-- О! -- сказал я. Но этого было достаточно.
Опрокинув детскую кроватку, в которой спал Божественный Лемур, (в предбожескую
пору свою, разумеется), она маленькой, но железной ладошкой рубанула меня по
шее афедроновским способом и выбежала в Райский сад.
Дубина, кретин, -- я подумал тогда, что она устремилась к своей новой подруге
Констанции, промышлявшей, как мне стало известно из заслуживавших доверие
источников, подпольными абортами, но Личиночка моя за клумбой с орхидеями,
издав звук, резко вдруг свихнула влево, к нашему, сколоченному из фанеры,
"скворечнику". Схватившись за ручку, она обернулась и, вся белая, вскричала --
отчаянно, непримиримо, как героиня фильма про гражданскую войну:
-- Не-нави-и-жу!..
Заткните уши, ревнители красоты и нравственности! В том, что последовало за
торопливым щелчком задвижечки, ничего музыкального не было. Садануло так, что с
крыши нашей "фазенды" посыпалась черепица. Сотни райских ворон, грая,
взметнулись с кипарисов -- 665 черных -- вверх, а 666-я, белая, -- вниз, на
гранитный склеп -- фамильную усыпальницу бывших владельцев усадьбы, скромных
героев Стабилизации. Промелькнул маскировочный халат, жалобно звякнула
цейссовская оптика...
О, этот, в щепки разнесший сортирчик взрыв, был еще покруче моего рыночного!
Ударной волной обтрясло Древо Познания. Вышибло уникальные, работы чуть ли не
А. Вознесенского, цветные витражи на веранде. Любимец моей голубушки, взрыв от
восторга, рванул к распахнувшейся настежь калитке.
-- Дурашка! -- начиная что-то смутно соображать, прошептал я вослед вечно
убегавшему неведомо куда коккеру. -- Ты, должно быть, подумал что наконец-то
выстрелило наше, висящее на стенке, чеховское ружье?! Увы, Джонни! Кажется, мы
оба с тобой стали жертвами чудовищного заблуждения!..
Но шальной коккер, он же -- спаниель, уже не слышал меня. Восторженно подвывая,
он катился пыльным клубком вниз по улочке, в сторону моря. Все дальше,
дальше...
Акушерские таланты подпольной Констанции Драпездон не понадобились. Моя
несусветная сама разрешилась от противоестественного бремени. Воцарилась
пугающая предгрозовая тишина.
Глава девятнадцатая
Гудбай, Лимония!..
И в который уж раз -- о, в который! -- радужная мечта лопнула, как проколотый
хулиганом первомайский шарик, душа испуганно вздрогнула, робкий огонечек веры,
взмигнув, погас. "И ты, Марксэн, -- устало прошептал я, снимая портрет
вчерашнего кумира, -- и ты, о лемурианин, выходит, и ты не смог дать мне,
чающему чуда Тюхину, ничего, кроме очередного разочарования..."
-- На эшафот его, на плаху, -- горячечно пробормотала моя несостоявшаяся Мария,
-- и не надо, товарищи, бояться Человека с Топором, бойтесь школьных подруг,
приносящих в ваш дом трофейную картошечку!
О-о!.. Бледная и смутная, она, сквозь застилавшие глаза мои слезы, походила на
утонувшую безумицу Офелию. Лежа на раскладушке в своей старенькой розовой
комбинашечке, Идея Марксэновна -- такая прежняя, худенькая, как тросточка
Ричарда Ивановича, слепца-провинциалиста -- бредила.
-- Се -- Хомо Химероудус Непроявленный, -- блуждая взором, вещала она. -- Я
породила не Сына, но Злаго Духа. Имя же ему, потрясшему мироздание, -- Великий
Пык.
-- Ну и что, ну и бывает! -- успокаивал я. -- Мы, Тюхины, почитай, все свое
Отечество пропукали и, как видишь, -- ничего, существуем...
-- ...вижу! -- стонала она. -- Цели наши ясны, задачи определены. Ваше "Слово к
народу", товарищ Маузер!..
И она действительно лезла под подушку. Я выбегал покурить.
-- Тю-юхи-ин! -- кричала лейтенант Шизая-Прохеркруст мне вдогонку, -- и ты,
гад, без него лучше не возвращайся. Где хочешь ищи, но найди его, слы-ышишь?! Я
кому говорю?!
Господи, где я только не искал нашего вислоухого дурошлепа! Райский городок
Садовск был исхожен мною вдоль и поперек. Все овраги, все закутки были
излажены, все встречные спрошены. Коккер-спаниель Джонни бесследно исчез.
Бездомный, неприкаянный, я бродил, как во сне. Честно говоря, ничего нового для
меня в этом ощущении не было. Мне уже давно казалось, что я сплю. Что не только
этот безысходный, глумливый романец, но и вся тюхинская жизнь моя --
бесконечный дурной сон. И прервет его не звонок будильника, а беспощадная труба
архангела Исрофила: "Подъем, Витюша, пробил и твой час!.." Так вот, когда я,
как сомнамбула, вышел на обрывистый берег Червонного моря, я так и подумал:
"Спокойно, Тюхин, без паники! Будем считать, что и это -- сон".
Тот, кто должен был стать, по моим расчетам, чайкой по имени Джонатан, все в
том же своем крякутно-рекрутском обличии стоял, устремляя взор в даль, на краю
Горбатого Камня. Внизу вскипали розовые, как портвейн, волны. Вечерело. На
багряном закате громоздилась титаническая, кудлатая, как основоположник
марксизма, туча.
Пушечно громыхнуло. Упругое эхо запрыгало по волнам.
-- Безумец, о безумец! -- повернув ко мне разбитую в кровь голову, воскликнул
чающий Высоты. -- Он все-таки решился дать последний бой Тсирхитне! Ах, да не
туда же вы смотрите, молодой человек! Вон там -- на зюйд-зюйд-весте!
Боевой корабль, почти вертикально задрав орудия главного калибра, палил в
надвигающееся страшилище.
-- Это "Варяг"? -- спросил я.
-- Это флагман "Ефрейтор Е."! -- по-военному четко ответил стоящий над
бездной.
-- Герой!
-- Самоубийца!..
-- Но ведь здорово же?!
-- Погибельно!.. Смотрите, смотрите -- в него опять попало!
Пораженный молнией ракетоносец задымился.
-- Это что, это уже Война? Та самая?..
Ответа я не расслышал. Накренясь, героический крейсер ударил из всех стволов
прямой наводкой. Грохот был такой, словно сам Враг Человеческий, перенятым у
меня, Тюхина, способом, то бишь -- бухая кулачищем -- тщился положить этот
райский мирок на дикую музыку военного противостояния. Когда убийственная
какофония на мгновение смолкла, я представился.
-- Тюхин, -- скромно сказал я, протягивая руку рвущемуся в бой усачу.
-- Могутный-Надмирской. Судя по экипировке, вы из бывших? Бизнесмен?
-- Предприниматель, -- уточнил я. -- Предпринимаю отчаянные попытки выжить в
экстремальных условиях.
Наползавшая с моря Тсирхитна выхаркнула черную молнию. Грянул гром. О, это была
какая-то странная, слишком уж эмоциональная, что ли, туча. Она болезненно
реагировала на каждое удачное попадание в нее: съеживалась, отсверкивалась
злобными косоприцельными молниями, непрерывно при этом клубясь и видоизменяясь.
И вот, когда в самое подбрюшье ее угодила ракета, туча разверзлась, словно
исполинская, искаженная запредельной болью пасть, а как только это чудовищное
хавало сомкнулось, я к ужасу своему увидел над собой всемирно-историческое, в
полнеба Лицо, уже смертельно больное, с тяжелым, в самую душу устремленным
исподлобным взором, как на том знаменитом фотоснимке, черно-белом, сделанном в
Горках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60