Подпись: ВГСЗУ Мандула -- самый старший сержант всех времен и
народов"*. Вольна-а!.. Дезинтеграторам приступить к дезинтеграции!
К распростертому на мостовой телу задним ходом подъехали три гэбэшных фургона.
Точно питерские помоечные чайки полетели из них, плеща страницами, труды так и
не воскресшего идеолога: политиздатовские брошюры, протоколы, постановления,
сборники докладов, телеграммы, письма, резолюции...
Я медленно приходил в себя. Ричард Иванович стоял передо мной на коленях,
свесив повинную голову.
-- Каюсь, наказание вы мое, -- горестно шептал он, -- виноват-с, не выдержал...
м-ме... нечеловеческих пыток Афедронова. Дрогнул, такой я сякой!.. А потом --
вы ведь, Тюхин, тоже... м-ме... Ну, помните про плакатик?.. Так что -- долг
платежом...
Голова у меня подергивалась, совесть поскуливала, как побитая собачонка.
Состояние было препакостное.
-- А-а, да чего уж там... -- прерывисто вздохнул я, помогая подняться товарищу
по несчастью.
Через пару -- по моим часам -- секунд над тем местом, где лежал несостоявшийся
соратник Ионы Варфоломеевича вырос высоченный курган макулатуры. Из фургона
выпрыгнули два шустрых огнеметчика в куцых маршальских мундирчиках. Засмердело
бензинчиком. Зафуркали ранцевые опрыскиватели.
В цистерне "поливалки" отворилась хорошо замаскированная задняя дверь и на свет
Божий вылез весь какой-то мокрый и взъерошенный товарищ капитан. Вослед ему
вылетела фуражка. Растерянно отряхиваясь, товарищ капитан поднял ее и надел
задом наперед на голову. К его чести надо сказать, что к кургану он подошел уже
четким строевым шагом. Зазвучала барабанная дробь. Товарищу Бесфамильному
подали злосчастный факел. Скрежетнув зубами на всю площадь, он сделал стойку на
одной ноге и, наклонившись, поджег.
Слушайте, с чего это вы взяли, будто все рукописи не горят?! Полыхнуло так, что
даже метрах в тридцати, там, где стояли мы с Ричардом Ивановичем, чертям тошно
стало. Зоркий, знаете, аж за живот схватился.
-- Эх! -- вырвалось у него. -- Эх, жизнь наша -- порох!..
Творческое наследие Андрея Андреевича запылало страшным денатуратным огнем.
-- Ну и как же это все называется? -- глядя на пламя, от которого мне, Тюхину,
не было ни жарко, ни холодно, спросил я, Эмский.
-- А так... м-ме... и называется: дезинтеграция. Была страна -- и не стало. Был
человек -- глядишь, и тоже нету. Только лагерная пыль по ветру, да бомж на
безымянном бугорочке, любознательный вы мой...
-- А как же история? -- поймав на ладонь листочек, каковой сгорел и не обжег,
грустно спросил я. -- Его, Андрей Андреича, вклад? А блокада, а благодарная
людская память?.. Или та же телеграммка! Как с телеграммкой-то быть, с той
самой, Ричард Иванович, сочинской?
-- Это от 25-го сентября 36-го года? О назначении... м-ме... Ежова Н. И. на
пост наркомвнудела?.. Эх, батенька, экий вы, право, несообразительный! То-то
велика беда -- телеграммка! Будто без нее и дела не будет!.. В том-то и дело,
Тюхин, что -- будет! У нас ведь как -- все наоборот у нас, не как... м-ме... у
людей! Сначала у нас дела -- с размахом, с претензией на эпохальность. А потом
уж -- как водится -- решения, оргвыводы, прокурорские проверки. И опять же --
дела. Политические, на худой конец -- уголовные... Так что эти ваши, голубчик,
репрессии -- они ведь все одно состоятся. Уж в этом-то можете быть уверены! А
что касаемо памяти, суперпроницательный вы мой, так на то и Афедроновы!
Вышибут, да и дело с концом!..
В это время толпа еще разок дружно ахнула. Сугубая сила пламени вздела
несчастного Апреля Апрелевича с булыжной мостовой. Могу поклясться -- видел,
собственными глазами лицезрел, как он с достоинством выпрямился и простер
правую руку вперед! Рот его при этом -- открывался и закрывался, глаза
моргали!..
-- Ишь -- опомнился! Поздно, раньше надо было! -- недовольно пробурчал Ричард
Иванович. -- Знали бы вы, Тюхин, как мы с ним намаялись. Мыслимое ли дело --
член Политбюро, а по-русски ни бэ, ни м-мэ, ни кукареку. Я уж и так и сяк. Ну,
думаю, турок! А он... -- Тут у Ричарда Ивановича даже подбородок задрожал. -- А
он ведь, Тюхин, на поверку-то и впрямь оказался... м-ме... младоазербайджанцем.
Потому и Джанов... -- Он вздохнул. -- А как следствие -- А. Ф. Дронов. Кстати,
все забываю спросить, он вам ноги на спор не перешибал -- вот этак вот --
ребром ладони?.. Перешибал!.. Ах, Афедронов, Афедронов! Он ведь, между нами,
одного своего товарища сначала оклеветал, а потом и ликвидировал. Говоря
по-нашему, по-русски: сначала стукнул, а потом еще и шлепнул!..
-- Кузявкина?! -- вскричал я.
-- Тс-с! -- прошипел Ричард Иванович, озираясь. -- Нет, душа моя, с вами
положительно не соскучишься! А время, между тем...
Я вздрогнул! Я вспомнил, вздрогнул и, холодея, взглянул на часы. На свои
несусветные "роллексы". Было без пяти минут шесть...
-- Да успеете, успеете, Тюхин, -- поблескивая белыми стеклышками пенсне, сказал
читавший мои мысли Р. И. Зоркий. -- Еще не вечер, -- сказал он, глядя мне в
лоб, -- да и война, Тюхин, по-настоящему, честно говоря, еще и не началась...
Валил дым. Крупные хлопья гари по-вороньи неуклюже взлетали в небо, мирное
такое, безоблачное, каким оно было давным-давно, когда по Суворовскому еще
ходили трамваи. Питерское послевоенное небо незапамятно синело над моей головой
и в самом зените его, ослепительно сверкая отраженным то ли зоревым, то ли
закатным светом, висела самая что ни на есть натуральная, в отличие от того,
что творилось вокруг, летающая тарелка.
Грянул "Интернационал"... Впрочем, нет, не так! -- тихо и торжественно зазвучал
Шопен и я, Тюхин, вдруг подумал: а почему, почему именно Шопен, когда на самом
деле, по-польски, он, елки зеленые, -- Шопин. Да и не было ни похоронного
марша, ни Вивальди, ни даже Вано Мурадели. Тренькало струнами "Яблочко", под
возгласы одобрения бил чечетку в кругу одинокий, как мой ваучер, брат близнец
Брюкомойников.
Праздник продолжался. Там и сям в волнующейся, как рукотворное море, толпе
раздавались возгласы, выстрелы, вскрики. Один не в меру разволновавшийся
товарищ рядом со мной, воскликнув "Эх!", раскусил зашитую в воротничке ампулу.
У пропилей шла торжественная сдача зениц ока. Принятые под расписку глаза
бережно складывались в специальный стеклянный ящик с надписью: "Все для фронта,
все для победы!". В обмен выдавались черные окуляры.
-- Вот они... м-ме... новые порядочки, -- провожая взором очередного
счастливчика, прошептал Ричард Иванович. -- Тут, Тюхин, годами корячишься,
подличаешь, лжешь, предаешь самых... м-ме... лучших, самых преданных своих
друзей... А эти -- эвона: раз и в дамках!
Ричард Иванович тяжело вздохнул. Щека у него задергалась.
-- Хотите, Тюхин, посмеяться? -- горько спросил он. -- Знаете за кого меня так,
в кичмане, приняли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
народов"*. Вольна-а!.. Дезинтеграторам приступить к дезинтеграции!
К распростертому на мостовой телу задним ходом подъехали три гэбэшных фургона.
Точно питерские помоечные чайки полетели из них, плеща страницами, труды так и
не воскресшего идеолога: политиздатовские брошюры, протоколы, постановления,
сборники докладов, телеграммы, письма, резолюции...
Я медленно приходил в себя. Ричард Иванович стоял передо мной на коленях,
свесив повинную голову.
-- Каюсь, наказание вы мое, -- горестно шептал он, -- виноват-с, не выдержал...
м-ме... нечеловеческих пыток Афедронова. Дрогнул, такой я сякой!.. А потом --
вы ведь, Тюхин, тоже... м-ме... Ну, помните про плакатик?.. Так что -- долг
платежом...
Голова у меня подергивалась, совесть поскуливала, как побитая собачонка.
Состояние было препакостное.
-- А-а, да чего уж там... -- прерывисто вздохнул я, помогая подняться товарищу
по несчастью.
Через пару -- по моим часам -- секунд над тем местом, где лежал несостоявшийся
соратник Ионы Варфоломеевича вырос высоченный курган макулатуры. Из фургона
выпрыгнули два шустрых огнеметчика в куцых маршальских мундирчиках. Засмердело
бензинчиком. Зафуркали ранцевые опрыскиватели.
В цистерне "поливалки" отворилась хорошо замаскированная задняя дверь и на свет
Божий вылез весь какой-то мокрый и взъерошенный товарищ капитан. Вослед ему
вылетела фуражка. Растерянно отряхиваясь, товарищ капитан поднял ее и надел
задом наперед на голову. К его чести надо сказать, что к кургану он подошел уже
четким строевым шагом. Зазвучала барабанная дробь. Товарищу Бесфамильному
подали злосчастный факел. Скрежетнув зубами на всю площадь, он сделал стойку на
одной ноге и, наклонившись, поджег.
Слушайте, с чего это вы взяли, будто все рукописи не горят?! Полыхнуло так, что
даже метрах в тридцати, там, где стояли мы с Ричардом Ивановичем, чертям тошно
стало. Зоркий, знаете, аж за живот схватился.
-- Эх! -- вырвалось у него. -- Эх, жизнь наша -- порох!..
Творческое наследие Андрея Андреевича запылало страшным денатуратным огнем.
-- Ну и как же это все называется? -- глядя на пламя, от которого мне, Тюхину,
не было ни жарко, ни холодно, спросил я, Эмский.
-- А так... м-ме... и называется: дезинтеграция. Была страна -- и не стало. Был
человек -- глядишь, и тоже нету. Только лагерная пыль по ветру, да бомж на
безымянном бугорочке, любознательный вы мой...
-- А как же история? -- поймав на ладонь листочек, каковой сгорел и не обжег,
грустно спросил я. -- Его, Андрей Андреича, вклад? А блокада, а благодарная
людская память?.. Или та же телеграммка! Как с телеграммкой-то быть, с той
самой, Ричард Иванович, сочинской?
-- Это от 25-го сентября 36-го года? О назначении... м-ме... Ежова Н. И. на
пост наркомвнудела?.. Эх, батенька, экий вы, право, несообразительный! То-то
велика беда -- телеграммка! Будто без нее и дела не будет!.. В том-то и дело,
Тюхин, что -- будет! У нас ведь как -- все наоборот у нас, не как... м-ме... у
людей! Сначала у нас дела -- с размахом, с претензией на эпохальность. А потом
уж -- как водится -- решения, оргвыводы, прокурорские проверки. И опять же --
дела. Политические, на худой конец -- уголовные... Так что эти ваши, голубчик,
репрессии -- они ведь все одно состоятся. Уж в этом-то можете быть уверены! А
что касаемо памяти, суперпроницательный вы мой, так на то и Афедроновы!
Вышибут, да и дело с концом!..
В это время толпа еще разок дружно ахнула. Сугубая сила пламени вздела
несчастного Апреля Апрелевича с булыжной мостовой. Могу поклясться -- видел,
собственными глазами лицезрел, как он с достоинством выпрямился и простер
правую руку вперед! Рот его при этом -- открывался и закрывался, глаза
моргали!..
-- Ишь -- опомнился! Поздно, раньше надо было! -- недовольно пробурчал Ричард
Иванович. -- Знали бы вы, Тюхин, как мы с ним намаялись. Мыслимое ли дело --
член Политбюро, а по-русски ни бэ, ни м-мэ, ни кукареку. Я уж и так и сяк. Ну,
думаю, турок! А он... -- Тут у Ричарда Ивановича даже подбородок задрожал. -- А
он ведь, Тюхин, на поверку-то и впрямь оказался... м-ме... младоазербайджанцем.
Потому и Джанов... -- Он вздохнул. -- А как следствие -- А. Ф. Дронов. Кстати,
все забываю спросить, он вам ноги на спор не перешибал -- вот этак вот --
ребром ладони?.. Перешибал!.. Ах, Афедронов, Афедронов! Он ведь, между нами,
одного своего товарища сначала оклеветал, а потом и ликвидировал. Говоря
по-нашему, по-русски: сначала стукнул, а потом еще и шлепнул!..
-- Кузявкина?! -- вскричал я.
-- Тс-с! -- прошипел Ричард Иванович, озираясь. -- Нет, душа моя, с вами
положительно не соскучишься! А время, между тем...
Я вздрогнул! Я вспомнил, вздрогнул и, холодея, взглянул на часы. На свои
несусветные "роллексы". Было без пяти минут шесть...
-- Да успеете, успеете, Тюхин, -- поблескивая белыми стеклышками пенсне, сказал
читавший мои мысли Р. И. Зоркий. -- Еще не вечер, -- сказал он, глядя мне в
лоб, -- да и война, Тюхин, по-настоящему, честно говоря, еще и не началась...
Валил дым. Крупные хлопья гари по-вороньи неуклюже взлетали в небо, мирное
такое, безоблачное, каким оно было давным-давно, когда по Суворовскому еще
ходили трамваи. Питерское послевоенное небо незапамятно синело над моей головой
и в самом зените его, ослепительно сверкая отраженным то ли зоревым, то ли
закатным светом, висела самая что ни на есть натуральная, в отличие от того,
что творилось вокруг, летающая тарелка.
Грянул "Интернационал"... Впрочем, нет, не так! -- тихо и торжественно зазвучал
Шопен и я, Тюхин, вдруг подумал: а почему, почему именно Шопен, когда на самом
деле, по-польски, он, елки зеленые, -- Шопин. Да и не было ни похоронного
марша, ни Вивальди, ни даже Вано Мурадели. Тренькало струнами "Яблочко", под
возгласы одобрения бил чечетку в кругу одинокий, как мой ваучер, брат близнец
Брюкомойников.
Праздник продолжался. Там и сям в волнующейся, как рукотворное море, толпе
раздавались возгласы, выстрелы, вскрики. Один не в меру разволновавшийся
товарищ рядом со мной, воскликнув "Эх!", раскусил зашитую в воротничке ампулу.
У пропилей шла торжественная сдача зениц ока. Принятые под расписку глаза
бережно складывались в специальный стеклянный ящик с надписью: "Все для фронта,
все для победы!". В обмен выдавались черные окуляры.
-- Вот они... м-ме... новые порядочки, -- провожая взором очередного
счастливчика, прошептал Ричард Иванович. -- Тут, Тюхин, годами корячишься,
подличаешь, лжешь, предаешь самых... м-ме... лучших, самых преданных своих
друзей... А эти -- эвона: раз и в дамках!
Ричард Иванович тяжело вздохнул. Щека у него задергалась.
-- Хотите, Тюхин, посмеяться? -- горько спросил он. -- Знаете за кого меня так,
в кичмане, приняли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60