а это не бред? Я чиркну спичкой, поднесу огонек к ладони и буду
держать, пока не вспузырится кожа моя, пока не засмердит паленым. Потому что не
больно уже, слышите! Потому что так изболелась душа, так истомилась плоть за
эти смутные окаянные годы, что никакая боль уже -- не боль. Задубенело уже все,
милые мои, дорогие, хорошие... Ну кто там еще?! Кто там звонит в мою дверь?!
Нету меня, слышите! Помер, провалился в тартарары! Нету меня больше на этом
долбаном свете, да, похоже, что и не было никогда... А вот Сад с райскими
яблочками -- был! Был! И всю ночь напролет над розовым абажуром мельтешили
эфемериды -- сорили пыльцой на стихи, гибли, обжигаясь о стосвечовку. А еще был
коробочек в правом верхнем ящике письменного стола. Спичечный коробок с нашим
советским МИГом на этикетке. А в нем, в коробочке, -- тот самый злополучный
ключик от французского замка. А за окном в Саду цвела акация. И роза. И
мушмула. И все на свете. И пахло магнолией, олеандрами и, конечно, морем. И все
было сразу -- и весна, и лето, и осень. Я то и дело подносил подаренные
Захариной Гидасповной "Мозеры" к уху... Да нет, вроде, тикают. А между тем в
самый, казалось бы, разгар дня -- это по моим часикам -- за окном с гиканьем
проносилась зоревая -- вся в красном -- Иродиада и начинало, как по команде,
вечереть, начинало смеркаться. А когда она возвращалась обратно уже вся черная,
наступала ночь -- южная, звездная. И в темноте свиристели сверчки, да так, елки
зеленые, громко, будто это и не сверчки были вовсе, а специально посаженные в
кусты жасмина милиционеры...
И как в сказке -- битком набитый холодильник -- бананы, кокосовые орехи, киви,
ананасы, рябчики -- Господи! -- всякие там марсы, баунти, сникерсы, серенаты,
шоколад Кэтбюри -- Господи, Господи! -- клетчатый плед на плечах, пламя в
камине, верная собака у ног...
Было, было!..
А наперекосяк пошло после того ее обморока. Будто роковой Мадула сглазил наше
семейное счастье.
Как-то под утро я совершенно машинально снял телефонную трубку, чтобы заказать
кофе в постель, и вдруг к ужасу своему услышал:
-- Шо?.. Хто там?
А вскоре среди ночи я, разбуженный шорохом, увидел глаза. Зеленовато
светящиеся, разные -- один с замочной скважиной, другой с дырочкой от сучка.
Они висели над столом, внимательно просматривая мои бумаги, которые
перелистывала рука, здоровенная такая, рыжая...
Дурацкие стишки свои я в тот же день сжег. Все сорок три штуки, плюс наброски
чего-то совершенно несусветного, в прозе, под странным названием "Тоска по
Тюхину". Сгорело, как и следовало ожидать, за милую душу. Один только стишок и
запомнился. Коротенький, всего-то в восемь строчек:
Господи, уже и не прошу --
на пол, как подрубленный, валюсь --
через силу, Господи, дышу!
Господи, не веруя, молюсь!
Господи, раздрай в душе, разлад!..
Он ведь мне уже который год --
Этот в душу -- исподлобья -- взгляд
ленинский -- покоя не дает...
Вот
такая, с позволения сказать, лирика. Невеселая, как видите. Да и не мудрено: ну
до смеху ли мне было, если еще там, в Городе, заприметил за моей лапушкой --
как бы это поделикатней выразиться? -- некий физиологический нонсенс, что ли. У
нее по-моему напрочь не работало пищеварение. Там, на Салтыкова-Щедрина, даже,
извиняюсь, туалета как такового -- не было. Вместо него была оборудована
фотолаборатория. Как-то раз я не выдержал и написал химическим карандашом на
дверях ее:
БЕДА, КОГДА ЖЕНА ФОТОЛЮБИТЕЛЬ:
ГОРЬКА ТВОЯ МОЧА, КАК ПРОЯВИТЕЛЬ!
О, если б знал, если б только мог представить себе!..
Когда кончились продукты, она стала поедать все подряд: штукатурку, угольки из
камина, мыло -- войдешь в ванную, возьмешь кусок "Камей классик", а на нем
следы ее неровных зубов! Помню, однажды вечером она, задумчиво глядя на
Петруччио, спросила меня: "Тюхин, а попугаи съедобные?". На всякий случай я
снял с антресолей раскладушку -- мало ли! -- еще куснет за ухо, как
Даздраперма!..
А еще она, Мария Марксэнгельсовна, пристрастилась к чтению.
Вот списочек книг, прямо-таки проглоченных ею в Задверье. В скобочках -- ее
своеручные оценки.
8. Ф. Достоевский "Идиот" -- (Вот уж воистину!)
7. Он же -- "Бр. Кар." -- (Брр-р!.. Прямо как дусту наелась!..)
6. Он же -- "Бобок" -- (Не поняла юмора. Он что -- наш, что ли?)
5. Краткий курс истории ВКПб. -- (Достать и прочесть полный!)
4. "Триста способов любви. Пособие для начинающих" -- (Есть еще 301-ый, который
мне показал Г. М.)
3. "Вы ждете ребенка" -- (Ох, и не говорите! Заждались уже!..)
2. М. Т. Вовкин-Морковкин "Послание к живым" -- (Ай да лупоглазенький!..)
1. В. Тюхин-Эмский "Химериада" -- (И с этим шакалом я делила постель?!)
Увы, увы! -- из песни слов не выкинешь. Это уже я -- Тюхин.
Смаргивая невольную слезу, вспоминаю. В переулке еще не развеялась пыль от
полуденной Иродиады -- белое трико трансмутанта, белый рысак, бело-сине-красное
знамя. Из терема напротив доносятся стихи под мандолину -- это наша соседка
Веселиса, она же -- Констанция Драпездон мелодекламирует на французском. Выйдя
замуж, она стала виконтессой, а разведясь, -- поэтессой.
Хорошо!
Моя паранормальная, задумчиво жуя, сидит в качалке с томиком М. Горького.
-- Тюхин, -- выдирая страницу, вопрошает она, -- а море, над которым гордо реет
черной молнии подобный, оно большое?
-- Бесконечное!
-- Как что, как революция?
-- Как реконструкционно-восстановительный период после нее!
-- О-о!..
Милая! О как мы сроднились с ней за эти совместные годы! Она даже "окать"
стала, как я, В. Тюхин-Эмский. "А ну плюнь!.. Выплюнь, кому говорят -- он же
Горький!.." И она беспрекословно выплевывает, хорошая моя.
-- Ах, Тюхин, ничего не могу поделать с собой. Все время хочется чего-то
этакого, несусветного...
-- Солененького?.. Кисленького?! Ах ты, мамулик ты мой! А как насчет
лимончиков?.. Годится!.. Тогда, может, я это... может я на рыночек сбегаю?
Лапушка и ахнуть не успела, как я, подхватив авоську, петушком перемахнул через
деревянную баллюстрадку веранды.
Денег, разумеется, не было. То есть были непонятно откуда взявшиеся в кармане
20 монгольских тугриков -- Даздраперма, юмористка, сунула, что ли? -- но даже
это меня не остановило. Рок событий, неудержимый, как трамвай, брошенный
водителем, скрежеща на поворотах, нес меня...
До сих пор ума не приложу, как я оказался под другим небом, -- не синим и не
голубым, а жовто-блакитным. И уже не память, а некое совершенно безошибочное
беспамятство вело по саманным заулкам. Домики были сплошь одноэтажные, беленные
известкой, в мальвах, как в детстве. У водяной колонки посыпал дождь --
крупный, черный, как спелая шелковица. Дождины были сладкие, пачкучие. Ни с
того, ни с сего я вдруг свистнул в два пальца и побежал -- вприпрыжку, как за
железным обручем! И когда за банными акациями сначала робко сверкнуло, словно
улыбнулось, а потом, как женщина в халатике, -- ах!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
держать, пока не вспузырится кожа моя, пока не засмердит паленым. Потому что не
больно уже, слышите! Потому что так изболелась душа, так истомилась плоть за
эти смутные окаянные годы, что никакая боль уже -- не боль. Задубенело уже все,
милые мои, дорогие, хорошие... Ну кто там еще?! Кто там звонит в мою дверь?!
Нету меня, слышите! Помер, провалился в тартарары! Нету меня больше на этом
долбаном свете, да, похоже, что и не было никогда... А вот Сад с райскими
яблочками -- был! Был! И всю ночь напролет над розовым абажуром мельтешили
эфемериды -- сорили пыльцой на стихи, гибли, обжигаясь о стосвечовку. А еще был
коробочек в правом верхнем ящике письменного стола. Спичечный коробок с нашим
советским МИГом на этикетке. А в нем, в коробочке, -- тот самый злополучный
ключик от французского замка. А за окном в Саду цвела акация. И роза. И
мушмула. И все на свете. И пахло магнолией, олеандрами и, конечно, морем. И все
было сразу -- и весна, и лето, и осень. Я то и дело подносил подаренные
Захариной Гидасповной "Мозеры" к уху... Да нет, вроде, тикают. А между тем в
самый, казалось бы, разгар дня -- это по моим часикам -- за окном с гиканьем
проносилась зоревая -- вся в красном -- Иродиада и начинало, как по команде,
вечереть, начинало смеркаться. А когда она возвращалась обратно уже вся черная,
наступала ночь -- южная, звездная. И в темноте свиристели сверчки, да так, елки
зеленые, громко, будто это и не сверчки были вовсе, а специально посаженные в
кусты жасмина милиционеры...
И как в сказке -- битком набитый холодильник -- бананы, кокосовые орехи, киви,
ананасы, рябчики -- Господи! -- всякие там марсы, баунти, сникерсы, серенаты,
шоколад Кэтбюри -- Господи, Господи! -- клетчатый плед на плечах, пламя в
камине, верная собака у ног...
Было, было!..
А наперекосяк пошло после того ее обморока. Будто роковой Мадула сглазил наше
семейное счастье.
Как-то под утро я совершенно машинально снял телефонную трубку, чтобы заказать
кофе в постель, и вдруг к ужасу своему услышал:
-- Шо?.. Хто там?
А вскоре среди ночи я, разбуженный шорохом, увидел глаза. Зеленовато
светящиеся, разные -- один с замочной скважиной, другой с дырочкой от сучка.
Они висели над столом, внимательно просматривая мои бумаги, которые
перелистывала рука, здоровенная такая, рыжая...
Дурацкие стишки свои я в тот же день сжег. Все сорок три штуки, плюс наброски
чего-то совершенно несусветного, в прозе, под странным названием "Тоска по
Тюхину". Сгорело, как и следовало ожидать, за милую душу. Один только стишок и
запомнился. Коротенький, всего-то в восемь строчек:
Господи, уже и не прошу --
на пол, как подрубленный, валюсь --
через силу, Господи, дышу!
Господи, не веруя, молюсь!
Господи, раздрай в душе, разлад!..
Он ведь мне уже который год --
Этот в душу -- исподлобья -- взгляд
ленинский -- покоя не дает...
Вот
такая, с позволения сказать, лирика. Невеселая, как видите. Да и не мудрено: ну
до смеху ли мне было, если еще там, в Городе, заприметил за моей лапушкой --
как бы это поделикатней выразиться? -- некий физиологический нонсенс, что ли. У
нее по-моему напрочь не работало пищеварение. Там, на Салтыкова-Щедрина, даже,
извиняюсь, туалета как такового -- не было. Вместо него была оборудована
фотолаборатория. Как-то раз я не выдержал и написал химическим карандашом на
дверях ее:
Когда кончились продукты, она стала поедать все подряд: штукатурку, угольки из
камина, мыло -- войдешь в ванную, возьмешь кусок "Камей классик", а на нем
следы ее неровных зубов! Помню, однажды вечером она, задумчиво глядя на
Петруччио, спросила меня: "Тюхин, а попугаи съедобные?". На всякий случай я
снял с антресолей раскладушку -- мало ли! -- еще куснет за ухо, как
Даздраперма!..
А еще она, Мария Марксэнгельсовна, пристрастилась к чтению.
Вот списочек книг, прямо-таки проглоченных ею в Задверье. В скобочках -- ее
своеручные оценки.
8. Ф. Достоевский "Идиот" -- (Вот уж воистину!)
7. Он же -- "Бр. Кар." -- (Брр-р!.. Прямо как дусту наелась!..)
6. Он же -- "Бобок" -- (Не поняла юмора. Он что -- наш, что ли?)
5. Краткий курс истории ВКПб. -- (Достать и прочесть полный!)
4. "Триста способов любви. Пособие для начинающих" -- (Есть еще 301-ый, который
мне показал Г. М.)
3. "Вы ждете ребенка" -- (Ох, и не говорите! Заждались уже!..)
2. М. Т. Вовкин-Морковкин "Послание к живым" -- (Ай да лупоглазенький!..)
1. В. Тюхин-Эмский "Химериада" -- (И с этим шакалом я делила постель?!)
Увы, увы! -- из песни слов не выкинешь. Это уже я -- Тюхин.
Смаргивая невольную слезу, вспоминаю. В переулке еще не развеялась пыль от
полуденной Иродиады -- белое трико трансмутанта, белый рысак, бело-сине-красное
знамя. Из терема напротив доносятся стихи под мандолину -- это наша соседка
Веселиса, она же -- Констанция Драпездон мелодекламирует на французском. Выйдя
замуж, она стала виконтессой, а разведясь, -- поэтессой.
Хорошо!
Моя паранормальная, задумчиво жуя, сидит в качалке с томиком М. Горького.
-- Тюхин, -- выдирая страницу, вопрошает она, -- а море, над которым гордо реет
черной молнии подобный, оно большое?
-- Бесконечное!
-- Как что, как революция?
-- Как реконструкционно-восстановительный период после нее!
-- О-о!..
Милая! О как мы сроднились с ней за эти совместные годы! Она даже "окать"
стала, как я, В. Тюхин-Эмский. "А ну плюнь!.. Выплюнь, кому говорят -- он же
Горький!.." И она беспрекословно выплевывает, хорошая моя.
-- Ах, Тюхин, ничего не могу поделать с собой. Все время хочется чего-то
этакого, несусветного...
-- Солененького?.. Кисленького?! Ах ты, мамулик ты мой! А как насчет
лимончиков?.. Годится!.. Тогда, может, я это... может я на рыночек сбегаю?
Лапушка и ахнуть не успела, как я, подхватив авоську, петушком перемахнул через
деревянную баллюстрадку веранды.
Денег, разумеется, не было. То есть были непонятно откуда взявшиеся в кармане
20 монгольских тугриков -- Даздраперма, юмористка, сунула, что ли? -- но даже
это меня не остановило. Рок событий, неудержимый, как трамвай, брошенный
водителем, скрежеща на поворотах, нес меня...
До сих пор ума не приложу, как я оказался под другим небом, -- не синим и не
голубым, а жовто-блакитным. И уже не память, а некое совершенно безошибочное
беспамятство вело по саманным заулкам. Домики были сплошь одноэтажные, беленные
известкой, в мальвах, как в детстве. У водяной колонки посыпал дождь --
крупный, черный, как спелая шелковица. Дождины были сладкие, пачкучие. Ни с
того, ни с сего я вдруг свистнул в два пальца и побежал -- вприпрыжку, как за
железным обручем! И когда за банными акациями сначала робко сверкнуло, словно
улыбнулось, а потом, как женщина в халатике, -- ах!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60