Лизанька провожала мужа глазами, жалобно улыбаясь.
«С кем поведешься… Алеша, ты Бурчилло. Бурчишь все и бурчишь».
Но не омрачилась Лизанька, с улыбкою быстро собрала на стол. Сама же росинки маковой не кинула в рот, сидела у стола прямо, молитвенно, наблюдая за мужем. Опять бородища отросла помелом, и хлебные крошки запутались в подусьях. Взять бы ночью и отхватить ножницами одну сторону, подумала Лизанька. Милый, ну чего ты мучаешься? Как мне тебя выпрямить? На себя ведь не похож… Жалостно, по-бабьи вздохнула Лизанька, готовая всплакнуть. Только не переживать, не брать на душу. На ребенке скажется, на сыночке нашем. Кабы помогло, свое бы сердце отдала мужу, так не спасет.
Бурнашов яростно хлебал щи, внутри уже давно отмякло, но по худым неряшливым щекам еще стелился мрак, едва перебиваемый жиденьким румянцем. Услыхал, как тяжело вздохнула супруга, выглянул исподлобья. Лизанька волосы туго забрала под цветной плат, повязав его кустышками надо лбом на старинный манер. Похудевшее лицо еще более утончилось, что-то беззащитное, хрупкое появилось в облике, в зацветших глазах, в распустившемся обводе губ с неприкрытой зернью влажных зубов. Бурнашов так и застыл с ложкой у рта…
– Ну все, отошел? – спросила Лизанька и прикусила язык. – Я же была как глина, всяк меня топтал, а ты меня вылепил.
Опять не то сказала; ну что за проклятый язык. Еще матушка говаривала: твой бы язык, Лизка, отрезать да на помойку.
– Я ли?..
– Ну а кто еще, глупенький! – воскликнула Лизанька, но в лице промелькнул испуг, словно бы женщина боялась неожиданным словом выдать правду. – Алеша, не держи на сердце, откройся.
– А вот болтают всякое…
– И пускай болтают, пускай! – заторопилась Лизанька, чтобы предупредить обиду. – Баба не травка, не вырастет без славки. – Она пожала плечами. – Людям в радость перемыть косточки. Удивятся, да не удавятся, как говаривала бабушка. А ты больше слушай, слу-ша-ай, дорогой, мотай на ус. Тебе наговорят, эх ты, дурачок. Нам-то что, Алешенька, горевать? Только бы сына дождаться.
Неизвестно, куда бы завел разговор, но выручила Королишка. Как всегда, ввалилась не постучавшись, оббила о порог валенки и, размотав шаль, плотно уселась на лавку и принялась жаловаться, что вот народ плохой пошел, все «эгоеты», всяк под себя норовит, и про избу вспомнила, как подрубали ее, и про худо сложенную печь. А сама все стреляла горячими глазами, густо опушенными черными ресницами.
– Брюхо-то растет, Лизанька, – сказала Королишка грубо.
Лиза потупила глаза, Бурнашов побагровел. И давно-жданный разговор пресекся, с таким трудом затеянный, а сейчас вот терпи старуху, пока-то наболтается она.
– Я эка же была. Это сейчас меня надуло. Он же, дьявол, сосет, ему исть подай да выложь. А ты, поди, на голодном пайке, модница. Да с хозяином-то не собачься. Будете лаяться – и ребенок вырастет ругачливый, спуску не даст. Все передается по крови. – Королишка расстегнула плюшевую жакетку, скинула с головы второй плат, осталась в повойнике. Теперь надолго, теперь не выпроводишь. От Королишки несло чесноком, значит, приняла старуха. Она пробежалась взглядом, оценила стол, что ели да пили.
– Носишь ангела девять месяцев, а родится черт, – вдруг сурово сказала Королишка и с упреком взглянула на Бурнашова, будто в нем-то и сидел червь. – Клавка-то моя приехала нынче, говорит, ты, мати, колдунья. Что ни сварю, все вон выльет. Себе на газу сготовит, сама и съест. Не скажет: на, мати, покушай чего ли. А я ли ее не рос-ти-ла-а? – вдруг взвыла Королишка. – Я ли ее не пестовала? Из кулька да в рогожку выкручивалась, все ей, все ей. И дожила до чести: старую мать самыми поносными словами. Ты, говорит, мамка… Ой, стыдно и произнесть. Наставь-ка, Лизонька, чайку. – Королишка поперхнулась, уловив отчуждение хозяина.
Тот сидел с краю стола, уставившись в заснеженное окно с крохотной пролубкой в средней шибке. Бурнашов вглядывался в стеклянный глазок, но ничего не видел, кроме черного пятна соседней избы. На воле пуржило, стелился ветер-низовик, снег вставал змеями, полз по голубым искрящимся снегам. В трубе подвывало, Бурнашова от сытной еды и тепла потянуло на покой. Он раскраснелся, его распирало, будто накачали насосом, хотелось спать. Дневной сон дороже злата. Не было камня в груди, растаял, но словно бы вести какой издалека, особого знака поджидал Бурнашов: вроде бы временно жил в Спасе, чтобы двинуться куда призовут. Он осоловело всматривался в старуху, видя в ней лешачиху, потом широко, сочно зевнул, раздирая челюсти, и полез на печь.
О такой жизни Бурнашов писал когда-то в первом историческом романе, а сейчас ею жил сам. Не чудо ли? Виденные картины, за которые прежде он так судорожно цеплялся и норовил запомнить, сейчас не волновали Алексея Федоровича, были стертыми, сонными, упакованными в целлофан. Да и что их запоминать, а тем более описывать? Скука же, честное слово, рот разорвет на части, уважаемые литераторы, склонные к бытописательству. Пожалуйста, пощадите несчастного читателя, дайте ему давленой клюквы, пересыпанной сахаром! Хроника сельской жизни, за которую по осени уцепился Бурнашов, почитая ее за спасательный круг, ныне потерялась и потащила на дно.
«Где же твой роман?» – спросила однажды Лизанька по возвращении из больницы. «Отложил до лучших времен, – легко солгал Бурнашов. – Решил, пусть отлежится».
Собственно говоря, все писания в этой обыденной жизни воистину чушь, извивы больного ума – и не более. Но как же хорошо, когда голова свободна, промыта родниковой водою, можно просто смежить веки и уснуть. И черные птицы по ночам не клюют в темя, и стаканы крови не надо пить, никто не требует убивать и убегать от греха. Только голову на подушку – и как в бездонный омут. Ночь как одна минута.
Веки налились свинцом. Бурнашов через усилье таращил глаза, напрягался, чтобы запечатлеть мирную домашнюю картину. Под низко висящей лампочкой две такие разные женщины доверительно сблизили головы, парят стаканы с чаем, вся кухня пронизана медовым густым светом, который можно резать на куски, как соты. Печь калит ребра, припекает, тело само собой убегает, мостится на валенки, на фуфайки, заброшенные сушиться. Бурнашов то уходил в сон, то выныривал, ловил обрывки разговора, что прялись вокруг Клавки, которая намедни подняла на мать руку. Лизанька таращила глазенки и испуганно вздергивала плечики, искренне переживая за Королишку и побаиваясь ее. Ведь чем черт не шутит, коли о старухе на Спасе такая слава…
– Нынче ночью сходила к трем колодцам, набрала воды. Сварила на трех водах суп. Ну, думаю, накормлю девку, умирится, перестанет меня клевать. А она супу не поела, ложки не хлебнула, подхватила да и в помойное ведро всю кастрюлю… Ох те мне, столько добра перевела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
«С кем поведешься… Алеша, ты Бурчилло. Бурчишь все и бурчишь».
Но не омрачилась Лизанька, с улыбкою быстро собрала на стол. Сама же росинки маковой не кинула в рот, сидела у стола прямо, молитвенно, наблюдая за мужем. Опять бородища отросла помелом, и хлебные крошки запутались в подусьях. Взять бы ночью и отхватить ножницами одну сторону, подумала Лизанька. Милый, ну чего ты мучаешься? Как мне тебя выпрямить? На себя ведь не похож… Жалостно, по-бабьи вздохнула Лизанька, готовая всплакнуть. Только не переживать, не брать на душу. На ребенке скажется, на сыночке нашем. Кабы помогло, свое бы сердце отдала мужу, так не спасет.
Бурнашов яростно хлебал щи, внутри уже давно отмякло, но по худым неряшливым щекам еще стелился мрак, едва перебиваемый жиденьким румянцем. Услыхал, как тяжело вздохнула супруга, выглянул исподлобья. Лизанька волосы туго забрала под цветной плат, повязав его кустышками надо лбом на старинный манер. Похудевшее лицо еще более утончилось, что-то беззащитное, хрупкое появилось в облике, в зацветших глазах, в распустившемся обводе губ с неприкрытой зернью влажных зубов. Бурнашов так и застыл с ложкой у рта…
– Ну все, отошел? – спросила Лизанька и прикусила язык. – Я же была как глина, всяк меня топтал, а ты меня вылепил.
Опять не то сказала; ну что за проклятый язык. Еще матушка говаривала: твой бы язык, Лизка, отрезать да на помойку.
– Я ли?..
– Ну а кто еще, глупенький! – воскликнула Лизанька, но в лице промелькнул испуг, словно бы женщина боялась неожиданным словом выдать правду. – Алеша, не держи на сердце, откройся.
– А вот болтают всякое…
– И пускай болтают, пускай! – заторопилась Лизанька, чтобы предупредить обиду. – Баба не травка, не вырастет без славки. – Она пожала плечами. – Людям в радость перемыть косточки. Удивятся, да не удавятся, как говаривала бабушка. А ты больше слушай, слу-ша-ай, дорогой, мотай на ус. Тебе наговорят, эх ты, дурачок. Нам-то что, Алешенька, горевать? Только бы сына дождаться.
Неизвестно, куда бы завел разговор, но выручила Королишка. Как всегда, ввалилась не постучавшись, оббила о порог валенки и, размотав шаль, плотно уселась на лавку и принялась жаловаться, что вот народ плохой пошел, все «эгоеты», всяк под себя норовит, и про избу вспомнила, как подрубали ее, и про худо сложенную печь. А сама все стреляла горячими глазами, густо опушенными черными ресницами.
– Брюхо-то растет, Лизанька, – сказала Королишка грубо.
Лиза потупила глаза, Бурнашов побагровел. И давно-жданный разговор пресекся, с таким трудом затеянный, а сейчас вот терпи старуху, пока-то наболтается она.
– Я эка же была. Это сейчас меня надуло. Он же, дьявол, сосет, ему исть подай да выложь. А ты, поди, на голодном пайке, модница. Да с хозяином-то не собачься. Будете лаяться – и ребенок вырастет ругачливый, спуску не даст. Все передается по крови. – Королишка расстегнула плюшевую жакетку, скинула с головы второй плат, осталась в повойнике. Теперь надолго, теперь не выпроводишь. От Королишки несло чесноком, значит, приняла старуха. Она пробежалась взглядом, оценила стол, что ели да пили.
– Носишь ангела девять месяцев, а родится черт, – вдруг сурово сказала Королишка и с упреком взглянула на Бурнашова, будто в нем-то и сидел червь. – Клавка-то моя приехала нынче, говорит, ты, мати, колдунья. Что ни сварю, все вон выльет. Себе на газу сготовит, сама и съест. Не скажет: на, мати, покушай чего ли. А я ли ее не рос-ти-ла-а? – вдруг взвыла Королишка. – Я ли ее не пестовала? Из кулька да в рогожку выкручивалась, все ей, все ей. И дожила до чести: старую мать самыми поносными словами. Ты, говорит, мамка… Ой, стыдно и произнесть. Наставь-ка, Лизонька, чайку. – Королишка поперхнулась, уловив отчуждение хозяина.
Тот сидел с краю стола, уставившись в заснеженное окно с крохотной пролубкой в средней шибке. Бурнашов вглядывался в стеклянный глазок, но ничего не видел, кроме черного пятна соседней избы. На воле пуржило, стелился ветер-низовик, снег вставал змеями, полз по голубым искрящимся снегам. В трубе подвывало, Бурнашова от сытной еды и тепла потянуло на покой. Он раскраснелся, его распирало, будто накачали насосом, хотелось спать. Дневной сон дороже злата. Не было камня в груди, растаял, но словно бы вести какой издалека, особого знака поджидал Бурнашов: вроде бы временно жил в Спасе, чтобы двинуться куда призовут. Он осоловело всматривался в старуху, видя в ней лешачиху, потом широко, сочно зевнул, раздирая челюсти, и полез на печь.
О такой жизни Бурнашов писал когда-то в первом историческом романе, а сейчас ею жил сам. Не чудо ли? Виденные картины, за которые прежде он так судорожно цеплялся и норовил запомнить, сейчас не волновали Алексея Федоровича, были стертыми, сонными, упакованными в целлофан. Да и что их запоминать, а тем более описывать? Скука же, честное слово, рот разорвет на части, уважаемые литераторы, склонные к бытописательству. Пожалуйста, пощадите несчастного читателя, дайте ему давленой клюквы, пересыпанной сахаром! Хроника сельской жизни, за которую по осени уцепился Бурнашов, почитая ее за спасательный круг, ныне потерялась и потащила на дно.
«Где же твой роман?» – спросила однажды Лизанька по возвращении из больницы. «Отложил до лучших времен, – легко солгал Бурнашов. – Решил, пусть отлежится».
Собственно говоря, все писания в этой обыденной жизни воистину чушь, извивы больного ума – и не более. Но как же хорошо, когда голова свободна, промыта родниковой водою, можно просто смежить веки и уснуть. И черные птицы по ночам не клюют в темя, и стаканы крови не надо пить, никто не требует убивать и убегать от греха. Только голову на подушку – и как в бездонный омут. Ночь как одна минута.
Веки налились свинцом. Бурнашов через усилье таращил глаза, напрягался, чтобы запечатлеть мирную домашнюю картину. Под низко висящей лампочкой две такие разные женщины доверительно сблизили головы, парят стаканы с чаем, вся кухня пронизана медовым густым светом, который можно резать на куски, как соты. Печь калит ребра, припекает, тело само собой убегает, мостится на валенки, на фуфайки, заброшенные сушиться. Бурнашов то уходил в сон, то выныривал, ловил обрывки разговора, что прялись вокруг Клавки, которая намедни подняла на мать руку. Лизанька таращила глазенки и испуганно вздергивала плечики, искренне переживая за Королишку и побаиваясь ее. Ведь чем черт не шутит, коли о старухе на Спасе такая слава…
– Нынче ночью сходила к трем колодцам, набрала воды. Сварила на трех водах суп. Ну, думаю, накормлю девку, умирится, перестанет меня клевать. А она супу не поела, ложки не хлебнула, подхватила да и в помойное ведро всю кастрюлю… Ох те мне, столько добра перевела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125