Решиться бы может я и решился, но мне нечем ее удивить. Что я ей скажу? Что я писатель, что лечу в Париж для promotion своей книги… Видела она, наверное, не одного писателя. «И имени у меня никакого нет…» — трусливо уговариваю я себя.
Шелковистая блестящая головка актрисы (только что вымыла волосы) одиноко видна в почти пустом первом классе. Кроме нее здесь только еще несколько человек, поблизости от нее никто не сидит. Летит она одна, некрасивая и очень деловая женщина средних лет, провожавшая ее, ушла чуть раньше грустной Китайской Елены. Я не могу понять, видит ли меня Настасья или нет, она как будто сидит вполоборота ко мне, стоящему в проходе. Ей семнадцать лет, или восемнадцать, по возрасту я ей гожусь в папы, в отца, в папульку. Независимая девочка все-таки успела втиснуть свою сундук-сумочку чуть вперед моей, воскликнув: «Леди первые!» — «О'кей, — рассмеялся я, — но я вас не видел», и взглянул на нее, и увидел, какая она красивая и необычно тонкая. Наблюдавшая эту сцену Китайская Елена и сказала мне потом, что это — Настасья Кински.
Я полон суеверий. Потому и пришел в первый класс, что твердо верю в неслучайность всего, что со мной происходит. Несмотря на то, что стою в проходе, я нет, не трус, просто мне нечем в этой жизни пока похвалиться перед семнадцатилетней кинозвездой — видимых ей достижений у меня нет. Даже книгу свою я еще не могу ей подарить, книги еще нет. Поэтому я стыдливо стою в проходе. Рационалист. «Подождем, — думаю я, — никуда Настасья от меня не денется, она появится в моей жизни еще раз. Появится».
Успокоив себя таким образом, я ловлю за руку проходящую мимо стюардессу. Улыбнувшись своей лучшей «мужской» улыбкой, я прошу ее дать мне дринк. Стюардесса улыбается мне в ответ, очевидно, своей лучшей женской улыбкой, но говорит, что ничем не может мне помочь, ибо по закону их авиакомпании они могут продавать спиртные напитки только в воздухе. И ключ от шкафа с алкоголем находится у мужчины-стюарда. Я не думаю, что она врет, я даже уверен, что нет. Моя мужская улыбка меня никогда не подводила. Не то что я неотразим, но у меня очень располагающий вид, доверительный, женщины меня не боятся, я «cute» — миленький. С неделю назад девочки-подростки, остановив меня на улице возле моего дома, смеясь сказали мне: «Мистер! Вы очень cute!» He может дать мне выпить, ясное дело. Поэтому я даже не переспрашиваю стюардессу и, в последний раз взглянув на затылок мисс Кински, отправляюсь на свое место в полутемном прохладном чреве самолета.
* * *
Я точно помню, что положил бутылку скотча в один из чемоданов, сданных мною в багаж, упрятав ее надежно, меж полотенец и всякого иного тряпья, однако мне так хочется выпить, что я все же расстегиваю свою сумку, стоящую у меня в ногах, и пытаюсь нащупать воображаемую бутылку. Нет, бутыли нет, только рукописи, которые ни один уважающий себя писатель, конечно же, не сдаст в багаж, а будет терпеливо волочить с собой. Еще в сумке некоторые, почти забытые мной в Нью-Йорке предметы, о которых я вспомнил только в самый последний момент: книга Генри Миллера о путешествии в Грецию, клеенчатая сумка, в которой у меня туалетные принадлежности — бритва, мыло, зубная паста и щетка, европейские адреса на клочках бумаги и журнал со Стивеном на обложке. Книгу Миллера мне дочитывать не хочется — его сбивчивые довоенные восторги по поводу Греции и греков наскучили мне на сотой странице, потому, дабы убить время, я вытаскиваю журнал со Стивеном на обложке.
Вот он, мой, до сегодняшнего дня, босс и хозяин — мой мастэр. Во весь рост, бородатый, огромный, с трубкой в руках стоит у камина, над камином его же портрет, но в возрасте отрочества. Чуть выше уровня колен Стивена блестит новая каминная решетка. Мы купили решетки на все наши камины прошлой зимой, и Ольга, видимо, только что начистила бронзу, решетка пылает. «Молодец, Ольга, — думаю я, — я не помню, чтобы я просил ее чистить каминные решетки, она всегда проявляла инициативу сама, замечая там или здесь непорядок».
Мультимиллионер, владелец нескольких элегантных корпораций, стоит в синем, сшитом ему итальянцем-портным костюме, с несколько самоуверенным, но вполне гуманным выражением лица на том самом месте подле камина, где я — его хаузкипер, батлер, повар и кэртэйкер, не раз возлежал с моими многочисленными девочками. Именно у этого камина — к нему легко можно было придвинуть мягкие диваны с мягкими подушками — я ебал моих девочек, провожавшая меня Китайская Елена была одной из них, и капли моей спермы можно и сейчас обнаружить на некоторых из диванов. Белые пятна на коричневом бархате, уважаемые читатели одного из самых популярных в Америке журналов. Самое интересное всегда происходит за кадром. Я улыбаюсь.
В моих наушниках зазвучала арабская музыка, я переключил себя на другой канал…
Последний год я полюбил ебаться под арабскую музыку. Произошло это случайно, я не экспериментировал, нет. Когда Дженни уехала в Калифорнию начинать новую жизнь, она забыла в старой жизни свои пластинки для белли-дансинг. Всю арабскую музыку. Пластинок было столько, что хватило бы, пожалуй, на тысяча и одну арабскую или нью-йоркскую ночь. Я всегда активно предпочитал барабанное варварство всяким Шостаковичам и Вивальди, посему под настроение я полюбил, покурив траву, сесть на диване и послушать стук, и шелест, и восточное сладострастие. Однажды, когда я так вот наслаждался, у меня в гостях оказалась женщина.
Вам не нужно, думаю, объяснять, господа, как происходит сближение. Сам момент всегда неуловим, помню, что обнаружил себя вдруг уже стоящим на коленях за прекрасным крупом молоденькой белой кобылицы, ритмично мешающим членом в ее темной щели. Арабская музыка не давала мне накаляться сверх меры, она своей упорной длительной, длящейся вечность ритмикой держала меня в состоянии постоянного наслаждения. Моя партнерша лежала грудью на диване, одном из тех, которые находятся, увы, вне фотографии, справа от фигуры моего босса мультимиллионера и еще правее камина, и медленно и сладострастно поводила мягкой белой попкой, которую я то грубо сжимал, то нежно поглаживал. Помню, что часть темной ткани ее пизды, как бы приклеившись к моему члену, вытаскивалась из нее, темно, грозно и привлекательно, как в мясной лавке — таинственный кусок на дальней полке, — от чего было очень хорошо. Я почти вынимал из нее член и смотрел, как эта ее ткань тянется за мной, не желая меня отпускать — липкая и содрогающаяся. Кончили мы вместе с пластинкой, и постепенно, как и музыка, замирая. Было это как оргазм всего тела — ног, рук, кожи всей, — а не только члена и пизды. И, кончив, свалились на пол.
Из нескольких домов нас наверняка видели. Могли видеть простым глазом из двух-трех особняков, таких же, как наш — миллионерский, или в бинокль из многоквартирных гигантов в отдалении, что, конечно, сообщило нам дополнительное возбуждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Шелковистая блестящая головка актрисы (только что вымыла волосы) одиноко видна в почти пустом первом классе. Кроме нее здесь только еще несколько человек, поблизости от нее никто не сидит. Летит она одна, некрасивая и очень деловая женщина средних лет, провожавшая ее, ушла чуть раньше грустной Китайской Елены. Я не могу понять, видит ли меня Настасья или нет, она как будто сидит вполоборота ко мне, стоящему в проходе. Ей семнадцать лет, или восемнадцать, по возрасту я ей гожусь в папы, в отца, в папульку. Независимая девочка все-таки успела втиснуть свою сундук-сумочку чуть вперед моей, воскликнув: «Леди первые!» — «О'кей, — рассмеялся я, — но я вас не видел», и взглянул на нее, и увидел, какая она красивая и необычно тонкая. Наблюдавшая эту сцену Китайская Елена и сказала мне потом, что это — Настасья Кински.
Я полон суеверий. Потому и пришел в первый класс, что твердо верю в неслучайность всего, что со мной происходит. Несмотря на то, что стою в проходе, я нет, не трус, просто мне нечем в этой жизни пока похвалиться перед семнадцатилетней кинозвездой — видимых ей достижений у меня нет. Даже книгу свою я еще не могу ей подарить, книги еще нет. Поэтому я стыдливо стою в проходе. Рационалист. «Подождем, — думаю я, — никуда Настасья от меня не денется, она появится в моей жизни еще раз. Появится».
Успокоив себя таким образом, я ловлю за руку проходящую мимо стюардессу. Улыбнувшись своей лучшей «мужской» улыбкой, я прошу ее дать мне дринк. Стюардесса улыбается мне в ответ, очевидно, своей лучшей женской улыбкой, но говорит, что ничем не может мне помочь, ибо по закону их авиакомпании они могут продавать спиртные напитки только в воздухе. И ключ от шкафа с алкоголем находится у мужчины-стюарда. Я не думаю, что она врет, я даже уверен, что нет. Моя мужская улыбка меня никогда не подводила. Не то что я неотразим, но у меня очень располагающий вид, доверительный, женщины меня не боятся, я «cute» — миленький. С неделю назад девочки-подростки, остановив меня на улице возле моего дома, смеясь сказали мне: «Мистер! Вы очень cute!» He может дать мне выпить, ясное дело. Поэтому я даже не переспрашиваю стюардессу и, в последний раз взглянув на затылок мисс Кински, отправляюсь на свое место в полутемном прохладном чреве самолета.
* * *
Я точно помню, что положил бутылку скотча в один из чемоданов, сданных мною в багаж, упрятав ее надежно, меж полотенец и всякого иного тряпья, однако мне так хочется выпить, что я все же расстегиваю свою сумку, стоящую у меня в ногах, и пытаюсь нащупать воображаемую бутылку. Нет, бутыли нет, только рукописи, которые ни один уважающий себя писатель, конечно же, не сдаст в багаж, а будет терпеливо волочить с собой. Еще в сумке некоторые, почти забытые мной в Нью-Йорке предметы, о которых я вспомнил только в самый последний момент: книга Генри Миллера о путешествии в Грецию, клеенчатая сумка, в которой у меня туалетные принадлежности — бритва, мыло, зубная паста и щетка, европейские адреса на клочках бумаги и журнал со Стивеном на обложке. Книгу Миллера мне дочитывать не хочется — его сбивчивые довоенные восторги по поводу Греции и греков наскучили мне на сотой странице, потому, дабы убить время, я вытаскиваю журнал со Стивеном на обложке.
Вот он, мой, до сегодняшнего дня, босс и хозяин — мой мастэр. Во весь рост, бородатый, огромный, с трубкой в руках стоит у камина, над камином его же портрет, но в возрасте отрочества. Чуть выше уровня колен Стивена блестит новая каминная решетка. Мы купили решетки на все наши камины прошлой зимой, и Ольга, видимо, только что начистила бронзу, решетка пылает. «Молодец, Ольга, — думаю я, — я не помню, чтобы я просил ее чистить каминные решетки, она всегда проявляла инициативу сама, замечая там или здесь непорядок».
Мультимиллионер, владелец нескольких элегантных корпораций, стоит в синем, сшитом ему итальянцем-портным костюме, с несколько самоуверенным, но вполне гуманным выражением лица на том самом месте подле камина, где я — его хаузкипер, батлер, повар и кэртэйкер, не раз возлежал с моими многочисленными девочками. Именно у этого камина — к нему легко можно было придвинуть мягкие диваны с мягкими подушками — я ебал моих девочек, провожавшая меня Китайская Елена была одной из них, и капли моей спермы можно и сейчас обнаружить на некоторых из диванов. Белые пятна на коричневом бархате, уважаемые читатели одного из самых популярных в Америке журналов. Самое интересное всегда происходит за кадром. Я улыбаюсь.
В моих наушниках зазвучала арабская музыка, я переключил себя на другой канал…
Последний год я полюбил ебаться под арабскую музыку. Произошло это случайно, я не экспериментировал, нет. Когда Дженни уехала в Калифорнию начинать новую жизнь, она забыла в старой жизни свои пластинки для белли-дансинг. Всю арабскую музыку. Пластинок было столько, что хватило бы, пожалуй, на тысяча и одну арабскую или нью-йоркскую ночь. Я всегда активно предпочитал барабанное варварство всяким Шостаковичам и Вивальди, посему под настроение я полюбил, покурив траву, сесть на диване и послушать стук, и шелест, и восточное сладострастие. Однажды, когда я так вот наслаждался, у меня в гостях оказалась женщина.
Вам не нужно, думаю, объяснять, господа, как происходит сближение. Сам момент всегда неуловим, помню, что обнаружил себя вдруг уже стоящим на коленях за прекрасным крупом молоденькой белой кобылицы, ритмично мешающим членом в ее темной щели. Арабская музыка не давала мне накаляться сверх меры, она своей упорной длительной, длящейся вечность ритмикой держала меня в состоянии постоянного наслаждения. Моя партнерша лежала грудью на диване, одном из тех, которые находятся, увы, вне фотографии, справа от фигуры моего босса мультимиллионера и еще правее камина, и медленно и сладострастно поводила мягкой белой попкой, которую я то грубо сжимал, то нежно поглаживал. Помню, что часть темной ткани ее пизды, как бы приклеившись к моему члену, вытаскивалась из нее, темно, грозно и привлекательно, как в мясной лавке — таинственный кусок на дальней полке, — от чего было очень хорошо. Я почти вынимал из нее член и смотрел, как эта ее ткань тянется за мной, не желая меня отпускать — липкая и содрогающаяся. Кончили мы вместе с пластинкой, и постепенно, как и музыка, замирая. Было это как оргазм всего тела — ног, рук, кожи всей, — а не только члена и пизды. И, кончив, свалились на пол.
Из нескольких домов нас наверняка видели. Могли видеть простым глазом из двух-трех особняков, таких же, как наш — миллионерский, или в бинокль из многоквартирных гигантов в отдалении, что, конечно, сообщило нам дополнительное возбуждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94