Я, в полосатой пижаме, как коренник --
посредине, они -- пристяжные мои -- по бокам. Слева -- Идея Марксэновна в
революционном кожанчике, в розовой косыночке, с антикварным маузером на бедре,
слева -- жопа Даздраперма -- вечно со своими хамскими подмигами, с
подтыкиваньями в бок локотком, неущипно плотнотелая, языкастая, до корней волос
выбеленная, как Мерлин Монро, пергидролем.
С 5-ти до 3.50-ти шли теоретические занятия на ВКСВГ, то бишь на Высших Курсах
Строителей Военного Гуманизма. По окончании лекций на сцену выносили
"Панасоник" и в качестве иллюстративного материала смотрели по "кабелю"
бездуховную американскую кинопродукцию: всяких там "Рейнменов",
"Блейдраннеров", тьфу, ведь и не выговоришь! -- "Терминаторов" и прочих
"Крестных отцов". Между прочим, именно там, в Тартаристане, как я назвал этот,
параллельный нашему Мир Четвертой Пуговицы, именно там я наконец, и посмотрел
все до единого фильмы про Джеймса Бонда.
Вспоминаю дусика из Военно-Спиритуалистической Академии. Господи, в чем и душа
держалась, а ведь так, помню, пронял меня, что до сих пор не могу опомниться.
Лекция его называлась: "Клиническая смерть как способ ноль-транспортировки в
иные, лучшие миры".
Когда он закончил, мы все -- а надо заметить, что кроме нас в тот день в зале
находился весь старшинитет Северо-Западного Оборонительного региона, -- так
вот, когда он дочитал до конца, все мы в едином, можно сказать, порыве вскочили
с мест, бурно и продолжительно аплодируя. Началась стихийная запись на фронт.
У выхода этому профессору кислых щей стало вдруг дурно. Бог его знает от чего
-- может, от духоты, может его, хиляка, малость помяли в толкотне. Не знаю. Но
стервь Даздраперма и тут не упустила случая сунуть мне локтем в печень и
торжествующе заявить:
-- Знай, говнюк, наших! Это у него голодный обморок! Как у Цюрупы! -- И она,
зараза, больно куснула мое левое ухо и захохотала.
И ведь накаркала, ворона мокрая!..
После переклички начались танцы. Даздраперма сходу объявила "белый" и, вытащив
меня на средину зала, учинила форменную ламбаду. И вот, когда во время
финального па я, запрокинутый, оказался на ее могучем бедре, когда музыка
смолкла, а восторженные зрители, обступившие нас, еще не отошли от столбняка, в
животе моем опять заурчало...
Спазм был нечеловечески долог и звучен.
-- Отс-ставить! -- прошипела Даздраперма и с очаровательной улыбкой перебросила
меня на другое колено. Увы, увы!..
Я ведь, признаться, по натуре своей существо мнительное, с комплексами. Всю
жизнь я, Тюхин, мучительно стыдился чего-то. К примеру, в детстве я буквально
места себе не находил из-за того, что отец мой был не советский простой, как,
скажем, отец Рустема, человек, а чуть ли не адмирал да еще к тому же -- второго
ранга! С трудом повзрослев, я устыдился своей, похоже, наследственной,
нездоровой, как рукоблудие, склонности к сочинению гражданственных виршей. О,
кто бы знал, как мне было стыдно, когда стишок про очередной съезд партии был
напечатан в городской пионерской газетке, причем под моей настоящей,
нетюхинской фамилией, с указанием номера школы и даже класса... А уж когда
вдруг приняли в Союз писателей, да еще, как на грех, наградили тоталитарной
премией -- аж запил со стыда...
Ну, в общем, когда она меня вынесла на улицу и, смаху приложив к стенке,
рявкнула:
-- Ну и гад же ты, Тюхин! Да я даже под Жоркой, под Мандулой такого не
слыхивала! -- когда она мне сказанула это, да еще с чувством, со сверканием
очей, -- я в буквальном смысле чуть не сгорел со стыда! А Даздраперма, дурында
вербованная, вынула "беломорину" и, не найдя позолоченной своей зажигалочки,
по-хамски прикурила от моего пылающего лба.
Господи, не помню, как и домой дошел! А едва мы с Идусиком переступили порог,
позвонил вдруг Ричард Иванович.
-- Слушайте, друг мой, -- сказал он, -- а чего это вы давеча про голубей
разговор завели, неужто аппетит... м-ме... проснулся?
-- А что -- не должен? -- сглотнув слюну, спросил я.
-- Да нет, почему же, -- уклонился от прямого ответа слепец-провиденциалист. --
Только имейте ввиду -- жрать здесь все одно... м-ме... нечего.
У меня потемнело в глазах.
В кишках немелодично пело и поуркивало. Окончательно очумев, я погасил свет, но
стало еще хуже: во тьме начались голодные видения. Я и не подозревал в себе
такого изощренного воображения. Мерещилась родимая каша -- гурьевская,
гречневая, пшенная, овсяная, манная, гороховая, перловая -- о солдатская
"кирза"! -- в мисках, в бачках, в дымящих походных кухнях на колесах!.. Сводил
с ума запах свежевыпеченного хлеба -- черного, горячего на излом, с хрустящей
корочкой. Мучительно хотелось сваренного женой-хохлушкой борща, белорусской
бульбы, узбекских мантов, молдавской мамалыги, грузинского, с колечками лука,
шашлычка... Дразнил ноздри дух нашей русской водочки под это дело... А как
пахло мамиными, с луком-с-яйцами, пирожками -- не передать!..
Все мои попытки усилием воли переключить сознание на что-нибудь другое,
некулинарное, успехом не увенчались. К примеру, я уже начал было подступаться к
философскому осмыслению астральной сущности Адама Кадмона, но тут коварное
воображение подменило чистого, почти безгрешного первочеловека -- Адамом
Смитом, я вздрогнул, я вспомнил свой недавний, горестный опыт на тернистой
стезе дикого русского бизнеса, я тряхнул головой и Адама Смита, будь он
неладен, сменил автор уголовных романов Аркадий Адамов, Адамова -- Кирилл
Набутов с его популярным "Адамовым яблоком", очами души я увидел кадык
садиста-интеллигента Кузявкина, следом -- свою дачу в Кузьмолово -- и
пошло-поехало!.. Антоновка, белый налив, джонатан, бергамот, -- яблоки, яблоки,
яблоки -- черт бы их всех побрал -- маринованные, моченые, сушеные, в компоте и
просто -- на ветках в таком невозможном, невозвратном таком саду моего
детства...
-- О-о! -- застонал я, и в мучительном пароксизме свалился с раскладушки и
пополз в коридор к холодильнику.
Когда я нащупал ручку на дверце, проклятое чрево мое издало такой тарзаний
вопль, что я аж выгнулся, застонал от нестерпимого унижения: Господи, но
почему, за что, за какие такие особые прегрешения?!
И вот я открыл цыпочкин "Арагац", я распахнул его и чуть было не проглотил язык
от неожиданности! Мало того, что в холодильнике в смысле еды было, что
называется, шаром покати -- это бы ладно, этим нас русских-советских писателей
удивить трудно, -- поразило вот что: на верхней полке агрегата, под
морозильником, стояла трехлитровая банка из-под яблочного сока, а на ней
наклеечка с такой вот до боли знакомой уже надписью: гипосульфит натрия. И в
скобочках, чтобы кто-нибудь ненароком не перепутал, как это случилось со мной:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
посредине, они -- пристяжные мои -- по бокам. Слева -- Идея Марксэновна в
революционном кожанчике, в розовой косыночке, с антикварным маузером на бедре,
слева -- жопа Даздраперма -- вечно со своими хамскими подмигами, с
подтыкиваньями в бок локотком, неущипно плотнотелая, языкастая, до корней волос
выбеленная, как Мерлин Монро, пергидролем.
С 5-ти до 3.50-ти шли теоретические занятия на ВКСВГ, то бишь на Высших Курсах
Строителей Военного Гуманизма. По окончании лекций на сцену выносили
"Панасоник" и в качестве иллюстративного материала смотрели по "кабелю"
бездуховную американскую кинопродукцию: всяких там "Рейнменов",
"Блейдраннеров", тьфу, ведь и не выговоришь! -- "Терминаторов" и прочих
"Крестных отцов". Между прочим, именно там, в Тартаристане, как я назвал этот,
параллельный нашему Мир Четвертой Пуговицы, именно там я наконец, и посмотрел
все до единого фильмы про Джеймса Бонда.
Вспоминаю дусика из Военно-Спиритуалистической Академии. Господи, в чем и душа
держалась, а ведь так, помню, пронял меня, что до сих пор не могу опомниться.
Лекция его называлась: "Клиническая смерть как способ ноль-транспортировки в
иные, лучшие миры".
Когда он закончил, мы все -- а надо заметить, что кроме нас в тот день в зале
находился весь старшинитет Северо-Западного Оборонительного региона, -- так
вот, когда он дочитал до конца, все мы в едином, можно сказать, порыве вскочили
с мест, бурно и продолжительно аплодируя. Началась стихийная запись на фронт.
У выхода этому профессору кислых щей стало вдруг дурно. Бог его знает от чего
-- может, от духоты, может его, хиляка, малость помяли в толкотне. Не знаю. Но
стервь Даздраперма и тут не упустила случая сунуть мне локтем в печень и
торжествующе заявить:
-- Знай, говнюк, наших! Это у него голодный обморок! Как у Цюрупы! -- И она,
зараза, больно куснула мое левое ухо и захохотала.
И ведь накаркала, ворона мокрая!..
После переклички начались танцы. Даздраперма сходу объявила "белый" и, вытащив
меня на средину зала, учинила форменную ламбаду. И вот, когда во время
финального па я, запрокинутый, оказался на ее могучем бедре, когда музыка
смолкла, а восторженные зрители, обступившие нас, еще не отошли от столбняка, в
животе моем опять заурчало...
Спазм был нечеловечески долог и звучен.
-- Отс-ставить! -- прошипела Даздраперма и с очаровательной улыбкой перебросила
меня на другое колено. Увы, увы!..
Я ведь, признаться, по натуре своей существо мнительное, с комплексами. Всю
жизнь я, Тюхин, мучительно стыдился чего-то. К примеру, в детстве я буквально
места себе не находил из-за того, что отец мой был не советский простой, как,
скажем, отец Рустема, человек, а чуть ли не адмирал да еще к тому же -- второго
ранга! С трудом повзрослев, я устыдился своей, похоже, наследственной,
нездоровой, как рукоблудие, склонности к сочинению гражданственных виршей. О,
кто бы знал, как мне было стыдно, когда стишок про очередной съезд партии был
напечатан в городской пионерской газетке, причем под моей настоящей,
нетюхинской фамилией, с указанием номера школы и даже класса... А уж когда
вдруг приняли в Союз писателей, да еще, как на грех, наградили тоталитарной
премией -- аж запил со стыда...
Ну, в общем, когда она меня вынесла на улицу и, смаху приложив к стенке,
рявкнула:
-- Ну и гад же ты, Тюхин! Да я даже под Жоркой, под Мандулой такого не
слыхивала! -- когда она мне сказанула это, да еще с чувством, со сверканием
очей, -- я в буквальном смысле чуть не сгорел со стыда! А Даздраперма, дурында
вербованная, вынула "беломорину" и, не найдя позолоченной своей зажигалочки,
по-хамски прикурила от моего пылающего лба.
Господи, не помню, как и домой дошел! А едва мы с Идусиком переступили порог,
позвонил вдруг Ричард Иванович.
-- Слушайте, друг мой, -- сказал он, -- а чего это вы давеча про голубей
разговор завели, неужто аппетит... м-ме... проснулся?
-- А что -- не должен? -- сглотнув слюну, спросил я.
-- Да нет, почему же, -- уклонился от прямого ответа слепец-провиденциалист. --
Только имейте ввиду -- жрать здесь все одно... м-ме... нечего.
У меня потемнело в глазах.
В кишках немелодично пело и поуркивало. Окончательно очумев, я погасил свет, но
стало еще хуже: во тьме начались голодные видения. Я и не подозревал в себе
такого изощренного воображения. Мерещилась родимая каша -- гурьевская,
гречневая, пшенная, овсяная, манная, гороховая, перловая -- о солдатская
"кирза"! -- в мисках, в бачках, в дымящих походных кухнях на колесах!.. Сводил
с ума запах свежевыпеченного хлеба -- черного, горячего на излом, с хрустящей
корочкой. Мучительно хотелось сваренного женой-хохлушкой борща, белорусской
бульбы, узбекских мантов, молдавской мамалыги, грузинского, с колечками лука,
шашлычка... Дразнил ноздри дух нашей русской водочки под это дело... А как
пахло мамиными, с луком-с-яйцами, пирожками -- не передать!..
Все мои попытки усилием воли переключить сознание на что-нибудь другое,
некулинарное, успехом не увенчались. К примеру, я уже начал было подступаться к
философскому осмыслению астральной сущности Адама Кадмона, но тут коварное
воображение подменило чистого, почти безгрешного первочеловека -- Адамом
Смитом, я вздрогнул, я вспомнил свой недавний, горестный опыт на тернистой
стезе дикого русского бизнеса, я тряхнул головой и Адама Смита, будь он
неладен, сменил автор уголовных романов Аркадий Адамов, Адамова -- Кирилл
Набутов с его популярным "Адамовым яблоком", очами души я увидел кадык
садиста-интеллигента Кузявкина, следом -- свою дачу в Кузьмолово -- и
пошло-поехало!.. Антоновка, белый налив, джонатан, бергамот, -- яблоки, яблоки,
яблоки -- черт бы их всех побрал -- маринованные, моченые, сушеные, в компоте и
просто -- на ветках в таком невозможном, невозвратном таком саду моего
детства...
-- О-о! -- застонал я, и в мучительном пароксизме свалился с раскладушки и
пополз в коридор к холодильнику.
Когда я нащупал ручку на дверце, проклятое чрево мое издало такой тарзаний
вопль, что я аж выгнулся, застонал от нестерпимого унижения: Господи, но
почему, за что, за какие такие особые прегрешения?!
И вот я открыл цыпочкин "Арагац", я распахнул его и чуть было не проглотил язык
от неожиданности! Мало того, что в холодильнике в смысле еды было, что
называется, шаром покати -- это бы ладно, этим нас русских-советских писателей
удивить трудно, -- поразило вот что: на верхней полке агрегата, под
морозильником, стояла трехлитровая банка из-под яблочного сока, а на ней
наклеечка с такой вот до боли знакомой уже надписью: гипосульфит натрия. И в
скобочках, чтобы кто-нибудь ненароком не перепутал, как это случилось со мной:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60