Заголовки в газетах, фотографии, монографии, — все достается нескольким первым. Станиславу оставалась Мариша.
Он смотрел, смотрел на моих девушек, которых я ему показывал, а чего нет, мы все иной раз высаживались на кухне, приходил еще его молодой друг — здоровенный бывший спортсмен Кжиштоф, очень доброго нрава парень, и мы высаживались на кухне, пили и курили траву. Однажды Станислав не выдержал и погладил по волосам Наташку, — ей на вид лет двенадцать, господа, такое знаете небольшого роста создание с белой попкой, блондинка, и с розовым личиком.
— Отдай мне ее, Эдвард, — попросил Станислав, как бы в шутку.
Я знал, что он не очень-то и шутит, я видел, как он бьется, пытаясь нащупать утерянные связи. Но, как говорит хитрый и мудрый восточный человек Гупта: «Если тебя месяц нет в Нью-Йорке, все девушки уже ушли, уже куда-нибудь пристроились». То же будет после нашей смерти, братья! — хочется мне весело сказать и Гупте, и Станиславу, — через несколько дней после нашей смерти все девушки наши уже пристроятся кому-нибудь на хуй, а некоторые, особенно прыткие, пристроятся в тот же день. Природа ничего не оставляет от наших сантиментов, все разносит в пух и прах, не за что уцепиться, не на чем себя основать.
— Возьми, — сказал я Станиславу. А Наташку я спросил: — Пойдешь с дядей Станиславом в постель?
Они у меня хорошо теперь все выдрессированы, Наташка посмотрела на меня вопросительно. Ей не нужен был Станислав, ей нужен был я, который спокойно мог ее послать в постель к поляку или еще к кому. Он был неплох, поляк, наверное, хороший любовник, но я был ее хозяин. Я не хотел, чтобы она шла в постель к поляку, и она сказала:
— Нет, не хочу.
Как только я перестал обращать на них внимание, на моих девочек, они совершенно ко мне переменились, они стали устраивать мне сцены любви и ревности, а не я им, они теперь меня любят, и упрекают, и боятся меня потерять. Если раньше их раздражало, что я их спрашиваю, куда они ходят без меня, с кем общаются, то теперь моих женщин злит, что я совсем не интересуюсь, что они делают за пределами миллионерского дома, ебутся ли с кем или нет. Когда они начинают мне рассказывать о том, что они делают, лицо у меня, очевидно, становится скучающее, потому что они, как правило, вдруг останавливаются и растерянно спрашивают:
— Тебе неинтересно, Эдвард?
— Нет, почему же, — говорю я, — ты продолжай, рассказывай дальше.
Ясно, что мне неинтересно, все та же история, сколько я их выслушал уже в темноте моей многострадальной спальни под огонек сигареты и бульканье выливающегося в мое горло вина. Истории их все похожи, даже если бы я пытался им сочувствовать, и то не смог бы в конце концов, до того они тривиальны. Почти каждая имеет несчастную любовь за плечами и какую-нибудь свою обиду на мир. Обиду на родителей, а чаще всего на мужа или на любовника. «Он» или жадный, или черствый, и обычно ничего не понимает в «ее» жизни.
Они придумывают себе такую же несчастную жизнь, какую я себе когда-то придумал для Дженни, все мы одинаковы, только я, кроме хуя, имею волю и талант, а они имеют пизду, иногда талант, но безвольны. Их жизнь наверняка на самом деле спокойнее, чем она им кажется из моей постели.
Я не отношусь к ним плохо, о нет, я делюсь с ними всем, что имею, — вином, домом, марихуаной, деньгами. Я вожу их всех в ресторан «Пи Джей Кларкс» на Третьей авеню — бывший ирландский бар.
Ничего там особенного нет, но клетчатые скатерти, старые гравюры, распиздяи официанты — создают ощущение человеческого уюта. К тому же, у них очень хороший стейк-тартар, не та размазня, которую вам подают в других нью-йоркских ресторанах.
Я сижу в «Пи Джей Кларкс» с моими девочками и пью «Божоле Вилляж».
Мы посматриваем друг на друга, дружелюбно усмехаясь, время от времени касаемся руками друг друга. Только что вылезши из постели, мы испытываем друг к другу нежность только что ебавшихся животных, ласковость отъебавшихся собачек.
Я всегда делюсь с девочками своими несчастьями, идеями, своими маленькими историями. Я не делаю вид, что моя жизнь безоблачна.
— Вчера звонила моя агентша, — жалуюсь я, — и сообщила, что очередное издательство отвергло мой роман.
«Икс Пресс» — очень прогрессивное, когда-то печатавшее неплохие книги, но, заработав деньги, издатели быстро становятся ленивы и уже невнимательно относятся к рукописям. Лайза не хочет бросать меня, хочет работать дальше, но сказала мне:
— Честное слово, Эдвард, я уже не знаю теперь, куда посылать книгу, имеешь ли ты какие идеи?
Девочки мои, как бы моя одна жена, — одна женщина со множеством лиц и множеством тел. Я могу с ними поделиться своей злостью по поводу очередного провала, тоски у меня теперь не бывает, могу рассказать им о своих бредовых планах на будущее, они поймут, они сами не очень-то нормальные. Они поступают ко мне почему-то почти немедленно после попыток покончить с собой, глубоких депрессий, из психоневрологических клиник, — правда. Очевидно, я не притягиваю здоровых девушек, а может, со здоровыми мне не интересно, а может быть, здоровых женщин и вовсе нет в мире, господа?
Любовь? А я их люблю по-своему, только я распределил свою любовь между ними, и разве справедливо, чтобы моя любовь досталась одной? Я отношусь к ним с нежностью, которую впервые ощутил как-то в нашем саду, глядя на Дженни, — нежность к существам, которые живут со мной вместе на земле в одно время, нежность самца к сучечкам. Я их пасу и защищаю от врагов. Я бы жил с ними со всеми в одном доме, но они бунтуют, почти каждая хочет иметь всего меня, не довольствуется частью. Тогда приходится избавляться от бунтовщицы — заменять бунтовщицу свежей девочкой.
Они часто напиваются, мои девочки, потому что со мною им трудно находиться в нормальном состоянии, напиваются и охотно принимают драгс для храбрости, и именно тогда решаются на бунт.
И маленькая пианистка Наташа устроила мне что-то вроде бунта. Я сидел с ней в темном баре-сарае на Лоуэр Ист-Сайд и пил, конечно, «Джей энд Би», их компания должна мне присылать ящик виски ежемесячно за ту рекламу, какую я им делаю. «Эдвард Лимонов пьет только «Джей энд Би»». Наташка, как я уже упоминал, выглядит лет на двенадцать, двенадцать, конечно же, преувеличение, но по возрасту она почти годится мне в дочки, и это не преувеличение.
Мы гуляли. Где мы напились до этого, я не помню, но девочка моя, пьяно сморщив личико, ругала меня за мое безразличие к жизни, за нелюбопытство. Обвинение в нелюбопытстве было несправедливым, но я молчал, ей хотелось ко мне придраться. Дело в том, что все ее претензии сводились в конечном счете к чему-то вроде: «Ты особенный, ты единственный, ты же можешь, что же ты не такой, как нужно?» Переведя на нормальный язык, все это значило:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Он смотрел, смотрел на моих девушек, которых я ему показывал, а чего нет, мы все иной раз высаживались на кухне, приходил еще его молодой друг — здоровенный бывший спортсмен Кжиштоф, очень доброго нрава парень, и мы высаживались на кухне, пили и курили траву. Однажды Станислав не выдержал и погладил по волосам Наташку, — ей на вид лет двенадцать, господа, такое знаете небольшого роста создание с белой попкой, блондинка, и с розовым личиком.
— Отдай мне ее, Эдвард, — попросил Станислав, как бы в шутку.
Я знал, что он не очень-то и шутит, я видел, как он бьется, пытаясь нащупать утерянные связи. Но, как говорит хитрый и мудрый восточный человек Гупта: «Если тебя месяц нет в Нью-Йорке, все девушки уже ушли, уже куда-нибудь пристроились». То же будет после нашей смерти, братья! — хочется мне весело сказать и Гупте, и Станиславу, — через несколько дней после нашей смерти все девушки наши уже пристроятся кому-нибудь на хуй, а некоторые, особенно прыткие, пристроятся в тот же день. Природа ничего не оставляет от наших сантиментов, все разносит в пух и прах, не за что уцепиться, не на чем себя основать.
— Возьми, — сказал я Станиславу. А Наташку я спросил: — Пойдешь с дядей Станиславом в постель?
Они у меня хорошо теперь все выдрессированы, Наташка посмотрела на меня вопросительно. Ей не нужен был Станислав, ей нужен был я, который спокойно мог ее послать в постель к поляку или еще к кому. Он был неплох, поляк, наверное, хороший любовник, но я был ее хозяин. Я не хотел, чтобы она шла в постель к поляку, и она сказала:
— Нет, не хочу.
Как только я перестал обращать на них внимание, на моих девочек, они совершенно ко мне переменились, они стали устраивать мне сцены любви и ревности, а не я им, они теперь меня любят, и упрекают, и боятся меня потерять. Если раньше их раздражало, что я их спрашиваю, куда они ходят без меня, с кем общаются, то теперь моих женщин злит, что я совсем не интересуюсь, что они делают за пределами миллионерского дома, ебутся ли с кем или нет. Когда они начинают мне рассказывать о том, что они делают, лицо у меня, очевидно, становится скучающее, потому что они, как правило, вдруг останавливаются и растерянно спрашивают:
— Тебе неинтересно, Эдвард?
— Нет, почему же, — говорю я, — ты продолжай, рассказывай дальше.
Ясно, что мне неинтересно, все та же история, сколько я их выслушал уже в темноте моей многострадальной спальни под огонек сигареты и бульканье выливающегося в мое горло вина. Истории их все похожи, даже если бы я пытался им сочувствовать, и то не смог бы в конце концов, до того они тривиальны. Почти каждая имеет несчастную любовь за плечами и какую-нибудь свою обиду на мир. Обиду на родителей, а чаще всего на мужа или на любовника. «Он» или жадный, или черствый, и обычно ничего не понимает в «ее» жизни.
Они придумывают себе такую же несчастную жизнь, какую я себе когда-то придумал для Дженни, все мы одинаковы, только я, кроме хуя, имею волю и талант, а они имеют пизду, иногда талант, но безвольны. Их жизнь наверняка на самом деле спокойнее, чем она им кажется из моей постели.
Я не отношусь к ним плохо, о нет, я делюсь с ними всем, что имею, — вином, домом, марихуаной, деньгами. Я вожу их всех в ресторан «Пи Джей Кларкс» на Третьей авеню — бывший ирландский бар.
Ничего там особенного нет, но клетчатые скатерти, старые гравюры, распиздяи официанты — создают ощущение человеческого уюта. К тому же, у них очень хороший стейк-тартар, не та размазня, которую вам подают в других нью-йоркских ресторанах.
Я сижу в «Пи Джей Кларкс» с моими девочками и пью «Божоле Вилляж».
Мы посматриваем друг на друга, дружелюбно усмехаясь, время от времени касаемся руками друг друга. Только что вылезши из постели, мы испытываем друг к другу нежность только что ебавшихся животных, ласковость отъебавшихся собачек.
Я всегда делюсь с девочками своими несчастьями, идеями, своими маленькими историями. Я не делаю вид, что моя жизнь безоблачна.
— Вчера звонила моя агентша, — жалуюсь я, — и сообщила, что очередное издательство отвергло мой роман.
«Икс Пресс» — очень прогрессивное, когда-то печатавшее неплохие книги, но, заработав деньги, издатели быстро становятся ленивы и уже невнимательно относятся к рукописям. Лайза не хочет бросать меня, хочет работать дальше, но сказала мне:
— Честное слово, Эдвард, я уже не знаю теперь, куда посылать книгу, имеешь ли ты какие идеи?
Девочки мои, как бы моя одна жена, — одна женщина со множеством лиц и множеством тел. Я могу с ними поделиться своей злостью по поводу очередного провала, тоски у меня теперь не бывает, могу рассказать им о своих бредовых планах на будущее, они поймут, они сами не очень-то нормальные. Они поступают ко мне почему-то почти немедленно после попыток покончить с собой, глубоких депрессий, из психоневрологических клиник, — правда. Очевидно, я не притягиваю здоровых девушек, а может, со здоровыми мне не интересно, а может быть, здоровых женщин и вовсе нет в мире, господа?
Любовь? А я их люблю по-своему, только я распределил свою любовь между ними, и разве справедливо, чтобы моя любовь досталась одной? Я отношусь к ним с нежностью, которую впервые ощутил как-то в нашем саду, глядя на Дженни, — нежность к существам, которые живут со мной вместе на земле в одно время, нежность самца к сучечкам. Я их пасу и защищаю от врагов. Я бы жил с ними со всеми в одном доме, но они бунтуют, почти каждая хочет иметь всего меня, не довольствуется частью. Тогда приходится избавляться от бунтовщицы — заменять бунтовщицу свежей девочкой.
Они часто напиваются, мои девочки, потому что со мною им трудно находиться в нормальном состоянии, напиваются и охотно принимают драгс для храбрости, и именно тогда решаются на бунт.
И маленькая пианистка Наташа устроила мне что-то вроде бунта. Я сидел с ней в темном баре-сарае на Лоуэр Ист-Сайд и пил, конечно, «Джей энд Би», их компания должна мне присылать ящик виски ежемесячно за ту рекламу, какую я им делаю. «Эдвард Лимонов пьет только «Джей энд Би»». Наташка, как я уже упоминал, выглядит лет на двенадцать, двенадцать, конечно же, преувеличение, но по возрасту она почти годится мне в дочки, и это не преувеличение.
Мы гуляли. Где мы напились до этого, я не помню, но девочка моя, пьяно сморщив личико, ругала меня за мое безразличие к жизни, за нелюбопытство. Обвинение в нелюбопытстве было несправедливым, но я молчал, ей хотелось ко мне придраться. Дело в том, что все ее претензии сводились в конечном счете к чему-то вроде: «Ты особенный, ты единственный, ты же можешь, что же ты не такой, как нужно?» Переведя на нормальный язык, все это значило:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94