Но обратный адрес неопровержимо свидетельствовал, что послана рукопись из издательства господина Анджелетти.
«Безусловно, придет письмо, — думал я, — возможно, даже завтра, но письмо уже ничего не изменит, основное ясно — книгу мою либерал 60-х годов печатать не будет. Если бы решил печатать, зачем высылал бы обратно рукопись».
Линде я ничего не сказал — стыдно стало, подумает еще, что я неудачник. Вспомнились слова из прощального письма Сэры:
«Причина, по которой никто не коснется твоей книги здесь, та, что Соединенные Штаты имеют куда более высокие стандарты для литературы и твоя книга просто недостаточно хороша… Ты большой зияющий пустой нуль».
На следующий день пустой нуль получил письмо. Тоже, очевидно, оплошность секретарши. Нуль открыл письмо и стал читать. Нет, он не ограничился извинениями, он написал длинное письмо, не поленился. Он даже не отказывался, оказывается, печатать мою книгу, нет, господин Анджелетти предлагал мне сократить мою книгу. «Почему нет, можно и сократить, — подумал я, — кое-где. В конце концов, это мой первый роман. Я никогда не отказывался от идеи сокращения, хотя в русском варианте роман имел 280 страниц, большой книгой не назовешь». Я уж начал было веселеть, когда дошел до основной части письма — Анджелетти предлагал мне изменить концовку романа: устроить в конце political murder. С той концовкой, какая у меня, он роман напечатать не может.
«Но он же ни хуя не понял в моей книге, — подумал я. — Мой герой всеми силами не хочет кончать с собой. Он хочет жить дальше, бороться, участвовать в крови и слезах этого ебаного мира. Political murder же — это самоубийство. Всю книгу герой борется с самоубийственными тенденциями и желаниями в себе самом, с муками от них освобождается, формирует из себя новую личность. Герой жить решает, а Анджелетти предлагает мне «политикал мюрдер». Ничего Анджелетти не понял».
В конце письма было еще и P.S.
«Сейчас, живя в таком красивом и богатом доме, имея soft job, уже не находясь на дне буржуазного общества, приобщившись в какой-то мере к его благам, не сделается ли протагонист вашей книги более лояльным к этому обществу и цивилизации, более спокойным и сытым?»
— написал он и поставил знак вопроса.
Я рассвирепел. «Ах ты, блядь, — подумал я. — Что ж ты пил наше вино, наше пиво, ел наше мясо, наш салат, а? Почему ж ты приобщился к нашим аппер-буржуазным благам, а теперь демагогию разводишь, сука? Не пил бы, не ел бы, уж если хочешь быть последовательным». «Soft job… Ax ты, пизда бородатая, — думал я горько, — заставить бы тебя проторчать целый день на ногах — с семи утра до двенадцати ночи, посмотрел бы я на тебя, что бы ты запел. «Мягкая работа»… Побегал бы ты так, как я бегаю: «Эдвард, кофе!» десятки раз на день, «Эдвард, пепельницу!», «Эдвард, купи немедленно особый апельсиновый сок в греческом ресторане!» Но Стивен не помнит, где ресторан находится, где-то в районе 3-й авеню и 57-й улицы, Эдвард бежит, как идиот. «Эдвард, отвези Стенли на автовокзал!», «Эдвард, встреть г-на и г-жу Бакли, у них очень тяжелые чемоданы», «Эдвард, где желтая пижама Стивена?!» К двенадцати ночи я сваливался, как подкошенный, и только засыпал, как вдруг раздавался телефонный звонок из Японии или острова, хуй знает какого острова. А однажды, в пять часов утра позвонил человек, назвавшийся Рокфеллером!» Soft job!
Он мне о буржуазном обществе напоминает. Протагониста пока никто не купил. Господин издатель Анджелетти, очевидно, считает себя чуть ли не революционером. А как же деньги, продажи книг? Можно предположить, что он ночует под мостом и в кармане у него котер. Он нехуевый бизнесмен, если уже более двадцати пяти лет существует его издательство, и, наверное, с именами авторов, которых он собрал вокруг себя, он не в убытке. И неужели у него нет чувства юмора? Наверное, нет, раз он мог послать письмо с таким P.S. человеку, работающему слугой, мне, который натирает паркет и чистит боссу ботинки…
«Soft job», еб твою мать! Мне стало жаль вина босса, которое я ему и его феминистке споил. «Чего это босс должен платить за все это говно», — вдруг подумал я, рассуждая, как слуга верный и преданный. Анджелетти напомнил мне Джерри Рубина — другую псевдореволюционную американскую недотыкомку. Тот, в своей книге «Расту в 37 лет», признавался, что, будучи левым студенческим вождем и восставая против всех ценностей буржуазного общества, в то же самое время, имел stakes и даже проверял по «Уолл-стрит джорнэл», в каком состоянии его деньги. Акции, доставшиеся ему от папы и мамы. Революционеры великие! Ни стыда у людей, ни совести. Издатель говорит слуге, что слуга буржуазен. Ну и ну! Мне было так гадко и зло в тот день, что я напился и даже подрался с кем-то на улице, чего со мной не случалось уже очень давно. На следующий день у меня болела голова, и у меня украли субботнюю «Нью-Йорк таймс» из-под двери, потому что я встал только в 12 часов, нарушили мой налаженный быт. Вместо «Нью-Йорк таймс» в пачке писем, валяющихся на кухонном полу, — мэйлмен, не достучавшись мне, сунул их в щель для почты, прорезанную в двери, — среди десятков писем для Гэтсби, было письмо для меня. Официальное, с грифом «PEN» на конверте. Я схватил письмо, руками, дрожащими с похмелья, вскрыл конверт:
«Мы не сомневаемся, дорогой мистер Лимонов, в литературных достоинствах ваших книг, но, к сожалению, мы не можем принять вас в члены «PEN-клуба», потому что обе ваши книги опубликованы только на русском языке…»
Дальше шли всякие наилучшие пожелания.
«Что? — подумал я. — Я ведь сходил к ним предварительно, и позвонил несколько раз и несколько раз повторил, что мои книги опубликованы только по-русски. Они же мне и ответили сами, что «PEN» — международная организация, присылайте книги, только сопроводите их аннотациями, чтобы мы знали, о чем идет речь. И если у вас есть статьи о вас и ваших книгах по-английски, пришлите их тоже. Я послал им громоздкий пакет. И меня им рекомендовал Иосиф Хомский — их человек. Теперь, оказывается, у меня нет книги по-английски. А ведь они приняли в члены «PEN-клуба» кучу всяких полоумных русских диссидентов, именующих себя писателями. Им можно, а мне нельзя».
Побейтесь четыре года головой о стенку, пытаясь быть литератором. Получайте отказы со всех сторон: «Не надо! Не нужен! Не годишься!», хотя знаешь, что нужен, что годишься, что талантливей многих других, и если у вас не рыбья кровь, вы разозлитесь. «Педерасты проклятые! Суки ебаные!» — заорал я и пнул несколько стульев. Железные, они с грохотом полетели на пол и, круглые, покатились по кухне. «Суки!» — орал я, из глаз у меня брызнули злые слезы. Один раз в жизни захотел человек стать членом Организации. Но и в самую дохленькую не берут. «Либералы хуевы и ханжи! Убийцы!» — орал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
«Безусловно, придет письмо, — думал я, — возможно, даже завтра, но письмо уже ничего не изменит, основное ясно — книгу мою либерал 60-х годов печатать не будет. Если бы решил печатать, зачем высылал бы обратно рукопись».
Линде я ничего не сказал — стыдно стало, подумает еще, что я неудачник. Вспомнились слова из прощального письма Сэры:
«Причина, по которой никто не коснется твоей книги здесь, та, что Соединенные Штаты имеют куда более высокие стандарты для литературы и твоя книга просто недостаточно хороша… Ты большой зияющий пустой нуль».
На следующий день пустой нуль получил письмо. Тоже, очевидно, оплошность секретарши. Нуль открыл письмо и стал читать. Нет, он не ограничился извинениями, он написал длинное письмо, не поленился. Он даже не отказывался, оказывается, печатать мою книгу, нет, господин Анджелетти предлагал мне сократить мою книгу. «Почему нет, можно и сократить, — подумал я, — кое-где. В конце концов, это мой первый роман. Я никогда не отказывался от идеи сокращения, хотя в русском варианте роман имел 280 страниц, большой книгой не назовешь». Я уж начал было веселеть, когда дошел до основной части письма — Анджелетти предлагал мне изменить концовку романа: устроить в конце political murder. С той концовкой, какая у меня, он роман напечатать не может.
«Но он же ни хуя не понял в моей книге, — подумал я. — Мой герой всеми силами не хочет кончать с собой. Он хочет жить дальше, бороться, участвовать в крови и слезах этого ебаного мира. Political murder же — это самоубийство. Всю книгу герой борется с самоубийственными тенденциями и желаниями в себе самом, с муками от них освобождается, формирует из себя новую личность. Герой жить решает, а Анджелетти предлагает мне «политикал мюрдер». Ничего Анджелетти не понял».
В конце письма было еще и P.S.
«Сейчас, живя в таком красивом и богатом доме, имея soft job, уже не находясь на дне буржуазного общества, приобщившись в какой-то мере к его благам, не сделается ли протагонист вашей книги более лояльным к этому обществу и цивилизации, более спокойным и сытым?»
— написал он и поставил знак вопроса.
Я рассвирепел. «Ах ты, блядь, — подумал я. — Что ж ты пил наше вино, наше пиво, ел наше мясо, наш салат, а? Почему ж ты приобщился к нашим аппер-буржуазным благам, а теперь демагогию разводишь, сука? Не пил бы, не ел бы, уж если хочешь быть последовательным». «Soft job… Ax ты, пизда бородатая, — думал я горько, — заставить бы тебя проторчать целый день на ногах — с семи утра до двенадцати ночи, посмотрел бы я на тебя, что бы ты запел. «Мягкая работа»… Побегал бы ты так, как я бегаю: «Эдвард, кофе!» десятки раз на день, «Эдвард, пепельницу!», «Эдвард, купи немедленно особый апельсиновый сок в греческом ресторане!» Но Стивен не помнит, где ресторан находится, где-то в районе 3-й авеню и 57-й улицы, Эдвард бежит, как идиот. «Эдвард, отвези Стенли на автовокзал!», «Эдвард, встреть г-на и г-жу Бакли, у них очень тяжелые чемоданы», «Эдвард, где желтая пижама Стивена?!» К двенадцати ночи я сваливался, как подкошенный, и только засыпал, как вдруг раздавался телефонный звонок из Японии или острова, хуй знает какого острова. А однажды, в пять часов утра позвонил человек, назвавшийся Рокфеллером!» Soft job!
Он мне о буржуазном обществе напоминает. Протагониста пока никто не купил. Господин издатель Анджелетти, очевидно, считает себя чуть ли не революционером. А как же деньги, продажи книг? Можно предположить, что он ночует под мостом и в кармане у него котер. Он нехуевый бизнесмен, если уже более двадцати пяти лет существует его издательство, и, наверное, с именами авторов, которых он собрал вокруг себя, он не в убытке. И неужели у него нет чувства юмора? Наверное, нет, раз он мог послать письмо с таким P.S. человеку, работающему слугой, мне, который натирает паркет и чистит боссу ботинки…
«Soft job», еб твою мать! Мне стало жаль вина босса, которое я ему и его феминистке споил. «Чего это босс должен платить за все это говно», — вдруг подумал я, рассуждая, как слуга верный и преданный. Анджелетти напомнил мне Джерри Рубина — другую псевдореволюционную американскую недотыкомку. Тот, в своей книге «Расту в 37 лет», признавался, что, будучи левым студенческим вождем и восставая против всех ценностей буржуазного общества, в то же самое время, имел stakes и даже проверял по «Уолл-стрит джорнэл», в каком состоянии его деньги. Акции, доставшиеся ему от папы и мамы. Революционеры великие! Ни стыда у людей, ни совести. Издатель говорит слуге, что слуга буржуазен. Ну и ну! Мне было так гадко и зло в тот день, что я напился и даже подрался с кем-то на улице, чего со мной не случалось уже очень давно. На следующий день у меня болела голова, и у меня украли субботнюю «Нью-Йорк таймс» из-под двери, потому что я встал только в 12 часов, нарушили мой налаженный быт. Вместо «Нью-Йорк таймс» в пачке писем, валяющихся на кухонном полу, — мэйлмен, не достучавшись мне, сунул их в щель для почты, прорезанную в двери, — среди десятков писем для Гэтсби, было письмо для меня. Официальное, с грифом «PEN» на конверте. Я схватил письмо, руками, дрожащими с похмелья, вскрыл конверт:
«Мы не сомневаемся, дорогой мистер Лимонов, в литературных достоинствах ваших книг, но, к сожалению, мы не можем принять вас в члены «PEN-клуба», потому что обе ваши книги опубликованы только на русском языке…»
Дальше шли всякие наилучшие пожелания.
«Что? — подумал я. — Я ведь сходил к ним предварительно, и позвонил несколько раз и несколько раз повторил, что мои книги опубликованы только по-русски. Они же мне и ответили сами, что «PEN» — международная организация, присылайте книги, только сопроводите их аннотациями, чтобы мы знали, о чем идет речь. И если у вас есть статьи о вас и ваших книгах по-английски, пришлите их тоже. Я послал им громоздкий пакет. И меня им рекомендовал Иосиф Хомский — их человек. Теперь, оказывается, у меня нет книги по-английски. А ведь они приняли в члены «PEN-клуба» кучу всяких полоумных русских диссидентов, именующих себя писателями. Им можно, а мне нельзя».
Побейтесь четыре года головой о стенку, пытаясь быть литератором. Получайте отказы со всех сторон: «Не надо! Не нужен! Не годишься!», хотя знаешь, что нужен, что годишься, что талантливей многих других, и если у вас не рыбья кровь, вы разозлитесь. «Педерасты проклятые! Суки ебаные!» — заорал я и пнул несколько стульев. Железные, они с грохотом полетели на пол и, круглые, покатились по кухне. «Суки!» — орал я, из глаз у меня брызнули злые слезы. Один раз в жизни захотел человек стать членом Организации. Но и в самую дохленькую не берут. «Либералы хуевы и ханжи! Убийцы!» — орал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94