Жителям города пришлось отдать свои перины, которыми прикрыли стены, чтобы смягчить сокрушительные удары тяжелых каменных ядер. С внутренней стороны стен натянули воловьи шкуры, и постоянно смачивают их водой – для защиты от зажигательных снарядов.
Я знаю и чувствую в глубине души, насколько эта отчаянная борьба нас изменит. Она полностью разрушит сущность каждого из нас.
Из-за усталости, страха и бессонницы человек начинает походить на пьяного и уже не отвечает, как прежде, за свои мысли и поступки. В таком состоянии он верит самым диким слухам. Неразговорчивый делается болтливым, мягкий и кроткий – пляшет от счастья, увидев, как турок со стрелой в горле валится на землю. Война – это опасный дурман. Мгновенные смены настроений, резкие переходы от надежд к отчаянию… Лишь закаленному воину удается сохранить хладнокровие. А большинство защитников Константинополя – необученные и неопытные новички. И Джустиниани считает необходимым распространять по городу обнадеживающие слухи, даже если в них и нет почти ни грана правды.
В войске султана – в два раза больше христиан, чем на стенах Константинополя. Это – вспомогательные отряды из Сербии, Болгарии и Македонии, а также греки из Малой Азии. Из ворот Харисия извлекли турецкую стрелу с привязанным к ней посланием. Оно было написано сербским конником и гласило: «Пока это зависит от нас, султан никогда не возьмет Константинополь».
Великий визирь Халиль тоже не прекращает своей тайной деятельности. Пока ему удалось добиться немногого, но если султана начнут преследовать военные неудачи, старый вельможа скажет свое слово.
Ночи сейчас холодные. Войско султана так огромно, что лишь немногим хватает места в шатрах. Большинство же спит под открытым небом, хотя и не привыкло к этому. Такое не в новинку только янычарам. В ночной тиши хорошо слышно, как турки в своем лагере беспрестанно кашляют и чихают.
Но и наши люди кашляют, ремонтируя стены в темноте. В башнях и сводчатых коридорах холодно и сыро. Все дерево предназначено для фортификационных работ. Дрова и хворост можно использовать только для приготовления пищи и для нагрева котлов со свинцом и смолой. Так что и среди латинян есть немало простуженных, хотя они носят под своими холодными металлическими доспехами теплую одежду.
17 апреля 1453 года
Во Влахерны явился мой слуга Мануил. Он принес мне чистую одежду и новые писчие принадлежности. От недостатка пищи я не страдаю, так как венецианцы пригласили меня делить с ними трапезы, пока я буду жить во дворце. На время осады кардинал Исидор освободил воинов от соблюдения поста. Но император Константин постится и молится так истово, что за несколько дней исхудал и побледнел.
Я не мог удержаться и поинтересовался у Мануила, не справлялся ли кто обо мне. Он отрицательно помотал головой. Я отвел его наверх, на стену я показал ему громадную пушку. Турки как раз кончили ее заряжать. Грохнуло, и Мануил схватился руками за голову. Но тут-то он самолично и убедился, что стена все еще стоит.
Старик испугался гораздо больше, когда увидел, во что латиняне превратили императорский дворец. Мануил сказал:
– Латиняне сохранили свои прежние привычки. Когда двести пятьдесят лет назад крестоносцы захватили Константинополь, они устроили в храме Святой Софии конюшню, разводили на полу походные костры и испражнялись по углам.
Слугам латинян можно свободно ходить по всему дворцу. Поэтому Мануил попросил, чтобы я отвел его в покои Порфирогенитов. Старик покосился на меня и, хитро блеснув глазами, заявил:
– На этот пол веками не ступала нога простолюдина, но я – хотя бы грек, и потому мои сандалии оскверняют эти плиты все-таки меньше, чем грязные сапоги латинских конюхов.
Мы поднялись по древней мраморной лестнице на самый верхний этаж и вошли в покой, стены которого покрывал отполированный до блеска порфир. В покое этом до сих пор стояло инкрустированное золотом ложе с двуглавыми орлами. Но все мелкие вещи были уже украдены. Глядя на холодное, разграбленное помещение, я осознал, что в Константинополе не родится больше ни один император.
Мануил с любопытством открыл узкую дверь и вышел на каменный балкон.
– Я десять раз покорно стоял там, внизу, в громадной толпе и ждал известия о том, что императрица благополучно разрешилась от бремени, – проговорил мой слуга. – У прежнего василевса Мануила было десять детей. Константин – восьмой из них. Только три сына старого императора до сих пор живы, и ни у одного из них нет сыновей. Такова воля Божья.
Мануил все время поглядывал на меня из-под седых кустистых бровей. Он прищуривал покрасневшие глаза, поглаживал редкую бородку – и вид у него был очень таинственный.
– Мне-то что до этого? – недовольно буркнул я.
– Никогда не думал, что в один прекрасный день буду стоять здесь, наверху, – продолжал Мануил, не обратив внимания на мои слова. – Но сам по себе римский порфир еще не делает человека императором. Это – чистый предрассудок. Сколько рассказывали о брошенных женщинах, которые во время родов сжимали для утешения в руках кусочки порфира.
Мануил ткнул пальцем в темный угол покоя. Я увидел, что во многих местах со стены отколупнуты кусочки обшивки. На миг я снова стал ребенком. Маленьким мальчиком в окруженном крепостной стеной Авиньоне. Солнце Прованса пекло мне голову. Я держал в руке крошечный обломок пурпурного камня, который нашел в сундуке отца.
– Ты видишь призраков, господин мой? – тихо спросил Мануил. Он опустился на пол и встал на колени, словно собирался обследовать этот угол, – и в то же время преклонил колена передо мной, обратив ко мне свое морщинистое лицо. Его серые щеки тряслись – то ли от огромного волнения, то ли от сдерживаемых рыданий.
– Я вспомнил своего отца, – коротко сказал я. Теперь меня уже не удивляло, почему его ослепили. Может, он оказался слишком доверчивым в этом мире жестокости и страха.
Мануил прошептал:
– Господин мой, глаза мои помутнели, ибо я уже стар. Может, это сияние пурпура лишает меня разума. Позволь мне коснуться твоих ног.
Он протянул руку и почтительно погладил мои голени.
– Пурпурные башмаки, – проговорил он. – Пурпурные башмаки…
Но в покое, где рождались императоры, царила такая пугающая тишина, что устрашенный Мануил поспешно огляделся по сторонам, словно боясь, что нас кто-то подслушивает.
– Ты опять напился, – резко бросил я.
– От крови не отречешься, – бормотал старик. – Кровь всегда приводит человека на то место, которое он должен занимать по праву рождения. Даже если до этого она проделала немалый путь из тела в тело. Но в один прекрасный день кровь заставляет человека вернуться…
– Мануил, – сказал я, – поверь мне… Мое время прошло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Я знаю и чувствую в глубине души, насколько эта отчаянная борьба нас изменит. Она полностью разрушит сущность каждого из нас.
Из-за усталости, страха и бессонницы человек начинает походить на пьяного и уже не отвечает, как прежде, за свои мысли и поступки. В таком состоянии он верит самым диким слухам. Неразговорчивый делается болтливым, мягкий и кроткий – пляшет от счастья, увидев, как турок со стрелой в горле валится на землю. Война – это опасный дурман. Мгновенные смены настроений, резкие переходы от надежд к отчаянию… Лишь закаленному воину удается сохранить хладнокровие. А большинство защитников Константинополя – необученные и неопытные новички. И Джустиниани считает необходимым распространять по городу обнадеживающие слухи, даже если в них и нет почти ни грана правды.
В войске султана – в два раза больше христиан, чем на стенах Константинополя. Это – вспомогательные отряды из Сербии, Болгарии и Македонии, а также греки из Малой Азии. Из ворот Харисия извлекли турецкую стрелу с привязанным к ней посланием. Оно было написано сербским конником и гласило: «Пока это зависит от нас, султан никогда не возьмет Константинополь».
Великий визирь Халиль тоже не прекращает своей тайной деятельности. Пока ему удалось добиться немногого, но если султана начнут преследовать военные неудачи, старый вельможа скажет свое слово.
Ночи сейчас холодные. Войско султана так огромно, что лишь немногим хватает места в шатрах. Большинство же спит под открытым небом, хотя и не привыкло к этому. Такое не в новинку только янычарам. В ночной тиши хорошо слышно, как турки в своем лагере беспрестанно кашляют и чихают.
Но и наши люди кашляют, ремонтируя стены в темноте. В башнях и сводчатых коридорах холодно и сыро. Все дерево предназначено для фортификационных работ. Дрова и хворост можно использовать только для приготовления пищи и для нагрева котлов со свинцом и смолой. Так что и среди латинян есть немало простуженных, хотя они носят под своими холодными металлическими доспехами теплую одежду.
17 апреля 1453 года
Во Влахерны явился мой слуга Мануил. Он принес мне чистую одежду и новые писчие принадлежности. От недостатка пищи я не страдаю, так как венецианцы пригласили меня делить с ними трапезы, пока я буду жить во дворце. На время осады кардинал Исидор освободил воинов от соблюдения поста. Но император Константин постится и молится так истово, что за несколько дней исхудал и побледнел.
Я не мог удержаться и поинтересовался у Мануила, не справлялся ли кто обо мне. Он отрицательно помотал головой. Я отвел его наверх, на стену я показал ему громадную пушку. Турки как раз кончили ее заряжать. Грохнуло, и Мануил схватился руками за голову. Но тут-то он самолично и убедился, что стена все еще стоит.
Старик испугался гораздо больше, когда увидел, во что латиняне превратили императорский дворец. Мануил сказал:
– Латиняне сохранили свои прежние привычки. Когда двести пятьдесят лет назад крестоносцы захватили Константинополь, они устроили в храме Святой Софии конюшню, разводили на полу походные костры и испражнялись по углам.
Слугам латинян можно свободно ходить по всему дворцу. Поэтому Мануил попросил, чтобы я отвел его в покои Порфирогенитов. Старик покосился на меня и, хитро блеснув глазами, заявил:
– На этот пол веками не ступала нога простолюдина, но я – хотя бы грек, и потому мои сандалии оскверняют эти плиты все-таки меньше, чем грязные сапоги латинских конюхов.
Мы поднялись по древней мраморной лестнице на самый верхний этаж и вошли в покой, стены которого покрывал отполированный до блеска порфир. В покое этом до сих пор стояло инкрустированное золотом ложе с двуглавыми орлами. Но все мелкие вещи были уже украдены. Глядя на холодное, разграбленное помещение, я осознал, что в Константинополе не родится больше ни один император.
Мануил с любопытством открыл узкую дверь и вышел на каменный балкон.
– Я десять раз покорно стоял там, внизу, в громадной толпе и ждал известия о том, что императрица благополучно разрешилась от бремени, – проговорил мой слуга. – У прежнего василевса Мануила было десять детей. Константин – восьмой из них. Только три сына старого императора до сих пор живы, и ни у одного из них нет сыновей. Такова воля Божья.
Мануил все время поглядывал на меня из-под седых кустистых бровей. Он прищуривал покрасневшие глаза, поглаживал редкую бородку – и вид у него был очень таинственный.
– Мне-то что до этого? – недовольно буркнул я.
– Никогда не думал, что в один прекрасный день буду стоять здесь, наверху, – продолжал Мануил, не обратив внимания на мои слова. – Но сам по себе римский порфир еще не делает человека императором. Это – чистый предрассудок. Сколько рассказывали о брошенных женщинах, которые во время родов сжимали для утешения в руках кусочки порфира.
Мануил ткнул пальцем в темный угол покоя. Я увидел, что во многих местах со стены отколупнуты кусочки обшивки. На миг я снова стал ребенком. Маленьким мальчиком в окруженном крепостной стеной Авиньоне. Солнце Прованса пекло мне голову. Я держал в руке крошечный обломок пурпурного камня, который нашел в сундуке отца.
– Ты видишь призраков, господин мой? – тихо спросил Мануил. Он опустился на пол и встал на колени, словно собирался обследовать этот угол, – и в то же время преклонил колена передо мной, обратив ко мне свое морщинистое лицо. Его серые щеки тряслись – то ли от огромного волнения, то ли от сдерживаемых рыданий.
– Я вспомнил своего отца, – коротко сказал я. Теперь меня уже не удивляло, почему его ослепили. Может, он оказался слишком доверчивым в этом мире жестокости и страха.
Мануил прошептал:
– Господин мой, глаза мои помутнели, ибо я уже стар. Может, это сияние пурпура лишает меня разума. Позволь мне коснуться твоих ног.
Он протянул руку и почтительно погладил мои голени.
– Пурпурные башмаки, – проговорил он. – Пурпурные башмаки…
Но в покое, где рождались императоры, царила такая пугающая тишина, что устрашенный Мануил поспешно огляделся по сторонам, словно боясь, что нас кто-то подслушивает.
– Ты опять напился, – резко бросил я.
– От крови не отречешься, – бормотал старик. – Кровь всегда приводит человека на то место, которое он должен занимать по праву рождения. Даже если до этого она проделала немалый путь из тела в тело. Но в один прекрасный день кровь заставляет человека вернуться…
– Мануил, – сказал я, – поверь мне… Мое время прошло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78