Я вышел из такси, прошелся по улице и заглянул в бар. Тот человек стоял, облокотившись о стойку, его серый пиджак плотно обтягивал худую спину и плечи. Он повернул ко мне свою безразличную рожу.
– На выход, – рявкнул я, – и первым.
– Почему, Билл? – спросил он.
– Давай, пошёл.
Взводя на ходу курок, я потянул из-за пояса револьвер и ткнул стволом ему в живот. Левой рукой схватил его за лацкан пиджака и рванул от стойки. Только потом мне пришло в голову, что человек правильно ко мне обратился, да и бармен, вероятно, тоже знал, как меня зовут.
Парень совершенно обмяк, лицо исказилось в едва сдерживаемом страхе. Я заметил, что кто-то приблизился ко мне справа и обернулся вполоборота. Это вместе с барменом подошел полицейский. Вне себя от такого вмешательства, я круто повернулся и наставил на легавого пистолет.
– Кто тебя, продажная тварь, просил встревать не в своё дело? – заорал я по-английски.
Причём обращался далеко не к этому трехмерному копу. Я кричал на абстрактного легавого, чей образ периодически всплывал в моих снах – едва различимый, но безмерно раздражавший, чёрный силуэт, врывавшийся внутрь, как только я собирался вмазаться или отправиться с мальчиком в постель.
Бармен быстро перехватил мою руку и стал выкручивать в сторону от полицейского. Легавый спокойно вытащил свой старый автоматический, сорок пятого калибра, и решительно направил на меня. Сквозь тонкую хлопчатобумажную рубашку я почувствовал холод ствола. Его превосходство было на лицо. Он стоял передо мной с чувством выполненного долга. Я ослабил хватку на пистолете и дал бармену спокойно его забрать. В знак капитуляции и примирения поднял руки вверх.
– Ну хорошо, хорошо, – проговорил я, и добавил, – bueno.
Коп убрал свой сорок пятый. Бармен же, привалившись к стойке, внимательно рассматривал пистолет. Рядом, не издавая ни звука, стоял человек в сером костюме.
– Esta cargado (он заряжен), – многозначительно заметил бармен, глаз не сводя с пушки.
Я было собрался сказать: «Ну да, какой прок в незаряженном пистолете?», – но промолчал. Эта сцена показалась мне настолько нереальной, скучной и бесмысленной, словно я через силу заставил себя влезть в чужой сон; актерская пьяная отсебятина, испортившая замысел режиссера.
И так же я был нереален для остальных – чужак из другой страны. Бармен смотрел на меня как на диковинку. Слегка пожал плечами в презрительном недоумении и сунул пистолет за пояс. В этом помещении не было флюидов ненависти. Может, конечно, они меня и ненавидели, если бы знали получше.
Коп крепко схватил меня за руку и сказал:
– Vamonos, gringo.
Вместе с ним я вышел на улицу. Почувствовав резкую слабость, с неимоверным трудом передвигал ноги. Один раз оступился, но полицейский удержал меня. Я пытался довести до его сведения, что так как у меня нет с собой денег, то придётся одолжить их у «de amigos». В моих мозгах был конкретный ступор. Я мешал английский с испанским, но слово «занять» бесследно исчезло в одном из самых дальних закоулков моего мозга, отрезанного от жизни механическим барьером алкогольной заморозки. Коп удивленно поднял голову. Я было сделал ещё одну попытку преобразовать своё филологическое построение, но тут мой визави внезапно остановился.
– Andale, gringo, – сказал он, слабо толкнув меня в плечо.
Затем постоял с минуту, наблюдая, как я, пошатываясь, бреду вниз по улице. Я помахал ему рукой на прощание. Коп не отреагировал, и повернувшись, зашагал в обратном направлении.
У меня осталось одно песо. Зайдя в одну закусочную, заказал пиво. Ни кружки, ни бутылки за песо не давали. Я отправился общаться в дальний угол бара, где стояла группа молодых мексиканцев. Один из них показал значок секретной службы. Наверное фальшивка, решил я. Липовый фараон сидит в каждом мексиканском баре. Неожиданно понял, что пью текилу. Последнее воспоминание этой ночи – едкий вкус лимона, который я выжимал в стакан с текилой.
На следующее утро я проснулся в незнакомом месте. Огляделся. Дешевая пятипесовая ночлежка. Платяной шкаф, кресло, стол. Снаружи, за задернутыми занавесками, сновали какие-то люди. Полуподвальное помещение. Часть моей одежды валялась на стуле. Куртка с рубашкой лежали на столе.
Свесив ноги с кровати, присел, пытаясь припомнить, что со мной случилось после последнего стакана текилы. Полный пробел в памяти. Тогда я встал и принялся осматривать своё барахло. «Авторучка накрылась… Почему-то потекла… но это с каждой так… перочиный нож пропал… всё остальное вроде цело…» Стал одеваться. С похмела меня просто трясло. «Срочно надо пивка… может удасться застать сейчас дома Роллинза».
Идти пришлось очень долго. Роллинза, выгуливавшего своего норвежского элк-хаунда, встретил напротив его дома. Моего возраста, крепко сложенный мужик с сильными и привлекательными чертами лица, жесткими чёрными волосами, с проседью на висках. На нём была дорогая спортивная куртка, слаксы и замшевый пиджак. Но главное, мы знали друг друга лет тридцать.
Выслушав мой отчёт о событиях прошедшей ночи, Роллинз словно с цепи сорвался.
– Ты дождёшься, что в скором времени тебе за эти пистолеты вышибут мозги. Какого чёрта ты их с собой таскаешь? Ты даже не сможешь вспомнить, во что стрелял. Уже дважды здесь палил по деревьям, якобы по повстанцам. А вчера ты рванул прямо под колеса автомобиля. Я оттащил тебя, а ты принялся мне угрожать. Пришлось тебя бросить, чтобы ты попробовал сам добраться до дома, хотя я не представляю, как в таком состоянии можно это сделать. А то, что ты потом вытворял. Да всех просто достало. Бывают ситуёвины, при которых и духу моего не будет поблизости, да и никто не захочет оказаться рядом с вооруженным дренчом.
– Ты прав на все сто.
– То-то. Ладно, я сделаю для тебя всё, что в моих силах. Но первым делом ты должен развязаться со спиртным и кардинально поправить своё здоровье. Ты ужасно выглядишь. А потом поднапрягись на денежном фронте. Кстати о них родимых, ты, я полагаю, как всегда на нуле.
Роллинз вытащил свой бумажник:
– Здесь пятьдесят песо. Лучшая услуга, которую могу оказать другу.
На эти пятьдесят песо я напился вдребадан. И спустив всё к девяти вечера, вернулся в свою квартиру. Завалившись на кровать, попытался уснуть. Когда закрыл глаза, то увидел перед собой азиатское лицо, чьи губы и нос были разъедены какой-то болезнью. Болезнь распостранялась дальше, превратив его в амебоидную массу, на поверхности которой плавали глаза – померкшие глаза ракообразного. Медленно, вокруг глаз наросла новая физиономия. Вихрь изуродованных лиц и иероглифов несло к тому последнему месту, где обрываются дороги людских жизней, где человеческая порода не в состоянии более сдерживать ракообразный ужас, выросший в ней до предела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48