Их здесь нет, сердито ответил хранитель. Если бы Грант хоть раз изъявил желание заглянуть в труды отцов церкви или греческих философов, его, возможно, ожидал бы более радушный прием. Но немец интересуется лишь математикой и инженерным искусством. Поэтому хранитель императорской библиотеки считает Гранта варваром и относится к нему с глубочайшим презрением.
Когда мы с Грантом разговаривали об этом, немец сказал:
– Архимед и Пифагор умели строить машины, которые могли бы изменить мир. Древние мудрецы владели великим искусством: они знали, как заставить воду и пар работать вместо человека. Но никому ничего такого не было нужно. И ученые не стали совершенствовать это искусство, а обратились мыслями к тайным наукам и идеям Платона, считая сферу сверхъестественного более значительной и важной, чем реальная жизнь. Но в забытых сочинениях Архимеда и Пифагора можно найти подсказки, которые пригодятся и современным мастерам. Я ответил:
– Если древние мыслители были мудрыми людьми – куда мудрее нас – то почему же ты не веришь им и не следуешь их примеру? Разве человеку принесет пользу, если он бросит природу к своим ногам, но забудет при этом о душе?
Грант посмотрел на меня своими беспокойными, пытливыми глазами. Его мягкая борода – цвета воронова крыла; ночные бдения и напряженные размышления избороздили его лицо морщинами. Этот представительный человек занимал и тревожил меня. От грохота огромной пушки здание библиотеки задрожало; из щелей в потолке посыпалась пыль, заплясала в лучах солнца и унеслась легким облачком в узкое окно.
– Ты не боишься смерти, Иоанн Ангел? – спросил Грант.
– Тело мое – боится, – ответил я. – Тело мое страшится физического уничтожения, и при звуках орудийных раскатов у меня дрожат колени. Но дух мой не трепещет.
– Если бы ты повидал в жизни побольше, то боялся бы куда сильнее, – заявил немец. – Если бы ты еще чаще бывал в сражениях и чуял запах смерти, то и твою душу охватил бы ужас. Бесстрашен лишь неопытный солдат. Настоящий героизм – это преодоление страха, а не его отсутствие.
Грант показал на сотни золотых фигурок и выписанных киноварью сентенций на стенах читальни, на огромные фолианты в тяжелых, покрытых серебром и украшенных драгоценными камнями переплетах; книги покоились на пюпитрах, к которым были прикованы цепями.
– Я опасаюсь смерти, – проговорил немец. – Но жажда познания сильнее страха. Моя наука касается земных дел; поскольку проникновение в дела небесные не приносит никакой практической пользы. И у меня разрывается сердце, когда я смотрю на это здание. Здесь лежат, как в могиле, последние невосполненные крупицы мудрости древних ученых. Никто не позаботился хотя бы составить список тех сочинений, которые тут хранятся. Мыши грызут манускрипты в сводчатых подвалах. К философам и отцам церкви относятся с уважением, а математику и инженерное дело скармливают крысам. А этот старый скупец даже не понимает, что ничего бы не потерял, если бы позволил мне покопаться в его подземельях и зажечь там фонарь, чтобы поискать – и обрести ту бесценную и забытую мудрость, которую он стережет. Когда придут турки, это здание тоже погибнет в огне и дыму, а рукописи будут гореть в кострах, которые разведут под котлами с похлебкой.
– Ты сказал, когда придут турки… – перебил я Гранта. – Значит, ты не веришь, что мы выстоим?
Немец улыбнулся,
– Я подхожу ко всему с земными мерками, – ответил он. – И смотрю на вещи реально. Потому и не обольщаюсь напрасными надеждами – в отличие от более молодых и менее опытных людей.
– Но, – изумленно воскликнул я, – в таком случае и тебе принесут гораздо большую пользу сочинения о Боге и о том мире, который стоит за границами земной реальности, чем какие-то рассуждения о математике и инженерном искусстве. Зачем тебе самые удивительные машины, если ты все равно скоро должен умереть?
Грант ответил:
– Ты забываешь о том, что все мы должны умереть Но я совсем не жалею о том, что жажда познания привела меня в Константинополь, на службу к императору. Мне уже посчастливилось увидеть самую большую пушку, отлитую человеком. Взглянув на нее, я понял, что ради одного этого стоило оказаться здесь. А за два листка забытого сочинения Архимеда я бы с радостью отдал все благочестивые произведения отцов церкви.
– Ты – сумасшедший, – с отвращением произнес я. – Твоя страсть к познанию превратила тебя в еще большего безумца, чем султан Мехмед.
Грант протянул руку к солнечным лучам, словно хотел взвесить на ладони танцующие в них пылинки.
– Разве ты не видишь, – сказал он, – что из этой пыли на тебя смотрят прекрасные девичьи глаза, улыбку в которых давно погасила смерть. В этом облачке пыли танцует сердце философа, его утроба и мозги. Через тысячу лет и я, возможно, буду лежать под ногами пришельца пылью на улицах Константинополя. В этом смысле и твое, и мое знание стоят одинаково. Так позволь же мне заниматься той наукой, которую я избрал, и не презирай ее. Откуда ты знаешь, что в глубине души я не презираю того, чем поглощен ты?
Все во мне бушевало, но я постарался ответить немцу спокойно:
– Ты воюешь не на той стороне, Иоганн Грант. Если бы султан Мехмед познакомился с тобой, то принял бы тебя как равного.
Грант покачал головой:
– Нет, нет, я принадлежу Западу и Европе. Сражаюсь за свободу человека, а не за его неволю.
– А что такое свобода человека? – спросил я. Немец посмотрел на меня своими беспокойными глазами, немного подумал и ответил:
– Право выбора.
– Верно, – прошептал я. – Именно то и есть страшная человеческая свобода. Свобода Прометея, наш извечный грех.
Немец усмехнулся, положил мне руку на плечо и сказал со вздохом:
– Ах, греки, греки… Все вы такие…
Этот человек чужд мне, я стараюсь избегать его, но вопреки всему ощущаю родство наших душ. Мы исходим из одного и того же – он и я. Но он выбрал царство тлена и смерти, я же – вечную жизнь в сиянии Творца.
Гремят пушки, с грохотом трескаются стены, гигантские жернова войны, придя в движение, заставляют дрожать землю и небо. Но я холоден и тверд, нет, я пылаю, как факел, и думаю только о тебе, любимая моя. Зачем ты вонзила острый шип мне в сердце? Почему не даешь бестрепетно сражаться и спокойно умереть – мне, уже сделавшему свой выбор?
Я мечтаю лишь о тебе! Только ты мне нужна.
15 апреля 1453 года
Снова воскресенье. Ясным утром по городу разносится радостный колокольный звон и веселый стук колотушек. Но весенняя зелень уже покрыта копотью и пылью. Измученные мужчины работают, как муравьи, ремонтируя стену под защитой временных укреплений. Ночью перед проломами, зияющими во внешней стене, вбили колья. Теперь пустоты снова заполняют землей, фашинами, ветками деревьев и кустов, кучами сена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Когда мы с Грантом разговаривали об этом, немец сказал:
– Архимед и Пифагор умели строить машины, которые могли бы изменить мир. Древние мудрецы владели великим искусством: они знали, как заставить воду и пар работать вместо человека. Но никому ничего такого не было нужно. И ученые не стали совершенствовать это искусство, а обратились мыслями к тайным наукам и идеям Платона, считая сферу сверхъестественного более значительной и важной, чем реальная жизнь. Но в забытых сочинениях Архимеда и Пифагора можно найти подсказки, которые пригодятся и современным мастерам. Я ответил:
– Если древние мыслители были мудрыми людьми – куда мудрее нас – то почему же ты не веришь им и не следуешь их примеру? Разве человеку принесет пользу, если он бросит природу к своим ногам, но забудет при этом о душе?
Грант посмотрел на меня своими беспокойными, пытливыми глазами. Его мягкая борода – цвета воронова крыла; ночные бдения и напряженные размышления избороздили его лицо морщинами. Этот представительный человек занимал и тревожил меня. От грохота огромной пушки здание библиотеки задрожало; из щелей в потолке посыпалась пыль, заплясала в лучах солнца и унеслась легким облачком в узкое окно.
– Ты не боишься смерти, Иоанн Ангел? – спросил Грант.
– Тело мое – боится, – ответил я. – Тело мое страшится физического уничтожения, и при звуках орудийных раскатов у меня дрожат колени. Но дух мой не трепещет.
– Если бы ты повидал в жизни побольше, то боялся бы куда сильнее, – заявил немец. – Если бы ты еще чаще бывал в сражениях и чуял запах смерти, то и твою душу охватил бы ужас. Бесстрашен лишь неопытный солдат. Настоящий героизм – это преодоление страха, а не его отсутствие.
Грант показал на сотни золотых фигурок и выписанных киноварью сентенций на стенах читальни, на огромные фолианты в тяжелых, покрытых серебром и украшенных драгоценными камнями переплетах; книги покоились на пюпитрах, к которым были прикованы цепями.
– Я опасаюсь смерти, – проговорил немец. – Но жажда познания сильнее страха. Моя наука касается земных дел; поскольку проникновение в дела небесные не приносит никакой практической пользы. И у меня разрывается сердце, когда я смотрю на это здание. Здесь лежат, как в могиле, последние невосполненные крупицы мудрости древних ученых. Никто не позаботился хотя бы составить список тех сочинений, которые тут хранятся. Мыши грызут манускрипты в сводчатых подвалах. К философам и отцам церкви относятся с уважением, а математику и инженерное дело скармливают крысам. А этот старый скупец даже не понимает, что ничего бы не потерял, если бы позволил мне покопаться в его подземельях и зажечь там фонарь, чтобы поискать – и обрести ту бесценную и забытую мудрость, которую он стережет. Когда придут турки, это здание тоже погибнет в огне и дыму, а рукописи будут гореть в кострах, которые разведут под котлами с похлебкой.
– Ты сказал, когда придут турки… – перебил я Гранта. – Значит, ты не веришь, что мы выстоим?
Немец улыбнулся,
– Я подхожу ко всему с земными мерками, – ответил он. – И смотрю на вещи реально. Потому и не обольщаюсь напрасными надеждами – в отличие от более молодых и менее опытных людей.
– Но, – изумленно воскликнул я, – в таком случае и тебе принесут гораздо большую пользу сочинения о Боге и о том мире, который стоит за границами земной реальности, чем какие-то рассуждения о математике и инженерном искусстве. Зачем тебе самые удивительные машины, если ты все равно скоро должен умереть?
Грант ответил:
– Ты забываешь о том, что все мы должны умереть Но я совсем не жалею о том, что жажда познания привела меня в Константинополь, на службу к императору. Мне уже посчастливилось увидеть самую большую пушку, отлитую человеком. Взглянув на нее, я понял, что ради одного этого стоило оказаться здесь. А за два листка забытого сочинения Архимеда я бы с радостью отдал все благочестивые произведения отцов церкви.
– Ты – сумасшедший, – с отвращением произнес я. – Твоя страсть к познанию превратила тебя в еще большего безумца, чем султан Мехмед.
Грант протянул руку к солнечным лучам, словно хотел взвесить на ладони танцующие в них пылинки.
– Разве ты не видишь, – сказал он, – что из этой пыли на тебя смотрят прекрасные девичьи глаза, улыбку в которых давно погасила смерть. В этом облачке пыли танцует сердце философа, его утроба и мозги. Через тысячу лет и я, возможно, буду лежать под ногами пришельца пылью на улицах Константинополя. В этом смысле и твое, и мое знание стоят одинаково. Так позволь же мне заниматься той наукой, которую я избрал, и не презирай ее. Откуда ты знаешь, что в глубине души я не презираю того, чем поглощен ты?
Все во мне бушевало, но я постарался ответить немцу спокойно:
– Ты воюешь не на той стороне, Иоганн Грант. Если бы султан Мехмед познакомился с тобой, то принял бы тебя как равного.
Грант покачал головой:
– Нет, нет, я принадлежу Западу и Европе. Сражаюсь за свободу человека, а не за его неволю.
– А что такое свобода человека? – спросил я. Немец посмотрел на меня своими беспокойными глазами, немного подумал и ответил:
– Право выбора.
– Верно, – прошептал я. – Именно то и есть страшная человеческая свобода. Свобода Прометея, наш извечный грех.
Немец усмехнулся, положил мне руку на плечо и сказал со вздохом:
– Ах, греки, греки… Все вы такие…
Этот человек чужд мне, я стараюсь избегать его, но вопреки всему ощущаю родство наших душ. Мы исходим из одного и того же – он и я. Но он выбрал царство тлена и смерти, я же – вечную жизнь в сиянии Творца.
Гремят пушки, с грохотом трескаются стены, гигантские жернова войны, придя в движение, заставляют дрожать землю и небо. Но я холоден и тверд, нет, я пылаю, как факел, и думаю только о тебе, любимая моя. Зачем ты вонзила острый шип мне в сердце? Почему не даешь бестрепетно сражаться и спокойно умереть – мне, уже сделавшему свой выбор?
Я мечтаю лишь о тебе! Только ты мне нужна.
15 апреля 1453 года
Снова воскресенье. Ясным утром по городу разносится радостный колокольный звон и веселый стук колотушек. Но весенняя зелень уже покрыта копотью и пылью. Измученные мужчины работают, как муравьи, ремонтируя стену под защитой временных укреплений. Ночью перед проломами, зияющими во внешней стене, вбили колья. Теперь пустоты снова заполняют землей, фашинами, ветками деревьев и кустов, кучами сена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78