Какое-то чудо несет в себе домашняя животинка: эта доверчивость, это миролюбие бессловесной скотинки обезоруживают человека, вносят в душу лад и покой. Бурнашов погладил лоснящуюся лошажью морду, при свете фонаря глаза были особенно глубоки и проникающе внимательны. Упасть бы в угол на травяную, едва привядшую копнушку, принакрыться попонкой да и в сон: какая тут благодать! Но Лизанька-то одна в доме, она, как воробей в чужом гнезде, затерялась в простынях и тоскует сейчас, сронивши уже не одну слезу. Вот какой же ты, Бурнашов, странный: когда возле жены, готов вилами пронзить ее, так и стрижешь грозными глазищами, давая укорот каждому откровенному движению души, ведешь себя так, будто смертельно ненавидишь женщину и только и ждешь ее кончины; но стоит тебе отлучиться на миг, как Лизанька словно бы преследует тебя, она неотступно мерещится перед глазами, и такая вдруг любовь пронзит сердце, так вдруг стиснет грудь, таким страхом близкой утраты окрутит голову, что хочется тут же бежать в дом, пасть на колени и просить прощенья. Ну кто же тебя такого поймет, Бурнашов? Кто с тобою сможет жить?
Бурнашов вышел с подворья. С нижнего конца деревни, нарастая, приближался мерный бой колотушки. Кто-то исправный дозорил в ночь на Ивана Крестителя, присматривал за всеми обавницами, чародейками, не давал им раскуражиться в самое для них развеселое, распотешное время: приглядывал за небом, не тает ли где серебристый след колдуньи, отлетевшей на Лысую гору, принюхивался, не плывет ли откуда запашистый дымок от тайного ведовского варева. Фонарный луч нервно полосовал улицу. По медленному шаркающему ходу, по частому прерывистому дыханью Бурнашов признал Якова Мизгирева. Старик возвращался домой с последнего обхода. Сейчас, напившись чаю, примется он достраивать из спичек церковь, когда-то разрушенную им по молодости лет и скверности нрава. Бурнашов затаился за угол избы, ему не хотелось показываться старику. Но тот, что-то вдруг почуяв, замедлил напротив усадьбы и долго, придирчиво высвечивал каждую затайку просторного имения. Пожил Мизгирев на веку, натворил немало грехов и сейчас особым стариковским чувством чуял человека, застывшего в скраде. Он словно бы слышал сильный сердечный бой схоронившегося подорожника Витьки Чернобесова, который нынче в запале и может свободно пасть в ярость. И чего власть смотрит? – подумал старик. Надо бы спровадить его подале, куда Макар телят не гоняет. «Витьк, эй, Витьк! Сотона, а ну пойди ко мне!» – на всякий случай позвал Мизгирев. Бурнашов даже невольно обернулся, поверив вдруг, что Чернобесов прячется за его спиной. На этот окрик у дома Гришани на столбе вспыхнул фонарь. Мизгирев успокоился, зашаркал далее: из пожарного сарая засвистели, заулюлюкали ему вослед, засмеялись нахально. Старик загрозился, но еще пуще подлил масла в огонь: смятый, отброшенный внезапным воинственным наступлением, но обещая найти управу на шантрапу, Мизгирев отступил, проклиная столь свободное нынешнее время.
Лизанька, услышав у избы чужой голос, не сдержалась, подбежала к окну и, отогнув краешек занавеси, выглянула наружу. Ничего не разглядев, она распахнула сундук, достала длинную ночную сорочку, пахнущую свежестью и синькой, спрятала ее под изголовье, чтобы завтра с утра была под рукою.
Бурнашов вкрадчиво двинулся не песчаной дорогой, но тропкой вдоль домов. Полотняную блузу продувало низовым влажным ветром, по ногам к груди струилось прощальное земное тепло, и вся натура Бурнашова сейчас благодарно отзывалась успокоенной природе, готовой разродиться; забыв недавнее долгое томленье, Алексей Федорович почувствовал себя деревом, неразрывными корнями уходящим в глубинные тверди. Причуда ли это, вот так красться ночью, как забубённый шиш, промышляющий худое? Что за забава босому шататься средь спящей деревни, уподобляясь Якову Мизгиреву? Вспомнив старика, Бурнашов невольно оглянулся: окно бобыля уже тускловато, одиноко просверкивало, и отсюда лампа без абажура, на витом шнуре, казалась особенно обнаженной, сиротской, как зрак, впаянный в черное стекло. Глаз Мизгирева не спал, дозорил за Спасом. Алексей Федорович еще не поравнялся с избою Чернобесова, как вдруг зажегся ночник, звякнуло, распахиваясь, окно: мужик вырос в проеме рамы, жадно и шумно куря, точно узник, случайно добывший табачную скрутку. Виделись его худое мглистое лицо, глубоко западающие щеки, высокая тугая шея и мосластые руки, уцепившиеся за створки окна. Нет, Чернобесов не мотался по деревне, подобно Бурнашову, но и ему, видать, тоже не спалось. Что-то мстительное, торжествующее поначалу щекотнуло Бурнашова, но эта услада была короткой и никлой, как вскрик ночной лесовой птицы. Но и жалеть-то Чернобесова тоже вроде бы нет повода, – подумал Бурнашов; пусть мать родная пожалеет, что вытряхнула на свет такого выродка.
Бурнашов достойно пронес себя мимо Чернобесова, хоть и одет был как пришелец из забытой русской нищей братии: недоставало лишь холщовой сумки для подаяний. Чернобесов вздрогнул, с досадой захлопнул окно: из глубины комнаты донеслось раздраженное, тоскливое: «Черт носит барина. Слышь, черт носит барина. Ишь стреляет, как бы чего стырить. Понаехало бандюг на нашу голову». Бурнашов усмехнулся, покачал головою, дивясь столь странной оценке. Он не успел предаться мстительным мыслям, как от пожарного сарая донесся пронзительный свист, оттуда полоснуло острым, ослепляющим лучом: фонарь нащупал в темени лицо Бурнашова и бесстыдно застыл на его лице, чуть трепеща и издеваясь. Бурнашов прикрыл глаза, но не стал отстраняться рукою, выжидал. «Эй ты, писатель! Эй ты, писатель!» – закричали оттуда, темнота придавала дерзости, ночные чувства так переполняли бессонную пацанву, что и слов иных не нашлось, а выматериться вдруг постеснялись. Бурнашов не оскорбился, но принял окрик за приглашение к гостеванию и решительно пересек дорогу. Фонарь осекся, в сарае завозились, захихикали, донесся голос Кольки Чернобесова: «Эй, барин, а ну мотай отсюда». «А то шмазь сделаем, глаз на ж… натянем», – угодливо добавил кто-то. Значит, здесь уже верховодил Чернобесов. Фанерная дверца была привязана изнутри. Бурнашов отогнул ее край, посветил в нору и ловко, опасаясь внезапного гостинца, пролез в берлогу. Да и как иначе назовешь этот схорон, этот притон юнцов, наехавших к бабкам из городов и знающих лишь прелесть нынешнего безнадзорного лихачества и всяких ночных выходок? Надавать бы шелопов, выместь, разогнать по домам поганой метлой, чтобы до слез проняло и долго помнилось. У Бурнашова не отсохла бы рука, душа бы не вздрогнула, не убоялась, да нынче иное, всепрощающее чувство овладело им. Он посветил фонарем, куда бы сесть:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125