Я недостаточно хорошо знаю самого себя. Но надеюсь, что сумею сохранить мужество. Мне ведь известно, что смерть не причиняет боли. За последние недели я видел много смертей.
Сегодня ночью я смиренен. Спокоен. Тих. И счастлив – более, чем когда-нибудь раньше.
Может, это странно – чувствовать себя счастливым в такую ночь, как эта. Но я никого не обвиняю и не сужу. Без особого интереса смотрю, как венецианцы битком набивают трюмы своих кораблей императорскими запасами. Даже разрешаю этим людям увозить целые лодки ковров, бесценной мебели и посуды. Не порицаю богатых, знатных и мудрых, которые в последнюю минуту покупают себе жизнь и за огромные деньги попадают со своими семьями на венецианские суда.
Каждый поступает так, как ему подсказывает совесть. Лука Нотар. Геннадий. Император Константин. Джустиниани.
Братья Гуаччарди играют в кости, распевают итальянские любовные песни и маленькими глотками попивают вино в той единственной башне, что еще уцелела у ворот Харисия.
Таким прекрасным, таким счастливым, таким умиротворенным и спокойным выглядит все вокруг. Никогда еще бумага не казалась мне столь чистой и гладкой на ощупь. Никогда еще перо мое не скрипело столь размеренно, скользя по листу. Никогда еще я не видел таких черных чернил. Такое впечатление, что чувства мои обострились до предела и я воспринимаю все гораздо четче, чем раньше. Вот, значит, как обреченный на смерть соприкасается в последний раз с этим суетным миром.
Почему я так счастлив? Почему шучу этой ночью над смертью?
Рано утром я явился к Джустиниани. Он еще спал в своем каземате под большой стеной, хоть все вокруг уже содрогалось от первых в этот день орудийных залпов. Генуэзец храпел в полном вооружении, а рядом с ним лежал греческий юноша в новых блестящих доспехах. Я решил, что это – один из знатных греков, которых император обещал прислать на подмогу Джустиниани. Эти молодые воины поклялись, что встретят смерть у ворот святого Романа.
Юнец проснулся и сел, зевнул, протер глаза грязными кулаками и пригладил взъерошенные волосы. Он бросил на меня надменный взгляд – и я подумал, что передо мной – один из сыновей Луки Нотара. Юноша был похож на отца. Я ощутил укол ревности, увидев, коль милостивый прием оказал мальчишке Джустиниани, и глаза наши встретились. В этот миг пробудился генуэзец и потянулся так, что хрустнули суставы. Я саркастически спросил:
– Ты что, решил предаться старому греху итальянцев, Джустиниани? Разве в городе уже не осталось женщин, которые хотели бы развлечь тебя?
Джустиниани расхохотался, растрепал пареньку волосы и хлопнул его по спине.
– Вставай, лентяй, и принимайся за дело, – сказал генуэзец.
Юноша поднялся, косясь на меня, и направился к бочке с вином, наполнил кубок и подал его Джустиниани, преклонив колено.
Я язвительно бросил:
– Этот мальчик не сумеет даже прикрыть тебя с тыла, если что. Он слишком хилый и слабый. И одет скорее для парада, чем для боя. Вышвырни его и позволь мне занять место рядом с тобой. Венецианскому посланнику во Влахернах я больше не нужен.
Джустиниани покачал бычьей головой и весело зыркнул на меня.
– Ты что, и правда ослеп? – удивился он. – Не узнаешь этого благородного юношу?
Тут я узнал ее и увидел на ее шее протостраторскую цепь Джустиниани.
– Боже мой! – вскричал я, едва не теряя сознания от потрясения. – Это ты, Анна! Как ты сюда попала?
Джустиниани сказал:
– Она пришла еще вчера и заявила, что ищет моего покровительства. Стражники впустили ее, поскольку у нее был мой знак. А что нам с ней делать – это уж тебе решать.
Я недоверчиво посмотрел на Джустиниани, а он отступил на шаг, три раза перекрестился и поклялся Христом Богом, что провел эту ночь в чистоте и целомудрии и что честь не позволяет ему приблизиться к жене друга с грязными намерениями.
– Хоть соблазн был и велик, – добавил он со вздохом, – но я слишком устал от бессонных ночей, боев и тяжкого бремени ответственности, чтобы еще думать о женщинах. Всему свое время.
Анна бесстыдно ввернула:
– Теперь я хорошо понимаю француженку Иоанну, которая облачилась в мужской костюм, чтобы, не подвергаясь опасности, находиться среди солдат.
Анна обвила руками мою шею, расцеловала меня в обе щеки, прижалась головой к моей груди и, тихо всхлипнув, проговорила:
– Стало быть, я так уродлива, что ты даже не узнал меня? Мне пришлось остричь волосы. Иначе я бы не смогла надеть шлем.
Я сжимал ее в объятиях. Она была рядом со мной. И уже не ненавидела меня.
– Почему ты ушла от отца? – спросил я. – И это ты держала меня за руку той ночью возле храма Святой Софии?
Джустиниани кашлянул, потер разболевшийся от доспехов бок и деликатно сказал:
– Мне надо проверить посты. Ешьте и пейте все, что найдете, и даже можете запереть дверь, если хотите уверить друг друга во взаимной склонности и не боитесь орудийных залпов.
И генуэзец вышел, закрыв за собой массивную дверь. По его лицу я видел, что он влюблен в Анну и страшно завидует мне. Анна взглянула на меня из-под упавших на лоб коротких волос, но я так и не решился задвинуть засов. Тогда она сама, словно нехотя, заперла дверь.
– Любимый, – прошептала Анна. – Сможешь ли ты когда-нибудь простить мне то, что я была упряма, эгоистична и не хотела понять тебя?
– Милая, – выдохнул я, – прости меня за то, что я не такой, как ты думала.
Но тебе нельзя оставаться здесь, – добавил я с душевной болью. – Ты должна вернуться в дом своего отца. Там ты будешь в безопасности – насколько можно быть в безопасности в этом городе, когда начнется штурм. Я думаю, что после падения Константинополя султан возьмет вашу семью под свое покровительство.
– Несомненно, – ответила Анна. – Я уже знаю: первое, что сделает султан, – это пошлет чаушей, чтобы они встали на страже у нашего дома. Но я знаю – и по какой причине он это сделает. И поэтому не хочу туда возвращаться.
– Что случилось? – спросил я, предчувствуя недоброе.
Анна подошла ко мне, положила руки мне на бедра и посмотрела на меня невероятно серьезными карими глазами.
– Не спрашивай, – взмолилась она. – Я – дочь своего отца. Не могу предать его. Разве тебе мало, что я пришла к тебе? Тебе мало, что я остригла волосы и надела доспехи своего брата, чтобы умереть на стене, если такова воля Божья?
– Ты не можешь умереть, – проговорил я. – Ты не должна умирать. Этого нельзя допустить. Твой наряд так же безумен, как и твое решение.
Анна ответила:
– Не первый раз за тысячу лет женщина берется за оружие, чтобы защитить наш город. Ты прекрасно знаешь об этом. Однажды, когда император погиб, императрица надела доспехи.
– Ты не можешь, – настаивал я. – Первый же турок, с которым ты столкнешься, собьет тебя с ног и снесет твою прекрасную голову с твоих дивных плеч.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Сегодня ночью я смиренен. Спокоен. Тих. И счастлив – более, чем когда-нибудь раньше.
Может, это странно – чувствовать себя счастливым в такую ночь, как эта. Но я никого не обвиняю и не сужу. Без особого интереса смотрю, как венецианцы битком набивают трюмы своих кораблей императорскими запасами. Даже разрешаю этим людям увозить целые лодки ковров, бесценной мебели и посуды. Не порицаю богатых, знатных и мудрых, которые в последнюю минуту покупают себе жизнь и за огромные деньги попадают со своими семьями на венецианские суда.
Каждый поступает так, как ему подсказывает совесть. Лука Нотар. Геннадий. Император Константин. Джустиниани.
Братья Гуаччарди играют в кости, распевают итальянские любовные песни и маленькими глотками попивают вино в той единственной башне, что еще уцелела у ворот Харисия.
Таким прекрасным, таким счастливым, таким умиротворенным и спокойным выглядит все вокруг. Никогда еще бумага не казалась мне столь чистой и гладкой на ощупь. Никогда еще перо мое не скрипело столь размеренно, скользя по листу. Никогда еще я не видел таких черных чернил. Такое впечатление, что чувства мои обострились до предела и я воспринимаю все гораздо четче, чем раньше. Вот, значит, как обреченный на смерть соприкасается в последний раз с этим суетным миром.
Почему я так счастлив? Почему шучу этой ночью над смертью?
Рано утром я явился к Джустиниани. Он еще спал в своем каземате под большой стеной, хоть все вокруг уже содрогалось от первых в этот день орудийных залпов. Генуэзец храпел в полном вооружении, а рядом с ним лежал греческий юноша в новых блестящих доспехах. Я решил, что это – один из знатных греков, которых император обещал прислать на подмогу Джустиниани. Эти молодые воины поклялись, что встретят смерть у ворот святого Романа.
Юнец проснулся и сел, зевнул, протер глаза грязными кулаками и пригладил взъерошенные волосы. Он бросил на меня надменный взгляд – и я подумал, что передо мной – один из сыновей Луки Нотара. Юноша был похож на отца. Я ощутил укол ревности, увидев, коль милостивый прием оказал мальчишке Джустиниани, и глаза наши встретились. В этот миг пробудился генуэзец и потянулся так, что хрустнули суставы. Я саркастически спросил:
– Ты что, решил предаться старому греху итальянцев, Джустиниани? Разве в городе уже не осталось женщин, которые хотели бы развлечь тебя?
Джустиниани расхохотался, растрепал пареньку волосы и хлопнул его по спине.
– Вставай, лентяй, и принимайся за дело, – сказал генуэзец.
Юноша поднялся, косясь на меня, и направился к бочке с вином, наполнил кубок и подал его Джустиниани, преклонив колено.
Я язвительно бросил:
– Этот мальчик не сумеет даже прикрыть тебя с тыла, если что. Он слишком хилый и слабый. И одет скорее для парада, чем для боя. Вышвырни его и позволь мне занять место рядом с тобой. Венецианскому посланнику во Влахернах я больше не нужен.
Джустиниани покачал бычьей головой и весело зыркнул на меня.
– Ты что, и правда ослеп? – удивился он. – Не узнаешь этого благородного юношу?
Тут я узнал ее и увидел на ее шее протостраторскую цепь Джустиниани.
– Боже мой! – вскричал я, едва не теряя сознания от потрясения. – Это ты, Анна! Как ты сюда попала?
Джустиниани сказал:
– Она пришла еще вчера и заявила, что ищет моего покровительства. Стражники впустили ее, поскольку у нее был мой знак. А что нам с ней делать – это уж тебе решать.
Я недоверчиво посмотрел на Джустиниани, а он отступил на шаг, три раза перекрестился и поклялся Христом Богом, что провел эту ночь в чистоте и целомудрии и что честь не позволяет ему приблизиться к жене друга с грязными намерениями.
– Хоть соблазн был и велик, – добавил он со вздохом, – но я слишком устал от бессонных ночей, боев и тяжкого бремени ответственности, чтобы еще думать о женщинах. Всему свое время.
Анна бесстыдно ввернула:
– Теперь я хорошо понимаю француженку Иоанну, которая облачилась в мужской костюм, чтобы, не подвергаясь опасности, находиться среди солдат.
Анна обвила руками мою шею, расцеловала меня в обе щеки, прижалась головой к моей груди и, тихо всхлипнув, проговорила:
– Стало быть, я так уродлива, что ты даже не узнал меня? Мне пришлось остричь волосы. Иначе я бы не смогла надеть шлем.
Я сжимал ее в объятиях. Она была рядом со мной. И уже не ненавидела меня.
– Почему ты ушла от отца? – спросил я. – И это ты держала меня за руку той ночью возле храма Святой Софии?
Джустиниани кашлянул, потер разболевшийся от доспехов бок и деликатно сказал:
– Мне надо проверить посты. Ешьте и пейте все, что найдете, и даже можете запереть дверь, если хотите уверить друг друга во взаимной склонности и не боитесь орудийных залпов.
И генуэзец вышел, закрыв за собой массивную дверь. По его лицу я видел, что он влюблен в Анну и страшно завидует мне. Анна взглянула на меня из-под упавших на лоб коротких волос, но я так и не решился задвинуть засов. Тогда она сама, словно нехотя, заперла дверь.
– Любимый, – прошептала Анна. – Сможешь ли ты когда-нибудь простить мне то, что я была упряма, эгоистична и не хотела понять тебя?
– Милая, – выдохнул я, – прости меня за то, что я не такой, как ты думала.
Но тебе нельзя оставаться здесь, – добавил я с душевной болью. – Ты должна вернуться в дом своего отца. Там ты будешь в безопасности – насколько можно быть в безопасности в этом городе, когда начнется штурм. Я думаю, что после падения Константинополя султан возьмет вашу семью под свое покровительство.
– Несомненно, – ответила Анна. – Я уже знаю: первое, что сделает султан, – это пошлет чаушей, чтобы они встали на страже у нашего дома. Но я знаю – и по какой причине он это сделает. И поэтому не хочу туда возвращаться.
– Что случилось? – спросил я, предчувствуя недоброе.
Анна подошла ко мне, положила руки мне на бедра и посмотрела на меня невероятно серьезными карими глазами.
– Не спрашивай, – взмолилась она. – Я – дочь своего отца. Не могу предать его. Разве тебе мало, что я пришла к тебе? Тебе мало, что я остригла волосы и надела доспехи своего брата, чтобы умереть на стене, если такова воля Божья?
– Ты не можешь умереть, – проговорил я. – Ты не должна умирать. Этого нельзя допустить. Твой наряд так же безумен, как и твое решение.
Анна ответила:
– Не первый раз за тысячу лет женщина берется за оружие, чтобы защитить наш город. Ты прекрасно знаешь об этом. Однажды, когда император погиб, императрица надела доспехи.
– Ты не можешь, – настаивал я. – Первый же турок, с которым ты столкнешься, собьет тебя с ног и снесет твою прекрасную голову с твоих дивных плеч.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78