И наоборот! "И это говорю вам я, --
подумал Тюхин, -- новый свидетель и очевидец! Слышите, Константин
Петрович?.."
И опять она взлетела -- попавшаяся под ногу жестянка, забрякала по кирпичам. И
Тюхин дунул в кулак, как в микрофон, и громко, с выражение процитировал:
"Октябрь уж наступил!..". И наступил босой пяткой на что-то острое, и сам себя
окликнул красногвардейским голосом: "Стой, кто идет! Пароль?". "Вся власть
Заветам!"
-- Весь вопрос -- каким? -- невесело уточнил он вслух. -- Точнее, чьим?.. -- и
приметил еще одну листовочку -- свежехонькую, еще мокрую от клея, на стене
Лектория. И привстал на цыпочки, видя свою фотографию, потянулся, дабы сорвать
и ознакомиться текстуально, и тут за спиной лязгнул затвор, и кто-то хриплый,
до скончания времен прокуренный, гаркнул:
-- Та-ак!.. А ну-ка вторую ручку -- тоже вверх!.. Выше-выше!.. И --
кру-у-хом!..
Генералиссимус с гранатометом был долговяз, гимнастерочка на нем топорщилась,
погончики без лычек закручивались пропеллером, пилотка была надета задом
наперед.
-- Да неужто Тюхин?! -- обрадовался дусик. -- И даже не переодетый, не
загримированный! Ли-ихо!.. А ну, гад, сознавайся -- ты за кого: за мандулистов
или за даздрапермистов?.. В глаза! В глаза мне смотри, иуда беловежский!
Ну!..
Тюхин подчинился. Угрюмо, исподлобья, как его бывший кумир, непримиримо
вперился он пагубным своим взором в еще не успевшие остекленеть салажьи лупала
новопреставленного, не моргая, уставился, так в душе и не зафиксировавшийся,
ничей -- ни кожаный, ни габардиновый, и даже, как это ни прискорбно, ни Божий
-- воззрился, окаянный, на дусика, как вождь с предсмертного снимка, и
несуразный гусек в ХэБэ, молодой еще, необученный -- вдруг побледнел, изменился
в лице, дрогнул, подернулся дымкой, утратил конкретность, выпал из контекста,
то бишь из своего новехонького обмундирования -- ап! -- и как не было его,
говнюка, только гранатомет брякнулся на асфальт, да форма опала на кирзачи, уже
пустая, напрочь лишенная содержания.
Ввиду отсутствия совести, особых угрызений у Тюхина не было. Тут же, на
тротуаре -- за грудой кирпича -- он переоделся. Гимнастерка оказалась
великовата, пришлось закатать рукава, а вот сапоги и пилотка пришлись как раз
впору. Тюхин застегнул ремень со странной надписью на бляхе -- "ГОТ МИТ УНС" --
и обдернувшись, опять почувствовал себя человеком. "Нет, все-таки верно
говаривал Сундуков, -- подумал он, поднимая противотанковую пукалку, -- не это
место красит мужчину, а -- сапоги!.."
Вскинув на плечо гранатомет, Тюхин пошел дальше, по проспекту, походившему на
ущелье, в кирпичных завалах по сторонам. Сеял дождец. Под подошвами
похрустывало стекло. "За-апевай!" -- скомандовал, загрустивший по лучшей, по
армейской поре своей жизни Эмский. Рядовой Мы с готовностью подхватил. Спели
батарейную -- про артиллерию, гордость Родины трудовой, про
Марусю-раз-два-три-калина... Тюхин, по ассоциации, запутался, сбился со счета,
махнул рукой: "Э-э, да чего уж там!..". Вспомнилась вдруг вороночка в чистом
поле, еще парящая, в розовенькой оторочке, в разбросанных вокруг ошметьях. Из
груди Тюхина вырвалось самое русское из всех русских восклицаний: "Эх!.."
-- Но за что, за что?! -- сглотнув комок, пробормотал он, безнадежный, как
гитлеровец под Сталинградом. И тут сзади дизель взрыкнуло, хлопнул пистолетный
выстрел. Тюхин, сноровисто, как на фронте, упал за ближайшую груду кирпича, а
когда осторожно выглянул из-за нее, аж присвистнул от удивления.
По трамвайным путям, отчаянно крутя педали, несся велосипедист в одном нижнем
белье и в шляпе. Ричард Иванович, а это был, конечно же он, пытался оторваться
от гнавшегося за ним танка, на броне которого восседали два омерзительных
андроида в габардиновых плащах -- Мандула и Кузявкин. Красномордый диктатор с
матюгальником на груди, улюлюкая, размахивал полотняными брюками Ричарда
Ивановича. Перекошенный от усердия Кузявкин садил из пистолета по шинам. У Дома
старшин и сержантов Мандула подхватился на ноги и рявкнул в мегафон:
-- А ну, мазэпа, стий!.. Кому казав -- стий! Я тоби, людыну, любыти буду!..
Серый от ужаса Ричард Иванович наехал на кирпич, руль у него вывихнулся из рук,
велосипед, дзынькнув звоночком, полетел в одну сторону, злосчастный интеллигент
-- в другую, соломенная шляпа, вихляя, покатилась по асфальту.
-- Дывысь, Кузявкин, -- ликуя, взревел Мандула, -- наша цаца сама раком
встала!..
Больше медлить было нельзя. Тюхин изготовил гранатомет и, раскинув пошире ноги,
приник к прицелу. Он поймал в прорезь красное пятнышко на гипертрофированно
большом лбу садиста-интеллектуала и прошептав: "За поруганную Идею! И ныне, и
присно!.." -- нажал на спусковую скобу.
Надо ли говорить, что на фронте генералиссимус Тюхин был снайпером?!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Милые мои, дорогие, хорошие, только не в сердце, в лоб, в горячечный, упрямый
мой лоб -- так оно будет вернее!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда развеялась кирпичная пыль, танк уже вовсю полыхал. Ричард Иванович,
пошатываясь, поднялся с карачек на ноги. Он был так бледен, что, казалось,
просвечивал насквозь. Глаза у него были черные, пронзительные, прозорливые. "Уж
не потому ли -- Зоркий? -- подумал Тюхин. -- Минуточку, минуточку!.." Но
развить мысль, сделать четкие умозаключения по поводу этих, неожиданно вдруг
проявившихся на лице чуть не погибшего, -- глаз, Тюхин не успел, сбитый с толку
Ричардом Ивановичем.
-- Вы видели?! Нет, вы видели?! -- трагически вопросил бывший
слепец-провинденциалист. -- В центре города, среди бела дня!.. Какой ужас!.. До
чего мы... э... докатились!.. Как, как это по-вашему называется?
-- Это? -- бросил взор в сторону полыхавшей боевой единицы Тюхин. -- Это,
любезный Ричард Иванович, -- наш с вами гуманизм во всем его военном
великолепии. А те, что там скворчат в солярочке -- это, друг мой, так
называемые гуманоиды, они же -- пришельцы из иных миров, ангелоподобные
спасители и наставники наши!..
-- Тьфу, тьфу на вас! -- огорчился Ричард Иванович, отряхиваясь. -- Вам бы все
смехул[cedilla]чки, Тюхин, а у меня, поверите ли, до сих пор... э-э... поджилки
дрожат! О, если б вы только знали, что эти мерзавцы со мной вытворяли!..
-- Да уж догадываюсь, -- сказал Тюхин вполне сочувственно.
В танке рванули снаряды. Закувыркалась башня. Высоко-о!..
-- Нет, это все! -- тоскливо ежась, пробормотал боец незримого фронта. -- Это
-- конец. Финита, как вы изволите выражаться. А вы чего это, батенька,
немцем... э... вырядились? Тоже... э-э... наладились?.. Далеко, если не
секрет?
-- В Смольный, -- сказал Тюхин, глядючи в небеса.
-- И-и, голубчик! Вас там только и ждут! Даздраперма Венедиктовна все глаза в
окно проглядела... Драпать, драпать надо, голубь вы мой сизокрылый!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
подумал Тюхин, -- новый свидетель и очевидец! Слышите, Константин
Петрович?.."
И опять она взлетела -- попавшаяся под ногу жестянка, забрякала по кирпичам. И
Тюхин дунул в кулак, как в микрофон, и громко, с выражение процитировал:
"Октябрь уж наступил!..". И наступил босой пяткой на что-то острое, и сам себя
окликнул красногвардейским голосом: "Стой, кто идет! Пароль?". "Вся власть
Заветам!"
-- Весь вопрос -- каким? -- невесело уточнил он вслух. -- Точнее, чьим?.. -- и
приметил еще одну листовочку -- свежехонькую, еще мокрую от клея, на стене
Лектория. И привстал на цыпочки, видя свою фотографию, потянулся, дабы сорвать
и ознакомиться текстуально, и тут за спиной лязгнул затвор, и кто-то хриплый,
до скончания времен прокуренный, гаркнул:
-- Та-ак!.. А ну-ка вторую ручку -- тоже вверх!.. Выше-выше!.. И --
кру-у-хом!..
Генералиссимус с гранатометом был долговяз, гимнастерочка на нем топорщилась,
погончики без лычек закручивались пропеллером, пилотка была надета задом
наперед.
-- Да неужто Тюхин?! -- обрадовался дусик. -- И даже не переодетый, не
загримированный! Ли-ихо!.. А ну, гад, сознавайся -- ты за кого: за мандулистов
или за даздрапермистов?.. В глаза! В глаза мне смотри, иуда беловежский!
Ну!..
Тюхин подчинился. Угрюмо, исподлобья, как его бывший кумир, непримиримо
вперился он пагубным своим взором в еще не успевшие остекленеть салажьи лупала
новопреставленного, не моргая, уставился, так в душе и не зафиксировавшийся,
ничей -- ни кожаный, ни габардиновый, и даже, как это ни прискорбно, ни Божий
-- воззрился, окаянный, на дусика, как вождь с предсмертного снимка, и
несуразный гусек в ХэБэ, молодой еще, необученный -- вдруг побледнел, изменился
в лице, дрогнул, подернулся дымкой, утратил конкретность, выпал из контекста,
то бишь из своего новехонького обмундирования -- ап! -- и как не было его,
говнюка, только гранатомет брякнулся на асфальт, да форма опала на кирзачи, уже
пустая, напрочь лишенная содержания.
Ввиду отсутствия совести, особых угрызений у Тюхина не было. Тут же, на
тротуаре -- за грудой кирпича -- он переоделся. Гимнастерка оказалась
великовата, пришлось закатать рукава, а вот сапоги и пилотка пришлись как раз
впору. Тюхин застегнул ремень со странной надписью на бляхе -- "ГОТ МИТ УНС" --
и обдернувшись, опять почувствовал себя человеком. "Нет, все-таки верно
говаривал Сундуков, -- подумал он, поднимая противотанковую пукалку, -- не это
место красит мужчину, а -- сапоги!.."
Вскинув на плечо гранатомет, Тюхин пошел дальше, по проспекту, походившему на
ущелье, в кирпичных завалах по сторонам. Сеял дождец. Под подошвами
похрустывало стекло. "За-апевай!" -- скомандовал, загрустивший по лучшей, по
армейской поре своей жизни Эмский. Рядовой Мы с готовностью подхватил. Спели
батарейную -- про артиллерию, гордость Родины трудовой, про
Марусю-раз-два-три-калина... Тюхин, по ассоциации, запутался, сбился со счета,
махнул рукой: "Э-э, да чего уж там!..". Вспомнилась вдруг вороночка в чистом
поле, еще парящая, в розовенькой оторочке, в разбросанных вокруг ошметьях. Из
груди Тюхина вырвалось самое русское из всех русских восклицаний: "Эх!.."
-- Но за что, за что?! -- сглотнув комок, пробормотал он, безнадежный, как
гитлеровец под Сталинградом. И тут сзади дизель взрыкнуло, хлопнул пистолетный
выстрел. Тюхин, сноровисто, как на фронте, упал за ближайшую груду кирпича, а
когда осторожно выглянул из-за нее, аж присвистнул от удивления.
По трамвайным путям, отчаянно крутя педали, несся велосипедист в одном нижнем
белье и в шляпе. Ричард Иванович, а это был, конечно же он, пытался оторваться
от гнавшегося за ним танка, на броне которого восседали два омерзительных
андроида в габардиновых плащах -- Мандула и Кузявкин. Красномордый диктатор с
матюгальником на груди, улюлюкая, размахивал полотняными брюками Ричарда
Ивановича. Перекошенный от усердия Кузявкин садил из пистолета по шинам. У Дома
старшин и сержантов Мандула подхватился на ноги и рявкнул в мегафон:
-- А ну, мазэпа, стий!.. Кому казав -- стий! Я тоби, людыну, любыти буду!..
Серый от ужаса Ричард Иванович наехал на кирпич, руль у него вывихнулся из рук,
велосипед, дзынькнув звоночком, полетел в одну сторону, злосчастный интеллигент
-- в другую, соломенная шляпа, вихляя, покатилась по асфальту.
-- Дывысь, Кузявкин, -- ликуя, взревел Мандула, -- наша цаца сама раком
встала!..
Больше медлить было нельзя. Тюхин изготовил гранатомет и, раскинув пошире ноги,
приник к прицелу. Он поймал в прорезь красное пятнышко на гипертрофированно
большом лбу садиста-интеллектуала и прошептав: "За поруганную Идею! И ныне, и
присно!.." -- нажал на спусковую скобу.
Надо ли говорить, что на фронте генералиссимус Тюхин был снайпером?!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Милые мои, дорогие, хорошие, только не в сердце, в лоб, в горячечный, упрямый
мой лоб -- так оно будет вернее!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда развеялась кирпичная пыль, танк уже вовсю полыхал. Ричард Иванович,
пошатываясь, поднялся с карачек на ноги. Он был так бледен, что, казалось,
просвечивал насквозь. Глаза у него были черные, пронзительные, прозорливые. "Уж
не потому ли -- Зоркий? -- подумал Тюхин. -- Минуточку, минуточку!.." Но
развить мысль, сделать четкие умозаключения по поводу этих, неожиданно вдруг
проявившихся на лице чуть не погибшего, -- глаз, Тюхин не успел, сбитый с толку
Ричардом Ивановичем.
-- Вы видели?! Нет, вы видели?! -- трагически вопросил бывший
слепец-провинденциалист. -- В центре города, среди бела дня!.. Какой ужас!.. До
чего мы... э... докатились!.. Как, как это по-вашему называется?
-- Это? -- бросил взор в сторону полыхавшей боевой единицы Тюхин. -- Это,
любезный Ричард Иванович, -- наш с вами гуманизм во всем его военном
великолепии. А те, что там скворчат в солярочке -- это, друг мой, так
называемые гуманоиды, они же -- пришельцы из иных миров, ангелоподобные
спасители и наставники наши!..
-- Тьфу, тьфу на вас! -- огорчился Ричард Иванович, отряхиваясь. -- Вам бы все
смехул[cedilla]чки, Тюхин, а у меня, поверите ли, до сих пор... э-э... поджилки
дрожат! О, если б вы только знали, что эти мерзавцы со мной вытворяли!..
-- Да уж догадываюсь, -- сказал Тюхин вполне сочувственно.
В танке рванули снаряды. Закувыркалась башня. Высоко-о!..
-- Нет, это все! -- тоскливо ежась, пробормотал боец незримого фронта. -- Это
-- конец. Финита, как вы изволите выражаться. А вы чего это, батенька,
немцем... э... вырядились? Тоже... э-э... наладились?.. Далеко, если не
секрет?
-- В Смольный, -- сказал Тюхин, глядючи в небеса.
-- И-и, голубчик! Вас там только и ждут! Даздраперма Венедиктовна все глаза в
окно проглядела... Драпать, драпать надо, голубь вы мой сизокрылый!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60