лица – в дымных сумрачных барах, в его объятиях… но нет, это были другие лица.
Почти все в толпе были пьяны или хотя бы в подпитии. Кое-кто оборачивался и махал рукой Кристиану. Он тоже махнул рукой и улыбнулся. Конечно же, это были не слезы у него на щеках. Он не плакал уже много лет. Он давно забыл, как это – плакать. Это дождь. Когда Кристиан выходил, он попал под дождь, и теперь с волос у него течет.
Кристиан помахал на прощание толпе на Бурбон-стрит и вытер с лица дождевую воду. Потом свернул в северном направлении и поехал к выезду на шоссе, уводившему прочь из города.
12
Солнечный свет мягко коснулся век. Спящая девушка застонала и зарылась лицом в черное забвение.
Еще на прошлой неделе ее наволочки и простыни были обыкновенными белыми, но потом она постирала их все в машине вместе с шестью пакетиками черной краски. И теперь все ее белье стало синевато-черным и пачкало кожу в жаркие ночи. Она зарылась поглубже в чернильные простыни и сонно пошарила рукой по кровати. Рядом никого нет. Пусто. Никакого тепла или запаха чужой кожи, никакой живой плоти, к которой можно прижаться во сне. Пустая кровать… Она резко проснулась, и на мгновение ее охватила паника. Когда она просыпалась одна, ей было страшно и неуютно; она как бы теряла себя и забывала, кто она такая.
Но потом она оглядела комнату: плакаты на стене, заляпанный краской мольберт, одежда, сваленная прямо на пол в огромном встроенном шкафу, в который можно зайти, как в чулан. Напротив кровати висело зеркало – такая вот дань собственному тщеславию. Она увидела свое отражение: испуганные, широко распахнутые глаза, бледное лицо, длинные золотисто-рыжие волосы. Она вздохнула и откинулась на подушки. Она вспомнила, кто она и где. Энн Брансби-Смит. У себя в комнате, в своей постели. Панический страх – а ей всегда было страшно, когда она просыпалась одна, – уже потихонечку забывался.
Она перевернулась на живот, обняла подушку и только тогда поняла, что, когда она думает «просыпаться одна», она имеет в виду вовсе не «просыпаться без Элиота» – хотя они были вместе всю прошлую ночь и он ушел только под утро, – а «просыпаться без Стива».
При одном только мысленном упоминании его имени у нее сжалось сердце. После всего, что между ними было, Энн все равно временами жалела о том, что они расстались. Иногда ей до боли хотелось, чтобы все стало по-прежнему. Ей хотелось просыпаться с ним рядом и смотреть, как он спит: его длинные черные волосы разметались по подушке, жесткое лицо смягчилось во сне. Ей хотелось протянуть руку и легонько погладить его, спящего, по спине. Господи, ей было с ним хорошо. Когда он был рядом с ней, на ней, в ней. Всегда.
Ну или почти всегда.
Когда он не делал ей больно.
Именно из-за этого она и стала ему изменять: ей хотелось заниматься любовью так, чтобы наутро у нее ничего не болело. Когда-то ей нравилась настойчивая сила Стива в сексе, но из-за вечного пьянства он сделался грубым, и даже самое его тело стало как будто острее. Она просыпалась с покусанными сосками, с синяками на бедрах, а внизу все болело так, что сходить в туалет пописать было просто немыслимо. Первое время Энн возмущалась, но она по-прежнему хотела его, так что уже очень скоро она заткнулась. Но всему есть предел.
Кстати, уж если начистоту, его грубость в постели была не единственной причиной, почему она с ним рассталась. Второй причиной была его музыка. Когда они познакомились, Стив уже играл на гитаре, и тогда Энн прикалывало, что у нее друг – музыкант; Она искренне радовалась его успехам и была просто в восторге, когда Стив, Дух и Ар-Джей решили сколотить группу. Ар-Джей отнесся к этой идее сдержанно и не возгорелся особенным энтузиазмом; он был серьезным парнем, и Энн всегда казалось, что музыка для него – слишком легкомысленное занятие. И действительно, долго он не продержался и очень скоро ушел из группы, но иногда все-таки забегал поиграть вместе со Стивом и Духом.
Все это было прекрасно и замечательно. Но когда Стив и Дух полностью погрузились в музыку и стали посвящать ей все свое время, когда стало ясно, что они не собираются заниматься ничем, кроме «Потерянных душ?», вот тогда Энн заартачилась. Ей вовсе не улыбалось быть женой рок-музыканта, месяцами сидеть одной в Потерянной Миле, пока он будет разъезжать по концертам, и волноваться о деньгах в «неурожайные» годы и о бесноватых, сексуально озабоченных поклонницах в годы удачные. Запись альбома стала последней каплей. Стив дневал и ночевал в домашней студии Терри, где они с Духом записывали свои композиции и вели бесконечные разговоры об уровне звука, качестве оцифровки, искажениях и других непонятных мудреных вещах, которые он даже не пробовал объяснить своей «дремучей» подруге. Энн злилась и ревновала. С ней он так никогда не носился, как со своей идиотской музыкой. Никогда.
И в любом случае, как только Энн познакомилась с Элиотом, она сразу же поняла, что он будет более нежным и чутким любовником.
Поначалу Элиот казался ей воплощением экзотики: ему было уже двадцать девять – а ей всего двадцать один, – он был разведен и имел настоящую работу. Он работал учителем английского языка в колледже, а в свободное время писал роман. Он регулярно обедал в испанском ресторане, где Энн работала официанткой. Всегда садился за один из столов, которые обслуживала Энн, и оставлял ей щедрые чаевые. А потом пригласил ее на свидание.
– Ты меня волнуешь, – сказал он ей. – И интригуешь.
Когда Энн позже обдумала эту фразу, она показалась ей глупой, но к тому времени они уже переспали и продолжали встречаться. Он был умелым и опытным любовником, и эту опытность она ошибочно принимала за нежность. Но ей все равно было приятно, что когда он ласкает ее языком, у нее нет ощущения, что сейчас он откусит ей клитор. А когда он входил в нее, его член (который был очень тонким и остроголовым, к чему Энн не привыкла, и ощущения поэтому были странными) не был похож на сердитый кулак, который дубасит ее изнутри. Элиоту хотя бы хватало терпения дождаться, пока она не будет готова. В этом не было ничего сверхъестественного, но Энн такое внимание к себе казалось роскошеством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107