Я был отправлен в качестве военнопленного в Стамбул. Всех нас было взято в плен сто человек, а то, пожалуй, и больше. Часть их погибла под палками, а другие и до сих пор сидят на султанских галерах, прикованные к вёслам. Эту жизнь им придётся вести до смерти. А смерть их заранее известна: одних турецкие надсмотрщики плетью запорют, а других избавит от рабства и страдания генуэзская или венецианская пуля. Только мне одному удалось выбраться на свободу.
— Но как же вам удалось бежать? — спросил я.
— Этим я обязан разуму, который мне дарован Провидением, — любезно объяснил Саксон. — Я заметил, что у этих неверных есть слабая сторона — очень уж они преданы своей проклятой религии. Вот я и стал работать в этом направлении. Прежде всего я стал приглядываться, как совершает свои утренние и вечерние молитвы наш приставник. Выучившись молиться по-турецки, я и сам стал проделывать то же, что и турок, но только с тою разницей, что молился я гораздо дольше его и с несравненно большим рвением.
— Как?! — воскликнул я в ужасе. — Вы притворились магометаннином?
— Ничего подобного, я совсем не притворялся, а на самом деле перешёл в мусульманство. Конечно, это между нами. Смотрите не рассказывайте об этом в лагере Монмауза. Там, наверное, много этих благочестивых ханжей, которые меня поедом съедят.
Я был страшно поражён этим бесстыдным признанием. И такой-то человек руководил благочестивыми упражнениями в христианском доме! Я прямо не мог говорить от неожиданности, а Децимус Саксон, пропев несколько куплетов какой-то очень легкомысленной песенки, продолжал:
— Молился я по-турецки упорно, и вот меня отделили от прочих пленников и перевели в особенное помещение. Тогда я удвоил своё мусульманское усердие. Тюремщики смягчились окончательно, и двери тюрьмы передо мною отворились. Мне позволили отлучаться куда угодно и когда угодно, обязав лишь, чтобы я приходил в тюрьму раз в день. И какое употребление, вы думаете, я сделал из данной мне свободы?
— Ну? Вы способны на все, — ответил я.
— Я немедленно отправился в их главную мечеть, бывший храм Премудрости Господней, и стал ждать. Когда мечеть отперли и муэдзин стал созывать правоверных, я вошёл в мечеть первый и вышел последний. Так я поступал ежедневно. При этом, если я видел, что турки стукаются лбом о пол один раз, я стукал лбом дважды. В то время как прочие делали поясные поклоны, я простирался на полу. Благодаря такому моему поведению слухи об обращённом в истинную веру гяуре разнеслись по всему городу, и я получил репутацию святого. Мне даже дали отдельную хижину, где бы я мог предаваться благочестивым упражнениям. Дела у меня пошли отлично, стали появляться деньжонки, и я одно время подумывал о том, чтобы навсегда остаться в Стамбуле и, объявив себя пророком, написать дополнительную главу к Корану. Но тут произошла глупая история, и турки заподозрили, что я шарлатан. Чепуха вышла: один благочестивый турок пришёл ко мне за наставлением и застал у меня девчонку. Ну и пошла писать губерния! Сплетни пошли по всему Стамбулу. Я подумал-подумал да и удрал на левантинском судне, а Коран так и остался недоконченным. Пожалуй, это вышло к лучшему. Глупо было навсегда отказаться от христианских женщин и ветчины, и из-за чего отказываться-то?! У этих ихних гурий всегда воняет изо рта чесноком, а баранина, которую турки имеют обыкновение жрать, отвратительна.
Беседуя таким образом, мы миновали Фэрхам и Ботлей и выехали на Бишопстокскую дорогу. Известковая почва, по которой нам приходилось доселе ехать, сменилась песками. Лошади ступали мягко, и стук копыт не мешал разговору. Впрочем, говорил всегда один Саксон, а я только слушал его. Я думал о недавно покинутом родном доме и о том, что нас ждёт впереди, и весёлая болтовня мне казалась тяжёлой и неуместной.
По небу ходили облака, но месяц по временам выглядывал из-за туч и освещал вившуюся перед нами бесконечную дорогу. По обеим сторонам дороги попадались там и сям домики с садами, подходившими к самой дороге. В воздухе пахло спелой клубникой.
— Приходилось ли вам убивать в запальчивости человека? — спросил меня Саксон.
— Никогда.
— Эге! Ну, когда вы услышите звяканье скрещивающихся стальных клинков и взглянете врагу прямо в лицо, то сразу же позабудете все нравственные правила, наставления и прочую чепуху, которой вас обучил отец и другие. Искусство фехтования тоже на войне неприложимо.
— Но я не изучал фехтовального искусства, — ответил я, — отец показал мне лишь, как надо наносить прямой, честный удар; этот меч разрубает квадратный дюйм железной полосы.
— Для меча Скандерберга нужна и рука Скандерберга, — заметил Саксон, — я осматривал этот меч — великолепный клинок. Такие мечи некогда имели все правоверные пуритане, и ими-то и заставляли своих противников заучивать священные тексты и петь благочестивые псалмы.
Это было время, когда считалось нужным
Больше грешников лупить,
Чтобы рай на свете водворить.
Итак, вы фехтовальному искусству не обучались?
— Нет, не обучался.
— И не беда. Для старого и опытного воина вроде меня знание этого искусства составляет все, но для нового Геркулеса вашего типа главное заключается в силе и энергии. Я часто замечал, что люди, навострившиеся попадать в набитого соломой попугая и рубить голову деревянному турку, оказываются никуда негодными на войне. Да это и понятно.
Вооружите-ка попугая самострелом или дайте турку не деревянному, а живому в руки ятаган, — и тогда эти учёные стрелки и драгуны сейчас же почувствуют себя неспокойными. Я убеждён, мистер Кларк, что мы будем с вами добрыми товарищами. Позвольте, как это говорится у старика Бутлера? Да:
Друзьями были баронет
И сквайр, и зла меж ними нет.
Знаете, живя в вашем доме, я не смел цитировать «Гудибраса» из боязни рассердить вашего отца. Бедовый он старичок!
— Послушайте, — сказал я сурово, — если вы хотите, чтобы мы на самом деле были добрыми товарищами, отзывайтесь об отце с большей почтительностью и без этой противной фамильярности. Отец едва ли стал бы вас держать у себя в доме, если бы знал историю вашего перехода в мусульманство.
— Верно! Верно! — подтвердил искатель приключений, посмеиваясь. — Между мечетью и пуританской молельней большое расстояние. Но, пожалуйста, не горячитесь, мой друг. У вас нет сдержанности в характере. Я уверен, что с годами ваш характер сделается более ровным. Как же, помилуйте? Едва познакомившись со мною и не успев поговорить и пяти минут, вы уже собирались мне проломить голову. А после этого вы все время гонялись за мной, как злая собака, и кусали меня каждый раз, когда вам казалось, будто я уклоняюсь от истинного пути. Я должен вам напомнить, что вы теперь вступаете в военную среду, в среду людей, которые дерутся на дуэлях из-за всякого пустяка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
— Но как же вам удалось бежать? — спросил я.
— Этим я обязан разуму, который мне дарован Провидением, — любезно объяснил Саксон. — Я заметил, что у этих неверных есть слабая сторона — очень уж они преданы своей проклятой религии. Вот я и стал работать в этом направлении. Прежде всего я стал приглядываться, как совершает свои утренние и вечерние молитвы наш приставник. Выучившись молиться по-турецки, я и сам стал проделывать то же, что и турок, но только с тою разницей, что молился я гораздо дольше его и с несравненно большим рвением.
— Как?! — воскликнул я в ужасе. — Вы притворились магометаннином?
— Ничего подобного, я совсем не притворялся, а на самом деле перешёл в мусульманство. Конечно, это между нами. Смотрите не рассказывайте об этом в лагере Монмауза. Там, наверное, много этих благочестивых ханжей, которые меня поедом съедят.
Я был страшно поражён этим бесстыдным признанием. И такой-то человек руководил благочестивыми упражнениями в христианском доме! Я прямо не мог говорить от неожиданности, а Децимус Саксон, пропев несколько куплетов какой-то очень легкомысленной песенки, продолжал:
— Молился я по-турецки упорно, и вот меня отделили от прочих пленников и перевели в особенное помещение. Тогда я удвоил своё мусульманское усердие. Тюремщики смягчились окончательно, и двери тюрьмы передо мною отворились. Мне позволили отлучаться куда угодно и когда угодно, обязав лишь, чтобы я приходил в тюрьму раз в день. И какое употребление, вы думаете, я сделал из данной мне свободы?
— Ну? Вы способны на все, — ответил я.
— Я немедленно отправился в их главную мечеть, бывший храм Премудрости Господней, и стал ждать. Когда мечеть отперли и муэдзин стал созывать правоверных, я вошёл в мечеть первый и вышел последний. Так я поступал ежедневно. При этом, если я видел, что турки стукаются лбом о пол один раз, я стукал лбом дважды. В то время как прочие делали поясные поклоны, я простирался на полу. Благодаря такому моему поведению слухи об обращённом в истинную веру гяуре разнеслись по всему городу, и я получил репутацию святого. Мне даже дали отдельную хижину, где бы я мог предаваться благочестивым упражнениям. Дела у меня пошли отлично, стали появляться деньжонки, и я одно время подумывал о том, чтобы навсегда остаться в Стамбуле и, объявив себя пророком, написать дополнительную главу к Корану. Но тут произошла глупая история, и турки заподозрили, что я шарлатан. Чепуха вышла: один благочестивый турок пришёл ко мне за наставлением и застал у меня девчонку. Ну и пошла писать губерния! Сплетни пошли по всему Стамбулу. Я подумал-подумал да и удрал на левантинском судне, а Коран так и остался недоконченным. Пожалуй, это вышло к лучшему. Глупо было навсегда отказаться от христианских женщин и ветчины, и из-за чего отказываться-то?! У этих ихних гурий всегда воняет изо рта чесноком, а баранина, которую турки имеют обыкновение жрать, отвратительна.
Беседуя таким образом, мы миновали Фэрхам и Ботлей и выехали на Бишопстокскую дорогу. Известковая почва, по которой нам приходилось доселе ехать, сменилась песками. Лошади ступали мягко, и стук копыт не мешал разговору. Впрочем, говорил всегда один Саксон, а я только слушал его. Я думал о недавно покинутом родном доме и о том, что нас ждёт впереди, и весёлая болтовня мне казалась тяжёлой и неуместной.
По небу ходили облака, но месяц по временам выглядывал из-за туч и освещал вившуюся перед нами бесконечную дорогу. По обеим сторонам дороги попадались там и сям домики с садами, подходившими к самой дороге. В воздухе пахло спелой клубникой.
— Приходилось ли вам убивать в запальчивости человека? — спросил меня Саксон.
— Никогда.
— Эге! Ну, когда вы услышите звяканье скрещивающихся стальных клинков и взглянете врагу прямо в лицо, то сразу же позабудете все нравственные правила, наставления и прочую чепуху, которой вас обучил отец и другие. Искусство фехтования тоже на войне неприложимо.
— Но я не изучал фехтовального искусства, — ответил я, — отец показал мне лишь, как надо наносить прямой, честный удар; этот меч разрубает квадратный дюйм железной полосы.
— Для меча Скандерберга нужна и рука Скандерберга, — заметил Саксон, — я осматривал этот меч — великолепный клинок. Такие мечи некогда имели все правоверные пуритане, и ими-то и заставляли своих противников заучивать священные тексты и петь благочестивые псалмы.
Это было время, когда считалось нужным
Больше грешников лупить,
Чтобы рай на свете водворить.
Итак, вы фехтовальному искусству не обучались?
— Нет, не обучался.
— И не беда. Для старого и опытного воина вроде меня знание этого искусства составляет все, но для нового Геркулеса вашего типа главное заключается в силе и энергии. Я часто замечал, что люди, навострившиеся попадать в набитого соломой попугая и рубить голову деревянному турку, оказываются никуда негодными на войне. Да это и понятно.
Вооружите-ка попугая самострелом или дайте турку не деревянному, а живому в руки ятаган, — и тогда эти учёные стрелки и драгуны сейчас же почувствуют себя неспокойными. Я убеждён, мистер Кларк, что мы будем с вами добрыми товарищами. Позвольте, как это говорится у старика Бутлера? Да:
Друзьями были баронет
И сквайр, и зла меж ними нет.
Знаете, живя в вашем доме, я не смел цитировать «Гудибраса» из боязни рассердить вашего отца. Бедовый он старичок!
— Послушайте, — сказал я сурово, — если вы хотите, чтобы мы на самом деле были добрыми товарищами, отзывайтесь об отце с большей почтительностью и без этой противной фамильярности. Отец едва ли стал бы вас держать у себя в доме, если бы знал историю вашего перехода в мусульманство.
— Верно! Верно! — подтвердил искатель приключений, посмеиваясь. — Между мечетью и пуританской молельней большое расстояние. Но, пожалуйста, не горячитесь, мой друг. У вас нет сдержанности в характере. Я уверен, что с годами ваш характер сделается более ровным. Как же, помилуйте? Едва познакомившись со мною и не успев поговорить и пяти минут, вы уже собирались мне проломить голову. А после этого вы все время гонялись за мной, как злая собака, и кусали меня каждый раз, когда вам казалось, будто я уклоняюсь от истинного пути. Я должен вам напомнить, что вы теперь вступаете в военную среду, в среду людей, которые дерутся на дуэлях из-за всякого пустяка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148